Не здесь ли сокровища пирата?

 

Все смешалось в моем сне, и все было черное: черным огнем горел какой-то каменный дом, и из его окон валил черный дым; черный бык с патлатой головой патера Ана­стасэ бил ногами о землю, и из-под ног его во все сторо­ны летели куски черного угля; я в страхе бежал по ули­це, а на улице буря ломала акации, и на них трепетали черные гроздья. Я не знал, от кого убегаю, я только слы­шал позади топот ног. И оттого, что я не видел, кто го­нится за мной, мне делалось еще страшнее. Топот все ближе, и вот уж кто-то хватает меня сзади каменной ру­кой за плечо. В ужасе я замычал и проснулся. Надо мной склонился Дамиан. Пухлой, совсем не каменной рукой монах тихонько тряс меня за плечо.

— Зачем крицись? Вставай, мальцик. Надо скоро одевать. — Он показал на белый хитон и золотистый па­рик, лежавшие на кровати Нифонта. Щеки Дамиана бы­ли в синих пятнах.

— Дамиан, — спросил я, — почему у тебя лицо в си­няках?

Он провел рукой по щеке и покачал своей огромной головой:

— Это менэ бог наказал, бог!..

— Неправда! — горячо воскликнул я. — Не бог, а па­тер Анастасэ. За то, что у тебя шоколадное тесто сбежа­ло Зачем ты позволяешь себя бить? Ты ж сильней его. Дай ему лапой по башке!..

Дамиан в ужасе попятился от меня:

— Сто ти, сто ти!.. Он перевс!..

Пока я одевался, Дамиан все время бормотал, что его наказал бог: из-за него, Дамиана, чуть не сгорел весь монастырь, из-за него ряса Анастасэ стала липкой, как пластырь, из-за него перевс затерял где-то ключ от ком­наты, и монахи с ног сбились, ищут этот ключ. Вот что он, несчастный Дамиан, наделал и вот за что его нака­зал бог.

— Что ж будет, если ключ ие найдется? — осторожно спросил я.

— А!.. — Дамиан махнул рукой. —Нисиво не будет! Адельфос Мефодий узе делает новый. Адельфос Мефодий усо умеет делать: и рясу, и клюц.

Когда Дамиан привел меня в алтарь, вся церковь бы­ла уже битком набита. Я смотрел, как Анастасэ крестит­ся, читает нараспев молитвы, благословляет молящихся, и мне казалось, что на свете есть два Анастасэ — один этот, добрый, и благостный, а другой тот, который бил Дамиана, жестокий и ненавидящий.

— Иди! — приказал мне патер.

Как только к появился перед алтарем, по всей церк­ви пронесся шепот, будто зашелестели под ветром дере­вья. Я опять запел. Глаза мои были подняты кверху, лю­дей я почти не видел, но по шуму и глухому стуку я до­гадался, что все опять опустились на колени. Мне это все надоело, и я думал только о том, как поскорее кончить молитву. Вдруг я заметил, что около меня в воздухе что-то мелькнуло. Невольно я опустил глаза. У ног моих ле­жала большая белая роза. «Кто же ее бросил?» —поду­мал я, и в тот же момент глаза мои встретились с яр­кими карими глазами, которые смотрели на меня с любопытством и удивлением. Голос мой оборвался: я узнал глаза Дэзи. Она стояла на коленях в белом платье, и любой ангел был бы в сравнении с ней просто уродцем. когда я немного пришел в себя, то заметил, что рядом с Дэзи стояла на коленях ее мама, мадам Прохорова, та самая хорошенькая дамочка с усиками, к которой мы с братом Витей когда-то ходили за книжками Поль де Ко­ка для наших босяков.

Монахи на клиросе уже третий раз пропели «пантон ке аортон», слова, которые застряли у меня в горле, а я все еще не мог оторвать взгляд от Дэзи. А когда опять запел, то голос у меня так задрожал, что все от умиле­ния закрестились. Я пел, но на Дэзи уже не смотрел: я боялся, что если опять увижу ее, то и совсем лишусь го­лоса.

Кое-как я дотянул до конца и не ушел, а прямо-таки убежал, так что слово «аминь» пропел уже на ходу. Мне бы выскочить в монастырский двор, а я заглянул в ал­тарь и там стал смотреть в щелочку на Дэзи. Все уже поднялись с колен. Дэзи, плутовато улыбаясь, тянулась к уху мадам Прохоровой, наверно, хотела ей что-то ска­зать смешное, а мадам Прохорова хмурилась и отстра­няла ее: в церкви ведь разговаривать не полагалось. Сзади ко мне подошел патер Анастасэ, взял за ухо и три раза дернул.

— Не спеси, не спеси, не спеси!.. — сказал он, сдви­нув свои и без того сросшиеся брови.

Хорошо, что Дэзи не видела, а то бы я провалился от стыда. Я обозлился, показал патеру кулак и убежал.

Монастырь был совсем пустой: Анастасэ, Дамиан, монахи — все были в церкви. Я переоделся, взвалил на плечо тяжелый молоток, которым Нифонт разбивал в са­рае глыбы угля, и пробрался к комнате Анастасэ. Ноги у меня подгибались и, как и в прошлый раз, в висках ужасно стучало, но я решил не отступать, что бы ни слу­чилось.

Я долго не мог нащупать в кармане ключ, а ко­гда наконец вытащил его, то с трудом вставил в замоч­ную скважину — так у меня дрожали руки. Больше все­го я боялся, что Мефодий переделал замок и к нему старый ключ не подойдет. Но ключ повернулся легко. Дверь открылась. Подняв над головой молоток, я ринул­ся прямо к тому месту, где раздавался вчера гулкий звук.

Еще секунда — и я хватил бы изо всех сил молотком по стене. Только в самый последний момент сообразил, что сперва надо оттянуть синюю бархатную материю.

Я опустил на пол молот и ухватился за край полотнища, который еле приметно отходил от стены. Полотнище ото­шло, и я с удивлением увидел стену не каменную, а деревянную, полированную, с круглой маленькой кно­почкой. Едва я к этой кнопочке прикоснулся, как стена раздвинулась. Открылась внутренность чего-то вроде шкафа, только очень глубокого и большого. В шкафу один на другом стояли деревянные ящики, те самые, которые ночью сгружали Анастаса, Дамиан и Дука. Но не в них же пират Куркумели спрятал свои сокровища! Я поднял­ся на цыпочки и заглянул в верхний ящик. Там лежали толстые широкие брусья, упакованные в глянцевую бу­магу. На бумаге что-то было напечатано латинскими буквами, но что, я разобрать не успел: в церкви в это время затрезвонили.

Испугавшись, что сейчас вернется патер, я поскорей задвинул стену, схватил молот и ушел. Ах, как я был опечален!

 

 

ТАЙНА КУЗНИЦЫ

 

Мне захотелось погулять с Илькой и поиграть с ним в городки. Весь день я провел дома, где по мне уже все соскучились, а перед вечером отправился на край города. Подойдя к кузнице, я заметил, что к крыше приставлена лестница: значит, Илька опять прячется за трубой и наблюдает. Конечно, я тоже полез на крышу. Но там Иль­ки не оказалось. Наверно, он отлучился. Я решил его подождать. Через дыру в крыше выходил кислый теплый чад. «Шик-шик-шик-шик» — неслось из кузницы вместе с газом. «Не Илька ли раздувает мехом горн»? — поду­мал я и заглянул в дыру. На дворе были сумерки, и в кузнице уже горела лампа. При ее тусклом свете я уви­дел Тараса Ивановича, Гаврилу и еще нескольких чело­век. Мех раздувал не Илька, а Гаврила, Тарас же воро­чал клещами в курном угле горна красную полосу желе­за. Около лампы сидел человек с серенькими усами и бороденкой, в очках, в шляпе. Перед ним стояло на полу корытце, до краев наполненное чем-то желтым, похожим на студень. Человек брал из стопы лист бумаги, рассти­лал его на студне и откладывал в сторону, где уже лежа­ли другие листы. У самой стены, на черном земляном полу, валялись железные штуки, похожие на тот пистолет, из ко­торого стрелял Илька в подсол­нечник. Двое мужчин в замаслен­ных синих блузах поднимали их с пола и начищали наждачной бумагой.

Так вот что скрывал от меня Илька! Тут делают пистолеты и печатают листовки вроде той, ко­торую кто-то занес к нам в класс. Кто-то! Теперь ясно, кто: Илька и занес, а то кто ж еще!

Едва я об этом подумал, как в голову пришла и еще одна мысль: за короткое время я оди­наково — глядя через дыру, свер­ху вниз, — узнал две тайны. Но там, в монастыре, мне совсем не было стыдно. Почему же сейчас я чувствовал себя так, будто сде­лал что-то скверное? Бежать!.. Надо скорее бежать, пока меня не увидел Илька!

Только я это подумал, как сзади кто-то схватил меня за ворот и так потянул, что с моей рубашки посыпались и запрыгали по крыше пуговицы.

— Ты что тут делаешь? Подглядываешь?!! Ах ты провокатор! — услышал я злобный шепот Ильки Не вы­пуская ворота из рук, он заставил меня слезть на землю и потащил к домику, где я когда-то обедал. — Сейчас мы тебя допросим, поповский подлипала, — сказал он и втолкнул меня в дверь.

От страха я лишился голоса.

Спустя минуту в дом вошли Тарас Иванович и Гав­рила. Илька тыкал в меня пальцем и объяснял:

Вот он, поповский наймит. Полез я на крышу, а он поджал хвост и сиди-ит в дырку смотрит. Это его попы подослали, не иначе.

Тут ко мне вернулся голос и я сказал:

— Ты, Илька, дурак!.. Ничего не знаешь, а тащишь. У меня все пуговицы отлетели...

И неожиданно для себя я заплакал. В самом деле, я шел. к Ильке, как к другу, а он — за ворот...

Тарас Иванович усмехнулся в усы и двумя пальцами поднял за подбородок мою голову.

— Ну, а все-таки, зачем ты на крышу залез, а? — спросил он, заглядывая мне в глаза.

— К Ильке, — ответил я. — Мы и раньше за трубой прятались, провокаторов подстерегали.

Илька смутился и заморгал глазами.

— Так то ж вдвоем, а тут ты один залез. Еще ска­жешь, я и в кузницу позволил тебе заглядывать?

— А что ты увидел в кузнице? — продолжал спраши­вать Тарас Иванович.

— Все, — ответил я, не таясь. — И как листовки печа­тают, и как пистолеты делают.

Тарас Иванович посмотрел на Ильку и покачал уко­ризненно головой:

— Ах, Илька, Илька!.. Что ж нам теперь делать?

— А ничего! — ответил я. — Пусть мне провокаторы руки-ноги ломают, я все равно смолчу.

Мать Ильки, Кузьминична, все время смотрела на меня своими карими ласковыми глазами молча, а тут и она вмешалась в разговор:

— И смолчит. Он хороший мальчик.

— Хороший-то хороший, а в церкви поет, — раздум­чиво сказал Тарас Иванович.

— Ах, вы не знаете! — горячо воскликнул я. — Это ж вовсе не потому!..

— Тебя что ж, отец заставляет?

— Нет, я сам... Я там клад искал...

— Кла-ад? — удивленно воскликнули все четверо. У Ильки от любопытства глаза стали круглыми.

— Ох ты!.. — присел он. — А мне ни слова! Ну не жулик?

Меня принялись расспрашивать. Я ничего не утаил. Рассказал и про то, как пагер и наш батюшка кружку делили и как сбежало шоколадное тесто. Ну и смеялся же Тарас Иванович!

Пришел тот человек, который листовки печатал (звали его Михаилом Ефимовичем), и мне пришлось расска­зывать все сначала; он слушал и записывал в книжечку. Потом Тарас Иванович сказал:

— Ах ты, Митя, Митюха! Пользы от твоей затеи не получилось никакой, а вреда ты наделал много. Если бы и бьи клад, так неужто монахи не поживились бы сами? На что другое, а на золото да на камни драгоценные у них нюх как у гончих. А главное — не так надо освобождать царских узников. Не только твой Петр, или Сигизмунд, или учитель Алексей Васильевич — весь трудовой народ в России узник. Главное —надо царя свалить, да разо­гнать его свору, темницы ж потом сами раскроются.

— Жди, когда вы его свалите, а у Алексея Василье­вича чахотка, —опять вмешалась Кузьминична. — Вот Илья рассказывал, учитель этот в школу с бутылочкой молока всегда приходил. Это как, а? Да он в тюрьме и года не протянет.

— Поможем, — сказал Тарас Иванович. — Ты ж са­ма и передачу понесешь. Если на то пошло, то и Сигизмунду чего-нибудь подкинем, даром что паном прозы­вается.

— Ой, какой он пан! — воскликнул я. — У него на штанах латка!

Потом Тарас Иванович стал объяснять мне, какой я принес вред тем, что пел в церкви.

— Пойми, что некоторые темные люди и впрямь по­считали тебя посланцем от бога!

— А все-таки, что же у них было в тех ящиках? — спросил Михаил Ефимович. — Неужто контрабанда?

— Судя по всему—контрабанда, — ответил Тарас Иванович. — Святые отцы на все идут, лишь бы набить карман потуже.

— Если б знать наверняка, то хорошо б в листовке упомянуть.

Мне так хотелось хоть чем-нибудь загладить свою ви­ну, что я сейчас же крикнул:

— Я узнаю! Завтра ж узнаю и скажу вам.

Тарас Иванович переглянулся с Михаилом Ефимови­чем и кивнул мне:

— Главное, сматывай там удочки поскорее.

Илька пошел меня проводить. Я сказал:

— Хочешь, Илька, проведаем Зойкину бабку?

— Этого не хватало — к бабкам в гости ходить! — отозвался Илька. Но подумал и согласился. — Ладно уж, пойдем.Вотя проверю, как ты правду говоришь.

Про Зойку и про то, как я встретился с нею в Симфе­рополе в цирке и как сам в цирке выступал, Илька уже не раз слышал от меня и каждый раз говорил: «А ты на врешь?» Вот пусть теперь узнает, как я вру.

К переезду мы подошли в то время, когда шел поезд и бабка сигналила ему зеленым светом. То, что бабка по своей воле может пропустить, а может и остановить целый состав, сразу возвысило ее в глазах Ильки. Он спросил:

— А если б царь ехал в поезде, вы б и царя могли остановить?

— А что мне царь! — фыркнула бабка.

Илька гигикнул. А я подумал: неспроста бабка хоро­хорится, наверно, случилось что-то. Так и оказалось. Бабка покопалась в шкафчике и сунула мне конверт. Зойка писала, что пана Сигизмунда засудили и скоро по этапу отправят в Сибирь, но царь пусть не радуется: все равно народ ему пропишет сальто-мортале. А ей, Зойке, больше в Чугуеве сидеть незачем, она, того гляди, при­едет к бабке в гости.

Пока я читал, бабка говорила, что на пана Сигизмун­да у нее всегда была обида — зачем он увез от нее Зой­ку! — - но раз царь его сослал в Сибирь, значит, он был хо­роший человек. И еще она сказала, что рабочие нашего металлургического завода скоро забастуют и тогда она остановит тут все поезда: пусть стоят и тоже бастуют.

Я просто не узнавал бабку, будто и не она уговари­вала когда-то внучку жить тихонечко и никого не тро­гать. Куда и хворость ее делась! Когда мы вышли, Иль­ка сказал:

— Ну, бабка! Такой дай кувалду в руки, так она всех городовых разгонит.