Желтое. Двухмерная тень. Неизлечимая душа.

 

Не записывал несколько дней. Не знаю сколько; все дни -- один. Все дни

-- одного цвета -- желтого, как иссушенный, накаленный песок, и ни клочка

тени, ни капли воды, и по желтому песку без конца. Я не могу без нее -- а

она, с тех пор как тогда непонятно исчезла в Древнем Доме...

С тех пор я видел ее только один раз на прогулке. Два, три, четыре дня

назад -- не знаю; все дни -- один. Она промелькнула, на секунду заполнила

желтый, пустой мир. С нею об руку -- по плечо ей -- двоякий S, и

тончайше-бумажный доктор, и кто-то четвертый -- запомнились только его пальцы: они вылетали из рукавов юнифы, как пучки лучей -- необычайно тонкие, белые, длинные. I подняла руку, помахала мне; через голову I -- нагнулась к тому с пальцами-лучами. Мне послышалось слово "[Интеграл]": все четверо оглянулись на меня; и вот уже потерялись в серо-голубом небе, и снова -- желтый, иссушенный путь.

Вечером в тот день у нее был розовый билет ко мне. Я стоял перед

нумератором -- и с нежностью, с ненавистью умолял его, чтобы щелкнул, чтобы в белом прорезе появилось скорее: I-330. Хлопала дверь, выходили из лифта бледные, высокие, розовые, смуглые; падали кругом шторы. Ее не было. Не пришла.

И может быть, как раз сию минуту, ровно в 22, когда я пишу это -- она,

закрывши глаза, так же прислоняется к кому-то плечом и так же говорит

кому-то: "Ты любишь?" Кому? Кто он? Этот, с лучами пальцами, или губастый, брызжущий R? или S?

S... Почему все дни я слышу за собой его плоские, хлюпающие, как по

лужам, шаги? Почему он все дни за мной -- как тень? Впереди, сбоку, сзади,

серо-голубая, двухмерная тень: через нее проходят, на нее наступают, но она

все так же неизменно здесь, рядом, привязанная невидимой пуповиной. Быть может, эта пуповина -- она, I? Не знаю. Или, быть может, им, Хранителям, уже известно, что я...

Если бы вам сказали: ваша тень видит вас, все время видит. Понимаете? И

вот вдруг -- у вас странное ощущение: руки -- посторонние, мешают, и я ловлю себя на том, что нелепо, не в такт шагам, размахиваю руками. Или вдруг -- непременно оглянуться, а оглянуться нельзя, ни за что, шея -- закована. И я бегу, бегу все быстрее и спиною чувствую: быстрее за мною тень, и от нее -- никуда, никуда...

У себя в комнате, наконец, один. Но тут другое: телефон. Опять беру

трубку. "Да, I-330, пожалуйста". И снова в трубке -- легкий шум, чьи-то шаги

в коридоре -- мимо дверей ее комнаты, и молчание... Бросаю трубку -- и не

могу, не могу больше. Туда -- к ней.

Это было вчера. Побежал туда и целый час, от 16 до 17, бродил около

дома, где она живет. Мимо, рядами, нумера. В такт сыпались тысячи ног,

миллиононогий левиафан, колыхаясь, плыл мимо. А я один, выхлестнут бурей на необитаемый остров, и ищу, ищу глазами в серо-голубых волнах.

Вот сейчас откуда-нибудь -- остро-насмешливый угол поднятых к вискам бровей и темные окна глаз, и там, внутри, пылает камин, движутся чьи-то тени. И я прямо туда, внутрь, и скажу ей "ты" -- непременно "ты": "Ты же знаешь -- я не могу без тебя. Так зачем же?"

Но она молчит. Я вдруг слышу тишину, вдруг слышу -- Музыкальный Завод, и понимаю: уже больше 17, все давно ушли, я один, я опоздал. Кругом -- стеклянная, залитая желтым солнцем пустыня. Я вижу: как в воде – стеклянной глади подвешены вверх ногами опрокинутые, сверкающие, стены и опрокинуто, насмешливо, вверх ногами подвешен я.

Мне нужно скорее, сию же секунду -- в Медицинское Бюро получить

удостоверение, что я болен, иначе меня возьмут и -- == А может быть, это и

будет самое лучшее. Остаться тут и спокойно ждать, пока увидят, доставят в

Операционное -- сразу все кончить, сразу все искупить.

Легкий шорох, и передо мною -- двоякоизогнутая тень. Я не глядя

чувствовал, как быстро ввинтились в меня два серо-стальных сверла, изо всех сил улыбнулся и сказал -- что-нибудь нужно было сказать:

-- Мне... мне надо в Медицинское Бюро.

-- За чем же дело? Чего же вы стоите здесь?

Нелепо опрокинутый, подвешенный за ноги, я молчал, весь полыхая от

стыда.

-- Идите за мной, -- сурово сказал S.

Я покорно пошел, размахивая ненужными, посторонними руками. Глаз нельзя было поднять, все время шел в диком, перевернутом вниз головой мире: вот какие-то машины -- фундаментом вверх, и антиподно приклеенные ногами к потолку люди, и еще ниже -- скованное толстым стеклом мостовой небо. Помню: обидней всего было, что последний раз в жизни я увидел это вот так, опрокинуто, не по-настоящему. Но глаз поднять было нельзя.

Остановились. Передо мною -- ступени. Один шаг -- и я увижу: фигуры в

белых докторских фартуках, огромный немой Колокол...

С силой, каким-то винтовым приводом, я, наконец, оторвал глаза от

стекла под ногами -- вдруг в лицо мне брызнули золотые буквы

"Медицинское"... Почему он привел меня сюда, а не в Операционное, почему он пощадил меня -- об этом я в тот момент даже и не подумал: одним скачком -- через ступени, плотно захлопнул за собой дверь -- и вздохнул. Так: будто с самого утра я не дышал, не билось сердце -- и только сейчас вздохнул первый раз, только сейчас раскрылся шлюз в груди...

Двое: один -- коротенький, тумбоногий -- глазами, как на рога,

подкидывал пациентов, и другой -- тончайший, сверкающие ножницы-губы, лезвие-нос... Тот самый.

Я кинулся к нему, как к родному, прямо на лезвия -- что-то о

бессоннице, снах, тени, желтом мире. Ножницы-губы сверкали, улыбались.

-- Плохо ваше дело! По-видимому, у вас образовалась душа.

Душа? Это странное, древнее, давно забытое слово. Мы говорили иногда

"душа в душу", "равнодушно", "душегуб", но душа -- --

-- Это... очень опасно, -- пролепетал я.

-- Неизлечимо, -- отрезали ножницы.

-- Но... собственно, в чем же суть? Я как-то не... не представляю.

-- Видите... как бы это вам... Ведь вы математик?

-- Да.

-- Так вот -- плоскость, поверхность, ну вот это зеркало. И на

поверхности мы с вами, вот -- видите, и щурим глаза от солнца, и эта синяя

электрическая искра в трубке, и вон -- мелькнула тень аэро. Только на

поверхности, только секундно. Но представьте -- от какого-то огня эта

непроницаемая поверхность вдруг размягчилась, и уж ничто не скользит по ней -- все проникает внутрь, туда, в этот зеркальный мир, куда мы с любопытством заглядываем детьми -- дети вовсе не так глупы, уверяю вас. Плоскость стала объемом, телом, миром, и это внутри зеркала -- внутри вас -- солнце, и вихрь от винта аэро, и ваши дрожащие губы, и еще чьи-то. И понимаете: холодное зеркало отражает, отбрасывает, а это -- впитывает, и от всего след -- навеки. Однажды еле заметная морщинка у кого-то на лице -- и она уже навсегда в вас; однажды вы услышали: в тишине упала капля -- и вы слышите сейчас...

-- Да, да, именно... -- Я схватил его за руку. Я слышал сейчас: из

крана умывальника -- медленно капают капли в тишину. И я знал это --

навсегда. Но все-таки почему же вдруг душа? Не было, не было -- и вдруг...

Почему ни у кого нет, а у меня...

Я еще крепче вцепился в тончайшую руку: мне жутко было потерять

спасательный круг.

-- Почему? А почему у нас нет перьев, нет крыльев -- одни только

лопаточные кости -- фундамент для крыльев? Да потому что крылья уже не нужны -- есть аэро, крылья только мешали бы. Крылья -- чтобы летать, а нам уже некуда: мы -- прилетели, мы -- нашли. Не так ли?

Я растерянно кивнул головой. Он посмотрел на меня, рассмеялся остро,

ланцетно. Тот, другой, услышал, тумбоного протопал из своего кабинета,

глазами подкинул на рога моего тончайшего доктора, подкинул меня.

-- В чем дело? Как: душа? Душа, вы говорите? Черт знает что! Этак мы

скоро и до холеры дойдем. Я вам говорил (тончайшего на рога) -- я вам

говорил: надо у всех -- у всех фантазию... Экстирпировать фантазию. Тут

только хирургия, только одна хирургия...

Он напялил огромные рентгеновские очки, долго ходил кругом и

вглядывался сквозь кости черепа -- в мой мозг, записывал что-то в книжку.

-- Чрезвычайно, чрезвычайно любопытно! Послушайте: а не согласились бы вы... заспиртоваться? Это было бы для Единого Государства чрезвычайно... это помогло бы нам предупредить эпидемию... Если у вас, разумеется, нет особых оснований...

-- Видите ли, -- сказал он, -- нумер Д-503 -- строитель "[Интеграла]",

и я уверен -- это нарушило бы...

-- А-а, -- промычал тот и затумбовал назад в свой кабинет.

Мы остались вдвоем. Бумажная рука легко, ласково легла на мою руку,

профильное лицо близко нагнулось ко мне; он шепнул:

-- По секрету скажу вам -- это не у вас одного. Мой коллега недаром

говорит об эпидемии. Вспомните-ка, разве вы сами не замечали у кого-нибудь похожее -- очень похожее, очень близкое... -- он пристально посмотрел на меня. На что он намекает -- на кого? Неужели -- --

-- Слушайте... -- я вскочил со стула. Но он уже громко заговорил о

другом:

--...А от бессонницы, от этих ваших снов -- могу вам одно

посоветовать: побольше ходите пешком. Вот возьмите и завтра же с утра

прогуляйтесь... ну хоть бы к Древнему Дому.

Он опять проколол меня глазами, улыбался тончайше. И мне показалось: я совершенно ясно увидел завернутое в тонкую ткань этой улыбки слово -- букву -- имя, единственное имя... Или это опять только фантазия?

Я еле дождался, пока написал он мне удостоверение о болезни на сегодня

и на завтра, еще раз молча крепко сжал ему руку и выбежал наружу.

Сердце -- легкое, быстрое, как аэро, и несет, несет меня вверх. Я знал:

завтра -- какая-то радость. Какая?

 

Запись 17-я.

 

 

Конспект: