Выбор пути Россией Медведева-Путина. Альтернативы и логика русской истории

 

Исторический момент: между ложных альтернатив

 

Существуют два принципиальных мифа – западный и патриотический, которые, как правило, обсуждаются на публичных дискуссиях об актуальном моменте политической истории России. Оба эти мифа, на мой взгляд, предельно несостоятельны.

 

Запад нам поможет

Первый миф характерен для современных западников. Они говорят: посмотрите – западная культура является развитой, западные технологии работают (it works), и поэтому путь России – это путь модернизации через сближение с Западом. Главная причина несостоятельности этого тезиса заключается в том, что современный Запад, двигаясь по своей траектории развития, перешел из состояния модерна к состоянию постмодерна. Модерн и постмодерн – абсолютно разные модели. Модерн, так или иначе, действительно, носил в себе элемент модернизации. Поэтому культура западного общества эпохи модерна, когда к ней обращались не западные или полузападные общества, действительно влекла за собой модернизацию. Когда же Запад перешел в режим постмодерна, то обращение к нему в поисках стимула продолжения модернизации ни к чему привести не может, так как ничто на постмодернистском Западе к этому не предрасполагает.

Обращаясь на Запад сегодня, мы обращаемся к постмодернизации. Постмодернизацию действительно там можно почерпнуть, но основные силовые моменты постмодернизации суть разрушение логоса модерна, доведенного ранее до своего совершенства и распыленного в постмодернистическом, дивидуалистском (а не в индивидуалистском) пространстве.

 

Метаморфозы индивидуума

 

Вспомним ту метаморфозу, которую парадигма модерна претерпевает, когда она вступает в постмодерн. По пути к свободе вначале происходит освобождение индивидуума от всего остального, кроме как индивидуума. На следующем этапе при переходе к постмодерну индивидуум начинает освобождаться от себя самого. Он уже не ставит задачу освободить индивидуума от коллектива, от этнической, религиозной, государственной и социальной принадлежности. Он начинает избавлять индивидуум от него самого, высвобождая, если говорить языком психоаналитика, либидозные элементы, то есть влечение, желание, смутные поползновения, которые ранее неизменно репрессировались «тоталитарной диктатурой» рассудка и человеческого эго. Эго в данном случае освобождается от самого себя для того, чтобы открыть индивидуальное подсознание. Вот это – программа постмодерна. Она воплощена в культурных, социально-экономических, политических, идеологических моделях прав человека, которые сегодня в рамках постмодерна понимаются не как права большинства, а как права меньшинств. Более того, демократия в современном постмодернистском понимании – это не власть большинства, а защита интересов меньшинства. Юридически и политически закрепленное гарантированное право не быть таким как все или как большинство, или как окружающие. Далее – это право быть партикулярными, право не иметь никакой целостности, никакой коллективной идентификации, а только индивидуальную и постиндивидуальную идентификацию. Такова программа постмодерна, программа эпистемологическая, антропологическая, политическая, культурная, социальная. Впрочем, изначально считалось, что фрагментация социальных сред будет иметь определенные границы – индивидуума, а потом все эти сингулярные множества интегрируются в глобальное человечество (One World). Но оказалось, инерция такого освобождения столь сильна, что на следующем этапе уже сами граждане начали фрагментироваться, распадаться на части, россыпи либидозных импульсов (машина желаний Гваттари и Делеза) ⁽¹⁾.

 

Приглашение к постмодернизации

 

Итак, когда Россия в поисках своего пути развития обращается к Западу, она не получает никаких инструментов и импульсов модернизации, но получает приглашение поучаствовать в постмодернизации. Запад и модернизм, которые были синонимами в течение последних столетий, сегодня такими синонимами не являются. Значит, когда люди говорят, давайте будем как на Западе, это не значит, что мы собираемся модернизироваться что-либо. Распылить, превратить в атомарный фактор - да, это возможно – в форме ускоренной (и, скорее всего, частичной) постмодернизации. Запад шел к своему нынешнему состоянию постепенно. Он начал этот процесс, отправляясь от своей собственной социальной, политической, идеологической модели, своей ценностной системы. Исходя из внутренних причин и побуждений, он двигался вначале к модерну, потом к постмодерну, проделывая каждый этап последовательно и системно. На каждом этапе он обживался по нескольку столетий, подчас топчась на месте, фундаментально осваивая новую топику каждой новой парадигмы.

 

Эндогенная и экзогенная модернизация

 

Мы всегда, на протяжении всей нашей истории, когда у власти случались припадки модернизации, форсировали целый ряд этапов, потому что модернизация у нас является экзогенной.

Модернизация бывает эндогенная и экзогенная. Эндогенная модернизация – это модернизация, вырастающая из собственных культурных предпосылок. Общества, проходящие процесс эндогенной модернизации, двигаются в сторону модерна по внутренней логике. Такая эндогенная модернизация свойственна исключительно западноевропейским обществам, где созрели идеологические, политические, философские, духовные, религиозные предпосылки для модернизации, где эта модернизация состоялась, где это соответствовало психологическому рельефу общества, где все стадии проходили последовательно и в логическом порядке. Во всех остальных обществах, кроме западноевропейского и, соответственно, американского, модернизация была экзогенной, то есть имеющей по своей основе внешний фактор.

 

Экзогенная модернизация: колониальный вариант

 

Экзогенная модернизация, в свою очередь, делилась на две категории: колониальная или оборонная (защитная).

Колониальная модернизация протекала следующим образом. Приезжали англичане и выменивали на бусы у индейцев Манхэттен, после этого восстанавливали там свою цивилизацию, а индейцев истребляли. Те из них, кто выжил, может изучать Канта в университетах Гарварда, если он туда доберется, и пользоваться автомобилем, если заработает на него деньги. Приблизительно то же было и в Индии. Оккупируется Индия, оттуда вывозится чай. Местное население - эти отбросы «третьего мира» (расизм придумали англосаксы еще задолго до немцев) – вызывают у колонизаторов лишь брезгливость, жалость и презрение (вспомним Киплинга). Индусы копошатся в своих культах, до которых белым господам большого дела нет. Их либо оставляют в покое и предоставляют право «коснеть в невежестве, либо они тоже получают право читать книжки на английском, говорить на английском языке (сегодня почти все население Индии говорит на английском языке, который наряду с хинди имеет статус государственного), тем самым, приобщаясь к мировой цивилизации, и строить у себя рыночное общество или копировать западноевропейские парламентские институты. В Китае англосаксонские колонизаторы, вывозящие опиум, чуть было не превратили в наркоманов все местное население, а когда те возмутились, то еще и расстреляли всех из пушек (опиумные войны), безжалостно подавив восстание. Это классическая модернизация колониального толка, экзогенная модернизация – бусы, огненная вода, книжка на английском с картинками (все это в обмен на свободу, земли и право распоряжаться всеми материальными ресурсами).

 

Экзогенная модернизация: оборонный вариант

 

Вторая разновидность экзогенной модернизации – оборонная модернизация, когда государство, народ или культура не утрачивают своего суверенитета, сохраняют государственную самобытность, но, тем не менее, вынуждены заимствовать с Запада определенные методологии, чтобы противостоять агрессии того же Запада. По пути такой экзогенной модернизации защитного толка на предыдущих этапах шла Россия. Это было в каком-то смысле логично и оправдано тогда, когда сам Запад шел по пути модерна.

Хотя здесь, надо все-таки отметить, что экзогенная модернизация и вообще сближение с Западом на основе разделения общих с ним ценностей и предпосылок, способствующих этой модернизации, всегда была палкой о двух концах. Потому что фильтр, который позволил бы использовать заимствованные технологии и сохранить самобытную идентичность, никогда не работал оптимально. Всегда вместе с технологиями, необходимыми для нужд обороны, что было бы плюсом, мы в ходе экзогенной модернизации заимствовали ценностные предпосылки, которые разлагали и поражали нашу идентичность. Отсюда парадокс западничества. Даже если мы заимствуем западные технологии, чтобы отстоять свою свободу от Запада (как при Петре – тогда это была абсолютно ясная, продуманная политика), мы не можем брать с Запада только технологический аспек т, не нарушив целостную культурную самобытность русского общества. Поэтому модернизация России всегда влекла за собой значительное отчуждение культуры, в первую очередь, культуры верхов, элиты от своих собственных корней, закладывая основы дальнейших кризисов и крушения всей романовской системы, что и произошло в революции 1917-го года.

Модернизация всегда была проблематичной, идеальной формулы чисто оборонной, пусть и экзогенной модернизации, выработать так и не удалось. Все делалось на ощупь, лабораторным способом, методом проб и ошибок. Но пока Запад шел по пути модерна, это в целом еще имело определенный смысл. Обращаясь к нему, мы, действительно, получали модернизацию. Другое дело, что это было чрезвычайно трудно - отделить в ней то, что приемлемо, а что не приемлемо. Русифицировать модернизацию было сложно, но, тем не менее, каким-то образом это делалось.

 

Китай и национальный фильтр

 

То же самое в наши дни пытается сделать современный Китай. Сегодня он – образцовый пример экзогенной модернизации оборнного толка – с попыткой отточить и усовершенствовать тот самый национальный фильтр, о котором идет речь. Этот фильтр в некоторых моментах следует понимать в самом прямом смысле. Мы знаем, что в Китае доминирующей компьютерной системой является Linux. Там запрещено пользоваться Майкрософтом. Все, что проходит через границы Китая, переводится автоматически на Linux, а Майкрософт остается вне Китая. Таким образом, Китай – это виртуальный остров Linux. Современная система серверов Linux была основной системой сети Интернета (это американское пентагоновское изобретение, ничего китайского в самом Linux нет), но, по крайней мере, это операционная система c открытым кодом, которая не позволяет так просто и прозрачно заходить американским спецслужбам внутрь любого компьютера на территории мира. И второе – в Китае существует мощный фильтр против доступа к различного рода ресурсам, которые, с точки зрения китайцев, способны причинить вред китайской идентичности. То есть, зайти на порносайт с территории Китая нельзя.

Вот пример экзогенной модернизации, которая защищает свою идентичность. Но риск сохраняется для Китая все равно. Выстраивая такие фильтры, нельзя быть до конца уверенным, что ничто не проскользнет. Более того, уже проскальзывает, поскольку, чем больше происходит развитие либеральных моделей экономики, тем больше либерального самосознания, сопряженного с этими либеральными ценностными системами, и китайская идентичность – расовая и культурная – постепенно получает дозы облучения. Но это их проблемы. Важно лишь отметить, что даже продуманная и отфильтрованная экзогенная модернизация оборонного типа несет в себе парадоксы.

 

Экомические уклады и исторические парадигмы

 

Итак, обращаясь к Западу, мы не получаем модернистских технологий, так как западное общество и его технологии уже перешли в другой режим. Данное обстоятельство объяснит нам нынешний кризис. Мы, конечно, могли пользоваться отдельными выгодами постиндустриальной экономики, продавая нефть по высоким, дутым ценам в период роста фиктивного финансового пузыря. Но когда этот пузырь лопается, все смотрят и недоумевают: что же было кроме совершенно мошеннической пирамиды типа МММ или «Властелины»? Вместо реальных богатств мы остаемся с обожженной черепицей, как в рассказах про сокровища дьявола. Вместо реального роста -- призрак фиктивного благосостояния; вместо инвестиций в реальный сектор – поглощенность спекулятивной игрой. В результате крах всех тех, кто доверился экономическим гипнотизерам.

Экономика имеет точные соответствия с тремя укладами, о которых мы говорили. Существует прединдустриальная аграрная экономика, соответствующая традиционному обществу. Индустриальная экономика доминирует в эпоху модерна. Логос модерна проецируется в индустриальную экономику. А (пост)логос постмодерна предопределяет на следующем этапе финансовую или постиндустриальную экономику, информационную экономику. Это совершенно разные уровни.

Точно так же, когда бурное развитие промышленного сектора в свое время почти обнулило значение аграрного сектора, так же в нашем мире при переходе от модерна к постмодерну финансовый сектор практически обнулил индустриальный сектор. В 1990-е - начале 2000 гг. было неважно, каков объем реального производства, каково товарное покрытие. Значение имели спекулятивные рынки деривативов, ценных бумаг, финансовые инструменты, хэдж-фонды, где объем вращающихся средств многократно превосходили все товарное покрытие мировой экономики. Вот они-то сейчас и лопнули.

Сегодня, обращаясь к Западу, мы уверенно получаем дозу постмодерна. Психологически это серьезный процесс, так как по мере отказа от рациональности и слома эго поднимается мощный поток подавленных энергий (как правило, низшего свойства), которые бродят в человеке. Происходит освобождение не столько либидо, сколько того, что Юнг называл «тенью» - совокупности загнанных в бессознательное темных инстинктов, подавленных разумом. Все это поднимается из глубин и серьезно влияет на психическое состояние индивидуума и общества.

Политической элите современной России в свое время очень понравилось выражение «постиндустриальное общество», об этом было написано много диссертаций, сказано много слов. Все полагали (застряв на раннем модерне по уровню понимания), что постиндустриальное общество – это просто «очень хорошее», «развитое», «гуманное», «высокотехнологичное» индустриальное общество. Никто не осознал, что это вообще не индустриальное общество, и что, копируя современную западную систему на нынешнем этапе, мы будем просто планомерно уничтожать весь реальный сектор экономики, ничего не создавая взамен. Стремясь стать как Запад, мы не просто делокализуем нашу промышленность (как это сделали они сами), мы ее уничтожим.

В 1990-е годы наша промышленность прошла первую волну такой постмодернизации, в ходе чего контроль над ней был сосредоточен в руках олигархов. При Путине она была практически уничтожена, потому что олигархи ее либо постепенно перепрофилировали, либо продали западным инвесторам. В Екатеринбурге, например, есть несметное количество казино, размещенных в бывших заводах, и там кипит настоящая, постмодернистическая жизнь.

 

 

«Шпионы» за Путина и против него

 

Западничество сегодня не преступление, но бессмысленность

 

Замысел обращения к Западу для модернизации России и получения безупречно работающего механизма является таким образом абсолютно неверным логически. Про практику речь не идет, потому что на практике все сами могут во всем убедиться.Но, увы, многие либералы западники и в том числе поддерживающие Путина (которых условно в некоторых кругах принято называть «шпионы за Путина») до сих пор советуют нашему политическому руководству: «Владимир Владимирович, Дмитрий Анатольевич! Давайте делать как на Западе, и все будет хорошо. И Россия будет сильной, независимой, свободной, мощной. Давайте все копировать, что у них, и все будет хорошо. У них финансовый сектор и биржа, и у нас пусть будет так. У них либерализм, парламентаризм и права человека, и у нас пусть будет… Это самый короткий и самый прямой путь к успеху и процветанию суверенной России». Но при этом они советуют сближаться с США (особенно при «новом» президенте Обаме), полагая, что в этом залог нашего развития, нашего подъема, нашей модернизации.

Вторая группа либералов-западников находится в оппозиции Путину-Медведеву. Их иногда называют «шпионы против Путина». Они говорят: «Путин не либерал, не западник. Это – архаик, националист, «фашист», диктатор. Давайте свергнем Путина, и все тогда будет как на Западе». Такой позиции придерживается «Другая Россия», радиостанция «Эхо Москвы». Между «шпионами за Путина» и «шпионами против Путина» существует единство главной идеологической установки, потому что основная их идея заключается в тезисе – «давайте пойдем на Запад». Одни предлагают идти «с Путиным», другие «без Путина». Политические проекты разные, но суть их одна – давайте двигаться в сторону Запада.

 

Условия интеграции в постмодерн

 

Если мы хотим стать частью глобального мира, выстроенного по модели мира постиндустриального общества, с мировым правительством, с распространением новых постчеловеческих, ризоматических сингулярностей, дивидуумов, со свободой смены полов, с освобождением либидо, непрекращающимся карнавалом щелкающих телеканалов, производством киборгов и мутантов, то западники (как «за Путина», так и «против Путина») имеют определенный резон. На каких-то условиях в глобальный постмодерн нас интегрируют. Но мы должны ясно понимать, что ни суверенного государства, ни действующей экономики, ни самобытной культуры в этом случае у нас просто не будет. Не только оборонной, но просто модернизации какой бы то ни было, нам в этом случае не светит. Это надо понять твердо.

 

Кризис приоткрыл лик бездны

 

Сегодня мы переживаем, может быть, один из первых кризисов этой системы. Если из этого кризиса система постмодерна во главе с США выберется, то постмодерн утвердится всерьез, и будет становиться все более и более привлекательным, как притягательны разврат, комфорт или наркотики. Если этот кризис окажется более глубоким и в ходе его развертывания мы столкнемся с той бездной, которая давно зияет под поверхностью модерна, то человечество переживет шок. Но поскольку мы не думали ни о какой другой альтернативе, то, в данном случае мы просто остановимся на месте. На время… На какое-то время…

Что сейчас происходит при рассмотрении глобального кризиса в Европе, в Америке или России. Люди либо продолжают по инерции идти туда, куда шли, делая вид, что ничего не произошло, либо просто замедляют ход, либо останавливаются, открыв рот. Никаких других реакций нигде в мире при обсуждении кризиса нет.

Это не случайно: мы подошли к критической границе роста нигилизма. Раздробив логос на множество сингулярных и частных «логосов», малых рациональностей, постмодерн создал гигантское количество нигилистических дыр, возникших на месте порванных связей и расчлененных структур. Эти дыры постепенно образуют единое поле ничто. Вот-вот, и ничто обрушится на человечество изнутри и извне. Единственное, что пока спасает от этого столкновения это инерция. И поэтому если привычные механизмы модерна и постмодерна внезапно дают сбой, то на ум приходят не альтернативные рецепты выхода из кризиса, но головокружительный ужас от столкновения с бездной, над которой мы уже занесли ногу, полагая, что это надежный и прочный асфальт. Кризис вскрывает ничто. Это серьезное испытание.

 

Несостоятельность патриотического мифа

 

Теперь рассмотрим второй миф, на сей раз патриотический. Согласно ему, – и это также часто можно услышать, – «мы сами молодцы; у нас, русских есть своя собственная идентичность, своя национальная идея, и нам надо лишь отказаться от мирового правительства, мировой глобализации, повернуться спиной к миру, и все само сложится». Это второй абсолютно неверный подход.

Одни говорят: «пойдемте на Запад, там все хорошо и автоматически все будет нормально». Другие говорят: «давайте повернемся спиной к Западу, и тогда все будет нормально». А с чего все будет нормально, если никакого самостоятельного социального логоса в современной России просто нет. Нет ни внятной концепции, ни продуманной конструкции идентичности, ни самостоятельной философии, ни социально-политических предпосылок, ни спектра национальных идеологий, ни полноценного осмысления религиозных, исторических, социокультурных моментов русской истории. Может быть, это правильное направление, в котором надо смотреть, но это только предложение повернуться и посмотреть в определенную сторону. Это не национальная идея, не ответ, но приглашение.

Заметим, что раз мы по инерции движемся только в одном направлении – в сторону все нивелирующего постмодерна, то призыв не смотреть в эту сторону, означает размытое и неконкретное предложение посмотреть на другие 359 градусов. Поэтому, как только среди противников западного пути развития заходид разговор о том, каким они видят будущее России, моментально начинается абсолютная полифония некогерентных друг другу, не связанных между собой, неструктурированных, синкретических, поверхностных, слабо продуманных предложений, мнений, концепций. Все предлагают, кто во что горазд. И каждый уверен, что только он права, а остальные «агенты влияния».

На основании этой какафонии, наше руководство не особенно доверяет патриотическим проектам. Предложи патриоты серьезную и обоснованную, убедительную и стройную систему, быть может власть и заинтересовалась бы ей. Но видя, что каждый из патриотов предлагает: один – монархизм, другой – возврат к советской системе, третий – фашизм, четвертый – православное царство, пятый – ислам (по патриотическим, антизападным соображениям), шестой – язычество, седьмой – вернуться к дораскольным временам, у власти отпадает охота слушать дальше. Эти идеи, может быть, и неплохие, но ни в какой социальный логос и ни в какую стройную программу они не складываются.

Итак, в споре о положении дел в сегодняшней России у нас есть один логически противоречивый, совршенно неприемлемый, но опирающийся на могущество и гипнотическую притягательность Запада тезис либералов. И есть широкая, эмоционально оправданная реакция патриотов – настолько разномастная и случайная, что ни в какую концепцию не складывается.

 

Неадекватность идеологических споров в российском обществе

 

Теперь давайте посмотрим на дебаты, которые ведутся практически на всех каналах телевидения. Там мы видим только эти две позиции. От одних мы слышим, что не нужно никакого национального государства и в либерализме все спасение. А от других, что национальная идея у нас в кармане, только отвернемся от Запада и все само собой устроится.

Получается так, что группа экспертов, которые олицетворяет собой основные позиции относительно актуального политического момента современной российской политической истории, действует в парадигме двух мифологических ответов. Каждый из них, строго говоря, заведомо неприемлем - в серьезном разговоре о нем вообще и упоминать-то стыдно. Нужно говорить о чем угодно, только не об этом. У нас же говорится только об этом и ни о чем другом.

 

Нежелание осознать содержание исторического момента

 

Специфика нашего момента в том, что мы максимально далеки от возможности, желания и воли его понять. Из этого можно сделать много выводов. Например, что мы, может быть, и не хотим его реально понять, или кто-то не хочет. И здесь уже возникают самые разные теории. Возможно, у нас просто нет мозгов, и мы пребываем в помутнении сознания.Может быть, кто-то специально конфигурирует полемику экспертов и политиков таким образом, чтобы она протекала в заведомо тупиковом, никого ни к чему не обязывающем ключе. Этого тоже нельзя исключить.

 

К парадигме национальной истории

 

Теперь конструктивное предложение. Предлагается осмыслить актуальный политический момент в современной русской истории по ту сторону двух неадекватных мифов – как либерально-западнического, так и патриотического. Если мы по-настоящему осознали, поняли, вдумались в неадекватность преобладающей постановки вопроса, то мы тем самым уже существенно приблизились к сути проблемы.

Однако для того, чтобы осмыслить актуальный политический момент современной российской истории, нам надо иметь перед глазами парадигму национальной истории. Почему мы не можем корректно сформулировать вопросы о текущем положении России в мире и внутри нее самой? Потому что у нас нет консенсусной парадигмы истории. Парадигма истории – это вещь, целиком и полностью зависящая от культуры, и соответственно, крайне идеологизированная.

 

Судьба советской исторической парадигмы

 

Советское общество имело свою парадигму русской истории. Это было неуклюжее, безжалостное, параноидальное втискивание русской истории в парадигму марксистского представления о смене формаций. Концы с концами там вообще не сходились, но, тем не менее, четкая и строгая схема исторического процесса была – первобытное общество, рабовладельческий строй, феодальный строй, капиталистический, потом социалистический, затем должен был наступить коммунистический. Следы этих формаций марксисты обнаруживали и в России. Эта теория слабо стыковалась с объективными данными русской истории, но это, может быть, не так важно, потому что история – это же не совокупность позитивных атомов, история – это гуманитарная социальная дисциплина, наука, где субъективные факторы имеют огромное, решающее значение.

Марксистская модель русской истории получила жестокий удар во время событий 1991 года, когда, претендуя на посткапиталистический характер социалистической цивилизации, советский строй раскрылся как девиация исторического развития в непонятно какую сторону. Советская история, советская парадигма истории рухнула. Конечно, на ней сформировалось старшее поколение преподавателей. До сих пор многие из них (в тайне) верят в формации, в буржуазный строй, в феодализм применительно к русской истории и, так или иначе, оперируют с этой парадигмой. Но на ее конце, там, где должен быть либо коммунизм, либо продолжение социализма, находится некая зияющая дыра. Эта историческая парадигма имела бы, действительно, оперативное значение, была бы релевантной, если бы социализм длился до настоящего времени. Но когда она была опровергнута логикой социальной истории, которую уже невозможно игнорировать, она утратила свою релевантность в качестве приемлемой методологической концепции, эпистемы.

Те, кто вопреки всему, желают пользоваться марксистской парадигмой истории и далее, должны ответить предварительно на такой вопрос: почему после 70 лет исступленного строительства социализма, которое унесло столько жизней в условиях тоталитарного строя, общество вновь в одночасье рухнуло в дичайшие формы самого разнузданного, омерзительного капитализма со всеми его «прелестями» – казино, лакеями, гламурными олигархами, проститутками, гигантским андерклассом в 5 миллионов (людей, живущих в России под чертой бедности), катастрофическим расслоением общества, беспризорниками и т.д.. Три поколения билось за социальный идеал, сколько миллионов людей уничтожили. И для чего? Чтобы смотреть на Дерипаску, Канделаки, Ксению Собчак и Абрамовича с Прохоровым? Явно как-то не сходятся концы с концами в марксистской парадигме. Значит, для того, чтобы снова принять во внимание марксистский подход к русской истории даже в качестве гипотезы, его сторонникам предстоит проделать колоссальную методологическую работу по пересмотру его основных моментов. И, скорее всего, если когда-нибудь такая работа будет кем-то полноценно осуществлена, мы увидим явно какой-то новый марксизм. В противном случае, в том виде, в каком он есть, марксизм просто нерелевантен и экспликативной ценностью не обладает.

 

Сожжение либеральной эпистемы: конец Сороса

 

Какое другое понимание, какая другая парадигма русской истории, кроме марксиcтской, у нас есть? Попытка внедрения другой – на сей раз либеральной – парадигмы русской истории была предпринята в 1990 годы. Фонд Сороса издал гору учебников, где русская история представлялась совокупностью дикарских недоразумений, кровавых заблуждений, тоталитарных деспотических режимов, рабского народа, лижущих державный сапог властвующих самодуров. По Соросу, так в России было всегда, пока не пришли академик Сахаров и Елена Боннэр (это как бы «Адам» и «Ева» нового либерального этапа) которые открыли всем глаза, пообещав: сейчас мы научим вас правам человека, мы научим вас демократии. Ну и их «пророк» Валерия Новодворская. Вместе они создали новый, правильный мир. Русская история начинается с Сахарова, Боннэр, Новодворской и поставок ношеной одежды (гуманитарная помощь), а все, что до этого, это только прелюдия к их появлению, кровавая, черная прелюдия авторитаризма, жестокого монархизма, Ивана Грозного, убивающего своего сына, кровавых большевиков, которые ничем не отличаются от кровавых царей, вечный цикл держиморд, сменяющих один другого, история города Глупова.

Попытки утвердить в качестве исторической эпистемы эту соровскую версию предпринимались вполне серьезно. Некоторые наиболее вменяемые учителя просто жгли эти учебники, не просто выбрасывали, а жгли их с ненавистью. При Гайдаре и Козыреве их завозили партиями и насильно пытались внедрить именно эту парадигму русской истории. Формально она была довольно стройной: тысяча лет кровавой неразберихи (прелюдия) и (наконец-то!) начало диссидентского движения в России. Вместо Достоевского – «Доктор Живаго». Не противоречивая концепция, с ней можно было работать, но она как-то не произвела ни на кого впечатления. В наше время попытка внедрить нечто подобное еще раз, будет небезопасной для тех, кто попытается. Хотя фрагменты этой парадигмы можно иногда услышать и на телевидении – когда выступают, например, представители Высшей школы экономики – такие как Марк Урнов или Гонтмахер. А для авторского коллектива радио «Эхо Москвы» эта версия считается непререкаемой догмой. Венедиктов, Латынина и Альбац убеждены, что это правда в последней инстанции. И все же такая трактовка сегодня, скорее, недоразумение, нежели историческая парадигма.

 

Значение и история

 

Итак, сегодня отсутствует парадигма русской истории (в том числе политической истории), которая позволила бы нам идентифицировать, локализовать актуальный политический момент. Русское прошлое есть, а внятной русской истории нет. Мы можем перечислить исторические события, называть последовательность царей, вспоминать, что было Московское царство и Смутное время, потом избрание Романовых, церковный раскол, потом Петр, Екатерина, Суворов, Кутузов, декабристы Распутин, потом пришли коммунисты, потом запустили Гагарина в космос, потом пришел Ельцин, потом - Путин. Все. Но это не история. Это не называется историей, потому что мы, перечисляя события, имена и даты, не способны выстроить их в логичную систему, которая объясняла бы их значение, их смысл. А то, что не имеет объяснения, не содержит в себе и никакого содержания. Это нечто пустое, как атомарный факт, который долго искали позитивисты и Витгенштейн⁽²⁾, и обнаружили, наконец-то, что его просто не существует. То есть, если мы даем описание события, но не даем его интерпретации, значит, это событие не обретает для нас никакого значения. Мы можем подробно и досконально описать какое-то явление в деталях, в красках, но, если мы не придаем ему значения, если мы это значение не связываем с системой других значений, значит, это не историческое событие. У него нет места в истории, у него нет исторического смысла.

 

Парламент – не место для политических дискуссий (Б.Грызлов)

 

Принимая активное участие в публицистических программах, полемиках, вращающихся вокруг актуальных вопросов современной российской политики, я пришел к выводу, что тот хаос, с которым мы имеем дело, не имеет шансов разрешиться в режиме общественных споров. Уже в силу того обстоятельства, что данная атмосфера совершенно не предрасполагает к действительно серьезному выяснению смысловых конструкций. В определенный момент мне стало очевидно, что сейчас наиболее важным было бы сосредоточиться на научной проблематике и на сфере образования. Наука и образование – особенно в области гуманитарных и социальных дисциплин – и есть то пространство, где транслируются и в некоторых случаях созидаются парадигмы и эпистемы социального знания. Сегодня без этих парадигм мы просто не сдвинемся с места.

Прежде, чем у нас начнется политика, вместо того позора, который называется этим именем сейчас, у нас должна быть политология, философия политики, социология политики. Политология сегодня гораздо важнее, чем политика. Чем меньше сейчас происходит что-то в (такой) политике, чем меньше политических баталий будет идти, тем лучше. Путин это интуитивно понимает и постепенно деполитизирует российское общество. И, наверно, это хорошо… Деполитизация – это разбор на составляющие уродливых «политических» образований в стиле 1990-х, но также и создание откровенно неполитических образований типа «Единой России» или «Справедливой России», где вообще не ночевала никакая политическая мысль. И это правильно. Потому что, если бы она ночевала, она была бы, в наших условиях, бредовой. Слава Богу, что там полный ноль, полная пустота. Эта пустота позволяет сосредоточиться больше не на публичных политических дебатах, которые всегда подверстаны под конкретный момент, а заняться парадигмальными аспектами, перейти от политики к политологии и философии политики.

Нам – хотя бы в общих чертах – необходимо воссоздать, то, чего у нас нет, то есть более-менее объективный консенсус относительно структуры русской политической истории -- пока без знаков и предпочтений, без оценочных суждений.

 

Государство и народ: два полюса социальной и исторической эпистемы

 

В русском обществе на протяжении всей истории мы видим четкий дуализм государства и народа, более резкий, более четко выделенный, более диалектически заостренный, чем во многих других обществах. Нечто подобное есть везде, но в русской истории это выражено чрезвычайно выпукло. Высшие классы (касты, сословия) есть везде. Традиционно к ним относятся жрецы и воины, а ремесленники и труженики представляют собой низшие сословия (массы). Классовая стратификация наличествует в любом обществе. В русском обществе такое деление выражается еще более ярко в противопоставлении государства (правящий класс) и народа. То есть русские верхи и русские низы находятся друг с другом с какого-то исторического момента в постоянной социокультурной оппозиции. Приняв дуализм народа и государства за рабочую, гипотезу можно двинуться дальше.

 

«Русь» и «славяне»

 

Русская история, как мы ее знаем, начинается с призвания Рюрика. С прихода Рюрика начинается известный нам период русской государственности. И сразу ставится вопрос - кто является носителем государственности в тот период? Носителем государственности является пришедшая с Рюриком дружина. Местные автохтоны, так называемые «земские бояре», которые представляют племенную или городскую аристократию догосударственного периода, начинают входить в трения с приехавшей варяжской дружиной, либо интегрируются в нее, либо, наоборот, нисходит на позиции социальных низов.

Так возникают два полюса «Русь» и «славяне» – их выделяли на первом этапе русской государственности историки Н.М.Карамзин⁽³⁾. и Л.Н.Гум