Кое-что о пользе надувательств

 

 

Чванливая самонадеянность, с которой мы навешиваем ярлыки направо и налево, судим обо всем на свете, будто проницательнее нашего разума ничего нет, смешит просто до слез и вызывает желание как-нибудь встряхнуть самовлюбленного невежду — скажем, дать пинка, сбить с толку, обескуражить, довести до обалдения. Потому что через интеллектуальное убеждение к большинству из нас не пробиться. Мы только и знаем, что недоверчиво хмыкать, пожимать плечами и произносить глубокомысленные речи о том, что надо жить реальной жизнью, а не блуждать в мире малоправдоподобных фантазий. Обычно мы очень легко определяем, что возможно, что невозможно, где правда и где вымысел. Никому и в голову не приходит, что на самом-то деле мы мало смыслим в подобных вещах, что все наши критерии — самообман, фикция и надувательство, а втолковать «нормальному» человеку, что он ничего не знает об окружающей его действительности, — дало безнадежное. Даже в тех случаях, когда наш ум достаточно гибок и готов принять неожиданные интеллектуальные версии, мы всегда остаемся в плену условного наклонения, и не потому, что недоверчивы или упрямы (хотя и такое бывает нередко), а просто в силу великого груза инерции, накопленного за годы беспрекословного утверждения общепринятой модели мира. Попробуйте превратить в условность вещи, которые казались очевидными с самого детства и устойчиво подтверждались всем предыдущим опытом? Однодело — играть с теориями, концепциями, умозаключениями — тут мы чувствуем себя в безопасности и можем дать волю фантазии; когда же посягают на саму сущность воспринимаемого, все в нас становится на дыбы, и огромная энергия подсознательного блокирует любую попытку к изменению. Тональ — бдительный и упрямый сторож, его так просто не проведешь.

В этой главе мы будем говорить об искусстве надувательств, которое в традиции дона Хуана применяется к тоналю ученика, чтобы заставить эту строптивую часть человеческого существа уступить свою абсолютную власть и занять более подобающее ей положение гибкого и послушного помощника.

Вообще же, для полного и гармоничного эффекта работа с тоналем проводится как снаружи, так и изнутри. Более того, «внутренние» методы (т. е. то, что ученик проделывает со своим тоналем сам) являются центральными и решающими, а «внешние» (хитрые проделки учителя) закладывают фундамент для грядущей трансформации, расшатывая иллюзорную незыблемость здания тоналя. Внутренняя работа настолько объемна, сложна и многоаспектна, что составляет целое направление в системе дона Хуана, и нам придется посвятить ей специальный раздел в этом исследовании. Здесь же мы обсудим в основном те манипуляции, которые производит учитель с психикой неофита. В некоторых случаях это намеки на что-то действительно важное, украшенные, правда, изрядной толикой таинственности и своеобразного романтизма (как еще произвести впечатление на скучающего умника?), а иногда — чистое надувательство, игра в жутковатую сказку, которая бывает порой эффективнее, чем целый курс внятных и убедительных лекций. Вы сомневаетесь? Вспомните, что говорил об этом дон Хуан: "… он объяснил, что мир нашей саморефлексии или нашего разума очень хрупок и держится лишь на нескольких ключевых идеях, которые образуют его основополагающий порядок. Когда такие идеи рушатся, этот основополагающий порядок перестает существовать." (VIII, 159)

Проблема заключается в том, что разговоры не производят на наш тональ никакого впечатления, в счет идут только действия. Дон Хуан ставит перед собой задачу произвести разъидентификацию знаков и знаковых структур, из которых состоит описание мира у его ученика, и это осуществимо только в наличии ситуативного контекста, имитирующего независимое движение действительности. Учитель просто вынужден обманывать ученика для того, чтобы обойти его сопротивляющееся сознание, чтобы незаметным образом подвести его к признанию условности всего им воспринимаемого безо всяких исключений. Эмоционально-чувственное переживание проявившейся условности вызывает серьезные нарушения в работе перцептивных стереотипов. Иными словами, происходит дезавтоматизация фундаментальных психических процессов, гарантирующих "здравый рассудок" личности и замкнутость воспринимаемого ею мира. Как вы уже догадались, это дело крайне опасное. Расшатывание тоналя — это искусство ходить по краю пропасти, заглядывать в нее, не пугаясь головокружения, и все же не свернуть себе шею. Парадоксально, но для того, чтобы не попасть в число пациентов психиатрических клиник, нам необходимо особого рода легкомыслие, которое обеспечивает подвижность фиксации внимания и поверхностность эмоциональной реакции. Не так уж часто человек обладает набором этих качеств совокупно с проницательностью и способностью к внимательному наблюдению. Именно учитель, управляя ситуацией и вниманием ученика, должен обеспечить тонкий баланс между интенсивностью воздействия и способностью к самоконтролю в экстремальных условиях. Нельзя не сказать, что дон Хуан справлялся с этим мастерски. Он последовательно разрушил все ключевые стереотипы восприятия у Кастанеды, то есть, говоря откровенно, провел его через серию настоящих кошмаров и, тем не менее, не сделал из него неврастеника и психопата. Достаточно вспомнить хотя бы эпизод, где дон Хуан превращается в слабоумного старика, чтобы преподать Карлосу важный урок «безжалостности» и одновременно развалить одну из важнейших идей, на которой держится ординарное описание мира, — идею непрерывности.

"В нашем сознании, — говорит дон Хуан, — мир держится на том, что мы уверены в своей неизменности. Мы еще можем согласиться с тем, что наше поведение можно как-то изменить, что могут изменяться наши реакции и мнения, но идея изменения внешности или идея возможности быть кем-то другим не является частью основополагающего порядка нашей саморефлексии. Как только маг прерывает этот порядок, мир разума останавливается.

<…>Дон Хуан напомнил мне, что когда-то он познакомил меня с понятием остановки мира. Он сказал, что остановка мира является такой же необходимостью для мага, как для меня — чтение и письмо. Она заключается в том, что в ткань повседневного поведения привносится какой-то диссонирующий элемент с целью всколыхнуть обычно монотонное течение повседневной жизни — событий, разложенных нашим разумом по полочкам нашего сознания.

Диссонирующий элемент называется «неделанием», или противоположностью «деланию». (Вспомните о наших рассуждениях по поводу «делания» в предыдущей главе. Принципиальный шаг от «делания» к «неделанию» мы осуществляем здесь впервые, и вы еще много раз станете свидетелями удивительных метаморфоз, порождаемых этим шагом на пути к овладению магией. — А. К.) «Делание» — это все, что является частью целого, в котором мы отдаем себе отчет. «Неделание», в свою очередь, есть элемент, не принадлежащий к этому строго очерченному целому." (VIII, 159–160)

Здесь мы должны познакомиться с одним очень часто встречающимся у дона Хуана термином — инвентаризационным списком человеческого тоналя. Эта условная номинация заключает в себе грандиозное хранилище специальным образом отобранной и рассортированной информации. То есть, всякий комплекс сенсорных сигналов внутри нашего мозга немедленно соотносится с автоматически приписанным ему продуктом — охватывающим все аспекты, варианты и ситуации, связанные с принятым к осознанию комплексом; содержащим все известные индивидуальному и общечеловеческому опыту способы манипулирования с ним; его потенциальную валентность в мире описания — т. е. возможность сочетаемости с другими сенсорными комплексами, исходя из законов (опять-таки) описания, или невозможность сочетания его с теми пунктами инвентаризационного списка, что имеют иную семантическую сферу, иную формально-логическую основу для манипуляций. Инвентаризационный список — это центральные структуры, несущие костяки психических «программ» личности. Ключевые стереотипы, позволяющие интегрировать различные программы человека, в свою очередь, относятся к простейшим элементам так называемой метапрограммы, от изменения которой зависит весь строй переживания, стимулов и реакций индивида, от которой, в конечном счете, зависит весь спектр социальной адаптированности личности, разделяемость другими ее «реальности», т. е., попросту говоря, ее психическое здоровье. Инвентаризационный список в данном случае должен был попасть под управление «трансформированной» метапрограммы, — метапрограммы с усиленным аппаратом допустимых неопределенностей, позволяющей гибко соединять пункты списка любым парадоксальным способом, чтобы тем самым «создать» ряды условных парадигм, в любой момент готовых переиначить установленную сетку связей. Мутация такого элемента метапрограммы, как непрерывность, освободила от прежних схем значительную часть списка.

"Маги знают о том, что если инвентаризационный список среднего человека разрушается, такой человек или расширяет его, или же рушится его собственный мир саморефлексии. Обычный человек стремится включить в свой список новые темы, если они не противоречат основополагающему порядку этой описи. Однако если темы противоречат друг другу, разум человека рушится. Инвентаризационная опись — это разум. И маги принимают это во внимание, когда пытаются разбить зеркало саморефлексии.

Он объяснил, что в тот день он тщательно отобрал средства для разрушения моей непрерывности. Он постепенно преобразился в по-настоящему немощного старика, а затем, с целью усиления моей непрерывности, взял меня с собой в ресторан, где все знали его таким стариком." (VIII, 160)

Мистификация, применяемая доном Хуаном, поражает по сути саму рациональность человека. К различным приемам воздействия на ординарный интеллект с целью приостановить его однообразный, замкнутый на себе труд, прибегали многие мистические школы. Чего стоят одни лишь дзэнские коаны, каждый из которых демонстрирует нескрываемое презрение к умственным потугам человека. То же показывают нам даосские парадоксы, исполненные туманных намеков на тщетности мышления, опирающегося на человеческие категории. Дзэновский коан, как прием интеллектуальный, ведет к снятию во всех видах формально-логических связей, чтобы остановить разум. Например:

"Однажды монах спросил Шао-шаня: "Существует ли высказывание, которое не было бы ни истинным, ни ложным?" Шао-шань ответил: "В белом облаке не увидишь ни следа уродства."

Или замечательный пример коана, направленного на разрушение умственных интерпретаций по поводу воспринимаемого:

"Три монаха: Сю-фэнь, Чжинь-шань и Йень-тоу — встретились в саду храма. Сю-фэнь увидел ведро с водой и указал на него. Чжинь-шань сказал: "Вода чиста и отражает образ Луны." "Нет, нет, сказал Сю-фэнь, — это не вода, это не Луна." Йень-тоу перевернул ведро."

И все же дзэнские парадоксализмы в целом призывают нас вовлечься в некую формальную игру, где смыслы разрушают друг друга в собственном пространстве мышления. Мы как бы и не выходим наружу — в реальную действительность, убеждаясь только в наличии безусловной свободы движения символов среди расшатанных рамок интеллектуального механизма. Конечно, и это служит достаточно серьезным намеком на причудливую природу текучей Реальности, но мы все равно только догадываемся. Конкретные метаморфозы в восприятии и переживании восприятия неактуальны, если внимание погружено в абстрактную игру, вызывающую внутренне обусловленное оцепенение.

Впрочем, мы тут сталкиваемся, скорее всего, с особой чертой психологической культуры Востока, где интровертированность сознания всегда представлялась совершенно необходимым условием любых постижений и трансформаций духовного мира субъекта. Как подходит к рациональности дон Хуан, мы увидим из следующего отрывка. Его подход напрямую связан с ситуацией, охватывает приемы «грубого» физического воздействия, провоцирует эмоциональные всплески, — словом, использует всю целостность существа для нужного ему эффекта. Видно, интеллектуальных парадоксов недостаточно, чтобы всесторонне переменить механизм перцептивного переживания внешней Реальности.

"Я неоднократно повторял, что слишком большая рациональность является помехой, — сказал он. — Человеческие существа обладают очень глубоким чувством магии. Мы сами являемся частью тайны. Рациональность есть лишь наружный тонкий слой. Если мы удалим этот слой, то под ним обнаружим мага. Однако некоторые из нас с большим трудом могут проникнуть под поверхностный слой — другие же делают это с большой легкостью. Ты и я очень похожи в этом отношении — оба мы должны были трудиться до кровавого пота, прежде чем избавиться от саморефлексии.

Я объяснил ему, что для меня держаться за свою рациональность вопрос жизни и смерти. Важность этого для меня только возросла, когда я стал постигать мир магии.

Дон Хуан заметил, что тогда, в Гуаймасе, моя рациональность стала для него исключительным испытанием. С самого начала дон Хуан должен был пустить в ход все известные ему средства, чтобы подорвать ее. С этой целью он начал сильно давить ладонями на мои плечи и почти пригнул меня к земле тяжестью своего тела. Этот грубый физический маневр послужил первым толчком для моего тела. В сочетании со страхом, вызванным отсутствием непрерывности, такой прием пробил стену моей рациональности.

— Но только нарушить рациональность было недостаточно, — продолжал дон Хуан. — Мне было известно, что для того, чтобы твоя точка сборки достигла места без жалости, я должен был полностью прервать твою непрерывность. Все это произошло, когда я по-настоящему стал стариком и заставил тебя бегать по городу, а под конец разозлился и ударил тебя.

Ты был шокирован, однако находился на пути к мгновенному возвращению в нормальное состояние, и тогда я нанес последний удар по твоему зеркалу саморефлексии. Я завопил, что ты убийца. Я не ожидал, что ты убежишь, забыв о твоей склонности к вспышкам ярости." (VIII, 162–163)

Как видите, этот эксперимент (как и множество ему подобных, нередко применявшихся в работе с Карлосом Кастанедой) больше всего напоминает тщательно разыгранный спектакль с привлечением богатого контекста (действующих лиц, реквизита и декораций). Он нерасторжим с внешней реальностью, и все естественное развитие интриги охватывает воспринимаемый мир испытуемого со всех сторон: даже невинные прохожие и стражи порядка оказываются вовлеченными в дьявольские планы хитроумного мага. Теоретические уроки преподаются намного позже, а порой — не преподаются совсем, словно интеллектуальные штудии должны привлекаться лишь на заключительных этапах работы, когда сумасбродность учителя, его каверзные выходки и нелепая буффонада уже приняты учеником как само собой разумеющееся, а приобретенная гибкость обнаружила свои преимущества и уже не желает отказываться от них.

Кажется, такой подход может сулить широкие перспективы, особенно в применении к психике современного, «цивилизованного» человека, страдающего далеко зашедшей интровертированностью сознания, что, безусловно, есть результат победившей евро-американской технократии, требующей особого напряжения в работе с мыслимыми (ментальными) конструкциями при весьма ослабленном осознании сенсорного опыта, поступающего извне. Ориентальная интровентированность, имеющая куда более древнюю историю и совсем иные источники, вторгается в западное общество без труда. Если мы припомним классификацию духовных путей, предложенную американским ученым Д. Холлом, то родственность настроений в «мистицированной» Европе и в индо-буддистском альянсе оккультных доктрин довольно ярко демонстрирует себя. Д. Холл различает три глобальные разновидности духовного подвижничества: экстаз как слияние индивидуальной души с высшей божественной реальностью, что характерно для христианской и мусульманской традиции, энтаз — интроспективное самосозерцание в индийской йоге, и присущий даосизму идеал «контаза», определяемый Д. Холлом как "стояние наравне с природой", "созерцание всего под образом вечности." (См. D Hall. Process and Anarchy: A Taoist Vision of Creativity. - Philosophy East and West. Vol. 28, 1978, no. 3.) Христианский экстаз для современной Европы на сегодняшний момент превратился скорее в экзотическое зрелище, которое редко встретишь и вряд ли безболезненно включишь в привычный режим деятельности современного западного человека. Наш взгляд постоянно направляется вовнутрь под давлением интеллектуализированного сообщества, с одной стороны, и нарастающей эмоциональной отчужденности, с другой. В этом, кроме всего, можно усмотреть причину легкого распространения в западном мире индо-буддистских идей, пропитанных интроспективными исследованиями мистического толка. Что же касается системы дона Хуана, то она, вопреки сложившимся в современной культуре тенденциям, «разворачивает» наш взгляд наружу, вовне, к самой конкретной действительности, настаивая на том, что именно во внимательном обращении с нею лежит открытый путь свободы и гармоничного преображения. И если уж применять классификацию Д. Холла к достижениям индейских магов дона Хуана, то там можно найти место лишь контазу — "стоянию наравне с природой". "Созерцание всего под образом вечности" есть единственно возможный тип взгляда для тех, кто непрестанно свидетельствует мироздание, выскакивая за ограничения как внутреннего, так и внешнего опыта общения с ним.

Итак, с нашей точки зрения дон Хуан для разрушения описания мира использует приемы более действенные, чем многолетние медитации дзэнских монахов на тему "Как достать птицу из бутыли с узким горлышком, чтобы в результате и бутылка и птица остались невредимыми?" Он разъидентифицирует знаки мира, вовлекая адепта в абсурдную для того систему интерпретаций самым насильственным образом и заставляет погрузиться в реальность шаманическую, сказочную и неправдоподобную.

Буквально с самых первых встреч с Кастанедой дон Хуан начал показывать себя довольно странным типом, с необъяснимыми причудами и эксцентричным поведением. Скажем, для подтверждения своих слов он то и дело обращается к разным неодушевленным предметам, как, например, в таком разговоре:

"Ты думаешь, так легко бросить пить или, скажем, курить? — спросил я.

— Ну конечно! — убежденно воскликнул он… В это мгновение кипяток в кофеварке весело забулькал.

— Слышишь? — воскликнул дон Хуан, блеснув глазами. — Кипяток со мной согласен.

И, помолчав недолго, добавил: "Человек может получать подтверждение от всего, что его окружает."

Тут кофеварка издала булькающий звук, напоминающий нечто не совсем приличное.

Дон Хуан взглянул на кофеварку и мягко произнес: "Спасибо." (III, 456)

Прямо скажем: с доном Хуаном не соскучишься. Наивничает он или создает условия для подступающего «безумия» магии — ученик уже на крючке, и если не заинтригован, то, по крайней мере, выбит из безмятежной колеи повседневности. "Едва он это произнес, как сильный порыв ветра пронесся по пустынному чаппаралю. Кусты громко зашелестели.

— Слышишь? — спросил дон Хуан. — Листья и ветер со мной соглашаются." (III, 454)

И здесь же: "(Самолет) пронесся над нами на бреющем полете, сотрясая всю округу ревом двигателей. "О! Слышишь, как мир соглашается?" — сказал дон Хуан, приставив к уху левую ладонь." (III, 455)

Интровентированный ум человека не только позабыл, что всякий избранный знак условен и может капризно примерять себя на любое явление действительности, на любой аспект, чтобы повернуться к нам своими самыми абсурдными гранями. Он даже забыл о том, что Реальность живет безотносительно к нему и может выражать себя вольно, никак не приноравливаясь к привычному для человека истолкованию. Разум позабыл о Реальности вне себя, а она движется и дышит, потрясает безответностью своей красоты, очарованием запахов, пронзающей ясностью ветров, даже тогда, когда некому любоваться ее неистощимым божественным разливом. Каждая непримечательная частичка таит в себе изначальный импульс самоценного, углубленного бытия, в ней сквозит вездесущая тайна существования. Этот отблеск самостоятельной Тайны, пред-стоящий распахнутому от изумления взору, делает, быть может, самый важный намек — намек на счастье и свободу, раскрывающиеся в непосредственном со-общении с Миром, — общении глубоком, полноценном, всестороннем, но уважительном и чутком. "Пока ты чувствуешь, что наиболее важное и значительное явление в мире — это твоя персона, ты никогда не сможешь по-настоящему ощутить окружающий мир", — вновь и вновь повторяет дон Хуан. (III, 472) Он заставляет Карлоса разговаривать с растениями, особенно в том случае, если нужно их сорвать. Следует извиниться и заверить их, что твое тело тоже станет когда-нибудь для них пищей. Конечно, дон Хуан применял это упражнение в первую очередь для того, чтобы избавить Кастанеду от "чувства собственной важности", но хитрость имела и другую сторону: Карлос понемногу научался относиться к растению совершенно непривычным способом, что вызывало изменения в его инвентаризационном списке и исподволь подтачивало его "описание мира".

В других случаях дон Хуан применяет страх перед неизвестным таким образом, что и это служит постепенному «усмирению» тоналя. Например, после обеда на охоте, когда они с Карлосом съели только двух перепелов из пяти пойманных (оставшихся дон Хуан выпустил), Кастанеда посетовал, что не смог приготовить из всех птиц очень вкусное жаркое. На что дон Хуан возразил: "Если бы ты все это проделал, то, возможно, нам не удалось бы уйти отсюда целыми и невредимыми." И пояснил: "Кусты, перепела, все вокруг восстало бы против нас." Кастанеда, как положено, усомнился в таком чрезвычайно странном заявлении, на что получил возмущенную отповедь учителя: "Почему мир должен быть таким, каким ты его считаешь? Кто дал тебе право так думать?" (III, 511)

Дон Хуан переиначивает знаки, переосмысливает явления окружающего мира с тем, чтобы окончательно запутать ученика, сбить его с толку, вызвать неуверенность не только в интеллектуальных его способностях, но и принятой им системе интерпретаций, даже в самом умении верно воспринимать происходящее. Нам трудно сказать наверняка, где заканчивается конкретный урок, упражнение в магии, и где начинается импровизация, свободная игра фантазии, в которой необъяснимые происшествия, пугающие звуки и леденящие кровь предостережения — только мастерски сочиненный миф "на злобу дня", комедия, разыгрываемая для того, чтобы рухнул очередной бастион разума. Но и в этом случае дон Хуан всегда следит, чтобы ученик не принимал его странные спектакли за шутку, ибо тогда они теряют свой дидактический смысл. Например, когда над Карлосом с шумом пролетела ворона, он испугался и от испуга захохотал. Дон Хуан довольно резко заставил его успокоиться, на что Кастанеда разозлился. "То, что ты видел, не было согласием мира. Летящая, да еще и каркающая ворона никогда не выражает согласие мира. Это был знак!

— Знак чего?

— Очень важный знак. Он касается тебя, — ответил он загадочно. В это мгновение прямо к нашим ногам упала сухая ветка, сорванная ветром с куста.

— А вот это — согласие! — дон Хуан взглянул на меня сияющими глазами и рассмеялся грудным смехом.

У меня возникло ощущение, что он просто дразнит меня, на ходу выдумывая правила своей странной игры так, чтобы ему можно было смеяться, а мне — нет. Раздражение мое вспыхнуло с новой силой, и я все это ему выложил." (III, 468)

И еще более пугающий эпизод, где разрушение системы знаков было осуществлено с особым успехом. В нем на первый взгляд нет ничего сверхъестественного, но он, тем не менее, вызывает у Карлоса полное смятение духа. Быть может, впервые в жизни он теряет способность однозначно воспринимать самые обычные явления природы и впадает в изумленный ужас, который, наверное, испытывал первобытный человек в эпоху слабого тоналя. Мы напомним вам основные моменты этой виртуозно сделанной сценки о "ветре".

"Вдруг он оживился и левой рукой указал на темное пятно среди кустарника внизу.

— Вот оно, — сказал он, словно ждал появления чего-то, и это что-то вдруг появилось.

— Что это? — спросил я.

— Вот оно, — повторил он. — Смотри! Смотри!

Но я не видел ничего, кроме кустов.

— А теперь оно здесь, — настойчиво сказал он. — Оно здесь. В это мгновение меня ударил порыв ветра, в глазах появилась резь. Я смотрел на то место, куда показывал дон Хуан. Там не было абсолютно ничего необычного.

— Я ничего не вижу, — сказал я.

— Ты только что это почувствовал. Только что. Оно попало тебе в глаза и мешает смотреть.

— Что «оно»? О чем ты говоришь?

— Я специально привел тебя на вершину холма, ответил он. Здесь мы заметны, и нечто пришло к нам.

— Что «нечто»? Ветер?

— Не просто ветер, — сурово произнес он. — Тебе может казаться, что это ветер, потому что ветер — это все, что тебе известно." (III, 512)

После такого интригующего предуведомления дон Хуан нарвал веток, уложил Карлоса на землю и прикрыл его ими, а сам лег рядом.

"В какой-то момент ветер, как и предсказывал дон Хуан, действительно утих, что весьма меня изумило. Переход был настолько плавным, что я вряд ли бы заметил перемену, если бы специально за этим не следил. Какое-то время после того, как мы спрятались, ветер еще шуршал листьями над моим лицом, а потом все вокруг нас постепенно стихло.

Я прошептал дону Хуану, что ветер стих, и он шепотом ответил, что нужно лежать неподвижно и не шуметь, поскольку то, что я называю ветром — не ветер вовсе, а нечто, обладающее собственной волей и самым натуральным образом способное нас узнать. <…>

Дон Хуан неотрывно смотрел на юг.

— Опять идет! — громко воскликнул он.

Я непроизвольно подпрыгнул от неожиданности, едва не потеряв равновесие, а он громко приказал мне смотреть.

— Но что я должен увидеть? — в отчаянии спросил я.

Он ответил, что оно — чем бы там оно ни было — ветром или чем-то другим — похоже на облако, на вихрь вдалеке над кустами, который подбирается к вершине холма, на которой мы стоим.

Я увидел волну, пробежавшую по кустарнику на некотором расстоянии от нас.

— Вот оно, — сказал дон Хуан. — Смотри, как оно нас ищет. Сразу вслед за его словами мне в лицо в очередной раз ударил устойчивый поток ветра. Но реакция моя теперь была иной — я пришел в ужас." (III, 513–514)

Нам никогда не узнать, преследовало ли что-то Кастанеду под видом ветра или это фокуснический трюк шамана, который, импровизируя, пытается заставить ученика воспринять хоть что-то, находящееся за пределами «острова» тональ. Так или иначе, спектакль был разыгран блестяще. Любой психолог-практик отметит, что было учтено максимальное число факторов, влияющих на перестройку восприятия: незнакомая местность, сумерки, игра света и тени, холмы, среди которых скрывается неведомо что, впечатляющий облик мага, призывающего потустороннее, его настораживающие намеки, не говорящие ничего по существу, странный ритуал с ветками и т. п. Все это, в конечном счете, разрушило основные ориентиры рационального внимания Кастанеды. Его «делание» оказалось в крайне затруднительной ситуации, и для разрешения ее пришлось максимально расширить чувствительность по всему полю восприятия (так как ориентиры утрачены), обострить внимание до возможных пределов. В таких условиях есть шанс перевести сознание в иной режим восприятия. До этого не дошло, но ветер как пункт инвентаризационного списка тоналя прекратил свое знаковое существование, он обратился в нечто — в кусочек Реальности вне нас. Долго еще «преследовал» ветер бедного Карлоса, навсегда, возможно, изменив его отношение к метеорологии.

Такими надувательствами (или не надувательствами?) первые книги Кастанеды просто переполнены. Дон Хуан отказывается их разъяснять, а через некоторое время вовсе перестает вспоминать о них. В других же случаях он предлагает Кастанеде целую кучу подробностей, заставляет запоминать сложные колдовские ритуалы, рассказывает причудливые «магические» истории

— и это тоже исчезает неизвестно куда, словно выполнив уже свою загадочную роль; сходит со сцены, чтобы больше никогда не вернуться. Первые читатели этих опусов бывали заворожены именно такими невнятными тайнами, сумрачной экзотикой чудовищных теней, колдовских зелий, фантасмагорией психоделического бреда — впрочем, как и сам автор, полагавший эти эпизоды наиболее значительным соприкосновением с миром магии.

Вероятнее же всего, дон Хуан просто знакомил Карлоса с фрагментами иных описаний мира, чтобы заставить ученика усомниться в его собственном. Для этой цели он обычно использовал забавные идеи шаманов, мрачные образы древних магов, или опирался на собственную выдумку, интуицию, сообразительность.

Вспомните хотя бы, как дон Хуан "наделяет жизнью" предметы, чтобы вызвать к ним особое отношение ученика. Описывая мир, человек обычно поступает иначе, т. е. «живое» наделяет всеми качествами бездушного вещества. По сути, маг демонстрирует знакомый тоналю процесс, но наизнанку. Предлагая Карлосу воспользоваться трубкой для курения психотропной смеси, дон Хуан говорит так:

"Первый шаг — полюбить трубку. На это нужно время." (I, 59) И в другом месте: "Трубку я получил от моего бенефактора, и за долгие годы общения с трубкой я с ней сросся. Она вросла в мои руки. Вручить ее, например, тебе, будет серьезной задачей для меня и большим достижением для тебя — если, конечно, у нас что-то получится. Трубка будет в напряжении от того, что ее держит кто-то другой, и если один из нас сделает ошибку, то она с роковой неизбежностью сама расколется, или, скажем, случайно выскользнет из рук и разобьется, даже если упадет на кучу соломы. Если это когда-нибудь случится, то, значит, конец нам обоим, о себе не говорю." (I, 57)

Так мог бы рассуждать дремучий шаман, первобытный охотник, вся жизнь которого построена на суевериях, или человек с явными отклонениями психики. Все эти магические фигурки из дерева с воткнутыми шипами, светящиеся и болтающие олени, мудрые ящерицы, посещающие далекие миры о зашитым ртом (чтобы не проболтались!) — кто будет принимать всерьез подобную ерунду! К тому же, каждый эпизод не имеет полноценного завершения, не вписывается ни в какие метафизические конструкции, оставляя впечатление злонамеренной шизофренизации как автора, так и читателя. Не забудьте также о магических кристаллах, о зернышках, наделяемых убийственной силой, и, наконец, о великолепном Мескалито, который, словно Люцифер на троне, восседает среди одержимых вассалов, творящих свои сумасшедшие ритуалы. Христианская церковь усмотрела бы здесь чудовищный грех и безусловную бесовщину. И суеверный Карлос наверняка сбежал бы из этого дома умалишенных, но, помимо любопытства, его удерживала одна странность: нигде он не сталкивался с корыстью (посюсторонней или потусторонней) — главным атрибутом зла в представлении религиозного человека. Ни золота, ни девиц не предлагали ему «демоны», никто не посягал на его "бессмертную душу" и т. д. и т. п. Да, его подвергали жестоким испытаниям, бессовестно надували — но пошло ли все это во вред? Сбегая в ужасе, он всякий раз возвращался, потому что тело его накапливало силу, делалось свободней, и телу это нравилось. Застоявшиеся образы описания мира рушились, и от этого становилось легче дышать.

Хотя людям впечатлительным (не говоря уже о педагогах) подход дона Хуана к изменению описания мира у ребенка может показаться даже изуверским. В начале третьей книги ("Путешествие в Икстлан") дон Хуан излагает свои идеи насчет перевоспитания хулиганистого и капризного мальчишки. Во-первых, ребенка должен отшлепать на виду у всех неизвестно откуда взявшийся "жуткий ублюдок", нанятый для этой цели в каких-нибудь трущобах. Здесь мальчик увидит его впервые. Все должно произойти для него внезапно и необъяснимо, как раз в тот момент, когда он начнет себя дурно вести. Ну, а после того, как ребенок станет более управляемым, его следует отвести… в морг."… Скажешь своему другу одно, последнее: пусть найдет способ показать сыну мертвого ребенка. Где-нибудь в больнице или в морге. И пускай мальчик потрогает труп. Левой рукой, в любом месте, кроме живота. После этого он станет другим человеком и никогда уже не сможет воспринимать мир так же, как раньше." (III, 446) Мы бы не стали рекомендовать этот способ воспитателям, но смысл его сводится к тому же: разрушение всех ключевых стереотипов восприятия при помощи целостного набора средств — разума, разговора и конкретно-чувственного переживания. А чтобы преодолеть довольно высокую адаптивность тоналя, надо всегда заставать его врасплох — чем угодно, хотя бы дикими воплями, как поступал непредсказуемый баловник дон Хенаро.

Кстати, существует совершенно иной способ застать тональ врасплох. Маги издавна пользовались им, заставляя учеников принимать мощные галлюциногены (как, например, мескалин, содержащийся в кактусе Lophophora). О механизме действия "растений силы" мы еще поговорим отдельно. Сейчас нам хотелось бы обратить ваше внимание на один факт, который не так уж бросается в глаза. Вспомните, как настойчиво дон Хуан добивался от Кастанеды подробных и связных отчетов о любых перипетиях его психоделических видений. Он незаметно заставлял ученика изо всех сил концентрироваться на ярких и путаных образах, исподволь вызывая в нем особое отношение к феноменам "того мира". Чем больше Кастанеда думал о них, тем реальнее становилось пережитое. Устранение пропасти между ординарным восприятием и галлюцинацией есть разрушение еще одного ключевого стереотипа. "Самое продуктивное состояние, — как-то сказал дон Хуан, — это когда мы уже ни в чем не уверены." Так приоткрывается завеса тоналя, за которой таится Непостижимое.

В свое время Кастанеда, по-видимому, и сам не понял глубины тех преобразований, которым на протяжении лет его подвергал дон Хуан. Это ясно из его ответа на вопрос корреспондента Psychology Today Сэма Кина:

"С. К.:… Являлось ли это обучением новой системе значений и соответствующего описания или же это было лишь методикой освобождения от прежней системы — для того, скажем, чтобы увидеть мир глазами изумленного ребенка?

К. К.: Здесь у меня с доном Хуаном разногласия. Я утверждаю, что он меня реглоссировал (т. е. изменил систему глосс), а он убежден, что, напротив, — деглоссировал (т. е. освободил от системы глосс вообще. — Примечания везде мои. А. К.)."

Здесь можно привести целый ряд аргументов в пользу мнения дона Хуана. Мы ограничимся лишь некоторыми. Цель хуановских уроков заключалась в раскрепощении прежде жестко фиксированного режима восприятия и системы интерпретаций воспринимаемого. Успех занятий не мог сводиться к столь же жесткому переходу в любую иную, даже самую экзотическую систему оценки перцептивных сигналов хотя бы потому, что на практике маг вынужден постоянно манипулировать восприятием, меняя методы интерпретации по собственному усмотрению, каждый раз учитывая степень ее адекватности и эффективности. Иначе как объяснить, что дон Хуан настоятельно призывает к свободе? Привязанность к той или иной системе глосс не имеет ничего общего со свободой.

Во-вторых, при переводе в другую систему глосс ее предлагают систематически и стремятся вызвать полную и всестороннюю картину «виртуальной» реальности. Дон Хуан чаще всего поступает как раз наоборот: все у него фрагментарно, ничто не доведено до конца, образы то и дело исчезают, либо изменяются до неузнаваемости, чтобы затем уступить место другим, мало связанным с предыдущими.

Кроме того, ценность всякой системы глосс заключается в ее разделяемости с определенной общностью людей, которые подтверждают вашу общую синхронность и единство коллективного опыта. Что же мы видим у дона Хуана? Сколько раз за годы обучения он повторял Кастанеде: "То, что ты видишь в нагуале, — твое личное дело"! Каждый видит свое, и никто не имеет права утверждать, что созерцает истину как она есть. Хуже того, надеяться на повт