Глава пятая. Право и государство

Правовое общение по своей «природе» не предполагает состояния мира, так же как торговля на первых порах не исключает вооруженного грабежа, но идет с ним рука об руку. Право и самоуправство — понятия как будто бы противоположные — на деле самым тесным образом свя­заны одно с другим. Это верно не только для древней эпо­хи римского права, но и для более поздних эпох. Совре­менное международное право включает в себя весьма со­лидную дозу самоуправства (реторсии, репрессалии, вой­ны и т. д.). Даже в пределах «благоустроенного» буржуазного государства осуществление права производится, по мнению такого проницательного юриста, как Ориу, каж­дым гражданином «на свой страх и риск». Еще более резко выразился Маркс: «...и кулачное право есть право»[121]. В этом нет ничего парадоксального, ибо право, так же как обмен, есть способ общения разъединенных социаль­ных элементов. Степень этого разъединения исторически может быть большей или меньшей, но она никогда не равняется нулю. Так, например, предприятия, принадле­жащие Советскому государству, фактически выполняют одну общую задачу, но, работая методами рынка, они имеют каждое свой обособленный интерес, противостоят друг другу как покупатели и продавцы, действуют на свой страх и риск и потому необходимо должны нахо­диться в юридическом общении. Окончательная победа планового хозяйства поставит их исключительно в техни­чески целесообразную связь друг с другом, убьет их «юридическую личность». Следовательно, если правовое общение изображают нам как общение организованное и упорядоченное, отожествляя таким образом право и правопорядок, то при этом упускают из виду, что на деле порядок является лишь тенденцией и конечным резуль­татом (притом далеко не совершенным), но никогда — исходным пунктом и предпосылкой правового общения. Само состояние мира, которое абстрактному юридическо­му мышлению представляется сплошным и однородным, далеко не было таковым на первоначальных стадиях пра­вового развития. Древнегерманское право знало различ­ные степени мира: мир под кровлей дома, мир в пределах ограды, в пределах селения и т. д. Большая или меньшая степень замиренности находила себе выражение в боль­шей или меньшей тяжести наказания, полагавшегося за нарушение мира.

Состояние мира становится необходимостью там, где обмен приобретает характер регулярного явления. В тех случаях, когда для сохранения мира было слишком мало предпосылок, обменивающиеся предпочитали не встре­чаться друг с другом, а осматривать товары один в от­сутствие другого. Но вообще торговля требует, чтобы встречались не только товары, но и люди. В эпоху родо­вого быта всякий чужак рассматривался в качестве врага и был столь же беззащитен, как дикий зверь. Только обычай гостеприимства давал возможность сношений с чужими племенами. В феодальной Европе церковь про­бовала ограничивать непрерывные частные войны, про­возглашая на определенные сроки так называемый божий мир[122]. В то же время особыми привилегиями по этой части стали пользоваться ярмарки и места торга. Купцы, следующие на ярмарку, получали особые sauf-conduits, их имущество гарантировалось от произвольных захватов; в то же время исполнение контрактов обеспечивалось осо­быми судьями. Так создавалось особое jus mercatorum или jus fori, которое легло затем в основу городского права.

Первоначально рынки и ярмарки составляли часть феодальных владений и являлись просто выгодными, до­ходными статьями. Дарование какому-нибудь месту яр­марочного мира имело целью пополнить казну того или иного феодального владельца и, следовательно, имело в виду частные интересы последнего. Однако феодальная власть, выступая в роли гаранта мира, необходимого для меновых сделок, благодаря этой функции приобретала новый, ей ранее несвойственный оттенок публичности. Власть феодального или патриархального типа не знает границы между частным и публичным. Публичные права феодала по отношению к вилланам были в то же самое время его правами частного владельца. Наоборот, его частные права при желании можно истолковать как поли­тические, т. е. публичные, права. Таким же образом jus civile Древнего Рима истолковывается многими, например Гумпловичем, как публичное право, ибо основой и источ ником его была принадлежность к родовой организации, На самом деле мы сталкиваемся в данном случае с заро­дышевой правовой формой, которая еще не развила внут­ри себя противоположных и соотносительных определе­ний — частное и публичное; поэтому власть, носящая на себе следы патриархальных и феодальных отношений, характеризуется в то же время преобладанием теологи­ческого элемента над юридическим. Юридическое, т. е. рационалистическое, истолкование феномена власти ста­новится возможным только с развитием торговли и де­нежного хозяйства. Эти экономические формы приносят с собой противоположность между публичной и частной жизнью,— противоположность, которая со временем при­обретает характер чего-то вечного и естественного и со­ставляет основу всякого юридического учения о власти.

«Современное» в буржуазном смысле государство за­рождается в тот момент, когда групповая или классовая организация власти включает в свои рамки достаточно широкое рыночное общение[123]. Так, в Риме торговля с иностранцами, перегринами и др. требовала признания гражданской правоспособности за лицами, не принадле­жащими к родовому союзу. Это предполагает уже раз­деление публичного и частного права.

Разграничение между публично-правовым началом территориального верховенства и частной собственностью на землю совершается в средневековой Европе раньше всего и полнее всего в пределах города. Там вещные и личные обязательства и повинности, лежащие на земле, раньше, чем где бы то ни было, разделяются на налоги и повинности в пользу городской общины и на арендную плату, основанием которой было право частной собствен­ности[124].

Фактическое властвование приобретает отчетливый юридический характер публичности, когда рядом с ним и независимо от него появляются отношения, связанные с меновыми актами, т. е. частные отношения par excel­lence. Выступая в качестве гаранта этих отношений, власть становится общественной, публичной властью, вла­стью, преследующей безличный интерес порядка[125].

Государство как организация классового господства и как организация для ведения внешних войн не требует правового истолкования и по сути дела не допускает его. Это — области, где царит так называемый raison d’état, т. е. принцип голой целесообразности. Наоборот, власть как гарант рыночного обмена не только может быть выражена в терминах права, но и сама представля­ется как право, и только право, т. е. сливается целиком с отвлеченной объективной нормой[126]. Поэтому всякая юридическая теория государства, которая хочет охватить все функции последнего, по необходимости является не­адекватной. Она не может быть верным отражением всех фактов государственной жизни, но дает лишь идеологи­ческое, т. е. искаженное, отражение действительности.

Классовое господство и в организованной и в неорга­низованной форме гораздо шире, чем та область, которую можно обозначить как официальное господство государст­венной власти. Господство- буржуазии выражается и в зависимости правительства от банков и капиталистиче­ских группировок, и в зависимости каждого отдельного рабочего от своего нанимателя, и в том, что состав госу­дарственного аппарата персонально связан с господству­ющим классом. Все эти факты — а число их можно умно­жить до бесконечности — никакого официального, юри­дического выражения не имеют, но они великолепным образом совпадают по своему значению с теми фактами, которые находят себе юридическое официальное выраже­ние и представляют собой подчинение тех же рабочих за­конам буржуазного государства, приказам и распоряжени­ям его органов, приговорам его судов и т. д. Наряду с прямым и непосредственным классовым господством вы­растает, таким образом, косвенное, отраженное господство в виде официальной государственной власти как особой силы, отделившейся от общества. Вместе с тем возникает проблема государства, которая представляет для анализа не меньше трудности, чем проблема товара.

Энгельс («Происхождение семьи, частной собствен­ности и государства») рассматривает государство как вы­ражение того факта, что общество безнадежно запуталось в классовых противоречиях. «А чтобы эти противополож­ности, классы с противоречивыми экономическими интере­сами,— говорит он,— не пожрали друг друга и общество в бесплодной борьбе, для этого стала необходимой сила, стоящая, по-видимому, над обществом, сила, которая бы умеряла столкновение, держала его в границах «порядка». И эта сила, происшедшая из общества, но ставящая себя над ним, все более и более отчуждающая себя от него, есть государство»[127]. В этом объяснении есть одно не сов­сем ясное место, и оно вскрывается впоследствии, где Эн­гельс говорит о том, что государственная власть, естест­венно, попадает в руки самого сильного класса, «который при помощи государства становится политически господ­ствующим классом». Эта фраза дает повод думать, что государственная власть зарождается не как классовая сила, но как нечто стоящее над классами и спасающее от распада и что только после своего возникновения госу­дарственная власть становится объектом узурпации. Разу­меется, такое понимание противоречило бы историческим фактам; мы знаем, что аппарат власти всюду создавался силами господствующего класса, был делом его рук. Мы думаем, что и сам Энгельс воспротивился бы такому тол­кованию. Но, как бы там ни было, данная им формула все же остается неясной. Государство возникает по­тому, что иначе классы взаимно уничтожили бы себя в ожесточенной борьбе и тем погубили бы общество. Следо­вательно, государство возникает тогда, когда ни один из борющихся классов не может одержать решительной по­беды. В таком случае одно из двух: или государство за­крепляет это отношение — тогда оно надклассовая сила, а этого мы признать не можем,— или оно результат побе­ды какого-нибудь класса, но в таком случае для общества отпадает потребность в государстве, ибо с решительной победой класса равновесие восстановлено и общество спасено. За всеми этими контраверзами скрывается один основной вопрос: почему господство класса не остается тем, что оно есть, т. е. фактическим подчинением одной части населения другой, но принимает форму официального государственного властвования, или, что то же самое, почему аппарат господствующего принуждения со­здается не как частный аппарат господствующего класса, но отделяется от последнего, принимает форму безличного, оторванного от общества аппарата публичной власти?[128] Мы не можем ограничиться ссылкой на то, что для господствующего класса выгодно напустить идео­логический туман и скрыть за ширмой государства свое классовое господство. Хотя эта ссылка совершенно бес­спорна, но она не объясняет нам, почему эта идеология могла создаться и, следовательно, почему господствующий класс может ею воспользоваться. Ибо сознательное ис­пользование идеологических форм не то же самое, что их возникновение, обычно не зависящее от воли людей. А если мы хотим выяснить корни какой-либо идеологии, мы должны искать те действительные отношения, кото­рые она собой выражает; здесь мы, между прочим, натал­киваемся на коренное различие, существующее между теологическим и юридическим истолкованием государст­венной власти. Поскольку в первом случае — обожествле­ния власти — мы имеем дело с фетишизмом чистой воды и, следовательно, в соответствующих представлениях и понятиях нам не удастся открыть ничего, кроме идеоло­гического удвоения действительности, т. е. тех же факти­ческих отношений господства и подчинения, постольку юридическое понимание есть лишь одностороннее пони­мание и его абстракции выражают собой одну из сторон реально существующего субъекта, т. е. товаропроизводя­щего общества.

Тов. И. П. Разумовский (см. его «Проблемы марксист­ской теории права») делает мне упрек, что я неоснова­тельно якобы отвожу вопросы власти и подчинения в не­определенную сферу «удвоения действительности» и не уделяю им должного места при анализе категорий права. О том, что религиозное, или теологическое, мышление представляет собой «удвоение действительности», мне ка­жется, не приходится спорить после Фейербаха и Маркса. Ничего неопределенного в этом я не вижу. Наоборот, дело обстоит очень ясно и просто: повиновение вилланов фео­далу прямо и непосредственно вытекало из того, что фео­дал был крупный землевладелец и что в распоряжении его находилась вооруженная сила; эта непосредственная зависимость, это фактическое отношение господства при­нимали идеологическую оболочку, поелику власть феода­ла выводилась из божественного сверхчеловеческого авто­ритета «несть власти аще не от бога». Повиновение и зависимость наемного рабочего от капиталиста сущест­вуют также непосредственно: мертвый накопленный труд господствует здесь над живым. Но повиновение того же рабочего капиталистическому государству не есть та же самая его зависимость от отдельного капиталиста, идео­логически удвоенная. Во-первых, потому, что имеется осо бый, отделенный от представителей господствующего клас­са аппарат, причем этот аппарат стоит над каждым от­дельным капиталистом и фигурирует как безличная сила. Во-вторых, потому, что эта безличная сила не опосред­ствует каждого отдельного отношения эксплуатации, ибо наемный рабочий не принуждается политически и юриди­чески работать на данного предпринимателя, но отчуж­дает ему свою рабочую силу формально, на основе сво­бодного договора. Поскольку отношение эксплуатации осуществляется формально как отношение двух «незави­симых» и «равных» товаровладельцев, из которых один, пролетарий, продает рабочую силу, а другой, капита­лист, ее покупает, постольку политическая классовая власть может принять форму публичной власти.

Начало конкуренции, господствующее в буржуазно-ка­питалистическом мире, как это уже отмечалось, не дает возможности связать политическую власть с отдельным предприятием (наподобие того, как при феодализме эта власть была связана с крупным землевладением). «Свобо­да конкуренции, свобода частной собственности, «равно­правие» на рынке и обеспеченность существования только за классом создают новую форму государственной вла­сти — демократию,- которая ставит у власти класс — как коллектив»[129]. Совершенно верно, что «равноправие» на рынке создает специфическую форму власти, однако связь между этими явлениями не совсем в том, в чем ее видит т. Подволоцкий. Во-первых, власть может быть и не свя­занной с отдельным предприятием, но все же оставаться частным делом капиталистической организации. Союзы промышленников со своими боевыми кассами, черными списками, бойкотом, штрейкбрехерскими дружинами суть несомненные органы власти, существующие рядом с пуб­личной, т. е. государственной, властью. Во-вторых, власть внутри предприятия остается частным делом каждого от­дельного капиталиста. Установление правил внутреннего распорядка — это акт частного законодательства, т. е. по­длинный кусок феодализма, как бы ни старались его при­чесать под современность буржуазные юристы, конструи­руя фикции так называемого контракта присоединения (contrat d’adhésion) или же особого полномочия, которое капиталистический собственник получает якобы от орга­нов публичной власти ради «успешного выполнения необходимых и целесообразных с общественной точки зрения функций предприятия»[130].

Однако аналогия с феодальными отношениями не яв­ляется в данном случае безусловно точной, ибо, как ука­зывает Маркс, «та власть, которую приобретает капита­лист как олицетворение капитала в непосредственном процессе производства, та общественная функция, кото­рую он выполняет как руководитель и властелин произ­водства, существенно отличны от власти на базисе про­изводства при помощи рабов, крепостных и т. д.

В то время как на базисе капиталистического произ­водства массе непосредственных производителей противо­стоит общественный характер их производства в форме строго регулирующей власти и построенного как закон­ченная иерархия общественного механизма процесса тру­да,— причем, однако, этой властью носители ее пользуют­ся лишь в качестве олицетворения условий труда в проти­воположность самому труду, а не в качестве политических или теократических властителей, как это было при более ранних формах производства...»[131].

Таким образом, отношения подчинения и господства и при капиталистическом способе производства могут су­ществовать, не отчуждаясь от той конкретной формы, в которой они выступают как господство условий произ­водства над производителями. Но именно то обстоятельст­во, что они выступают не в замаскированной форме, как при рабстве и крепостничестве[132], и делает их неулови­мыми для юриста.

Государственная машина действительно реализует себя как безличная «общая воля», как «власть права» и т. д., поскольку общество представляет собой рынок. На рынке каждый отчуждающий и приобретающий явля­ется, как мы видели, юридическим субъектом par excel­lence. Там, где на сцену выступает категория стоимости и меновой стоимости, там предпосылкой является авто­номная воля лиц, вступающих в обмен. Меновая стоимость перестает быть меновой стоимостью и товар перестает быть товаром, если меновая пропорция определяется ав­торитетом, расположенным вне имманентных законов рынка. Принуждение как приказание одного человека, об­ращенное к другому и подкрепленное силой, противоре­чит основной предпосылке общения товаровладельцев, По этому в обществе товаровладельцев и в пределах менового акта функция принуждения не может выступать как функция социальная, не будучи абстрактной и безлич­ной. Подчинение человеку как таковому, как конкретному индивиду означает для товаропроизводящего общества подчинение произволу, ибо совпадает для него с подчи­нением одного товаровладельца другому. Поэтому и при­нуждение не может здесь выступить в своей незамаски­рованной форме, как акт простой целесообразности. Оно должно выступать как принуждение, исходящее от неко­торого абстрактного общего лица, как принуждение, осу­ществляемое не в интересах того индивида, от которого оно исходит,— ибо каждый человек в товарном общест­ве — это эгоистический человек,— но в интересах всех участников правового общения. Власть человека над человеком осуществляется как власть самого права, т. е. как власть объективной беспристрастной нормы.

Буржуазная мысль, для которой рамки товарного про­изводства суть вечные и естественные рамки всякого об­щества, объявляет поэтому абстрактную государственную власть принадлежностью всякого общества.

Наиболее наивно это выразили теоретики естествен­ного права, которые, кладя в основу своих учений о вла­сти идею общения независимых и равных личностей, по­лагали, что они исходят из принципов человеческого об­щения как такового. На деле они лишь на разные лады развивали идею власти, связывающей между собой неза­висимых товаровладельцев. Этим объясняются основные черты этой доктрины, которые выступают совершенно от­четливо уже у Гроция. Для рынка первичными являются участвующие в обмене товаровладельцы. Порядок власти есть нечто производное, вторичное, нечто добавленное извне к имеющимся налицо товаровладельцам. Поэтому теоретики естественного права рассматривают власть не как явление, возникшее исторически и, следовательно, связанное с действующими в данном обществе силами, но абстрактно и рационалистически. В общении товаровла­дельцев необходимость авторитетного принуждения воз­никает там, где нарушен мир, или там, где не выполняет­ся добровольно договор, поэтому естественноправовая док­трина сводит функции власти к поддержанию мира и объ­являет исключительным предназначением государства быть орудием права. Наконец, на рынке один является товаровладельцем по воле другого и все они являются таковыми по их общей воле. Поэтому учение естественно­го права производит государство из договора отдельных изолированных личностей. Вот остов доктрины, который допускает самые разнообразные конкретные вариации в зависимости от исторической обстановки политических симпатий и диалектических способностей того или иного автора. Это учение допускает республиканские и монар­хические уклоны и вообще различные степени демокра­тичности и революционности.

В общем и целом, однако, эта теория была тем рево­люционным знаменем, под которым буржуазия вела свои революционные битвы с феодальным обществом. Этим оп­ределяется и судьба учения. С тех пор как буржуазия стала господствующим классом, революционное прошлое естественного права начинает возбуждать у нее опасения и господствующие теории спешат поскорее сдать его в архив. Нет слов, что теория естественного права не вы­держивает ни малейшей исторической и социологической критики, ибо она дает картину, совершенно неадекватную действительности. Но главный курьез состоит в том, что явившаяся ей на смену юридическая теория государства, отбросившая учение о прирожденных и неотъемлемых правах человека и гражданина и потому присвоившая себе наименование позитивной, ничуть не в меньшей сте­пени искажает реальную действительность[133]. Она вы­нуждена это делать, ибо всякая юридическая теория го­сударства должна необходимо исходить из государства как самостоятельной силы, отделенной от общества. В этом именно и состоит ее юридичность.

Поэтому, хотя фактически деятельность государствен­ной организации протекает в виде приказов и распоряже­ний, исходящих от отдельных лиц, юридическая теория презюмирует, во-первых, что приказывают не лица, но государ­ство, а во-вторых, что приказания их подчинены общим нормам закона, выражающим опять-таки волю государ­ства[134].

В этом пункте естественноправовая доктрина ни на йоту не отличается большей нереальностью, чем любая самая позитивнейшая из юридических теорий государст­ва. Ибо основным для доктрины естественного права было то, что наряду со всеми видами фактической зависимости одного человека от другого (от каковых зависимо­стей эта доктрина абстрагировалась) она конструировала еще один вид зависимости от безличной общей воли го­сударства.

Но как раз эта конструкция и составляет основу юри­дической теории государства — лица. Естественноправовой элемент в юридических теориях государства лежит гораздо глубже, чем это казалось критикам естественно-правовой доктрины. Он коренится в самом понятии пуб­личной власти, т. е. власти, никому в частности не при­надлежащей, стоящей над всеми и адресующейся ко всем. Ориентируясь на это понятие, юридическая теория неиз­бежно теряет связь с реальной действительностью. Разни­ца между доктриной естественного права и новейшим юридическим позитивизмом только в том, что первая го­раздо яснее ощущала логическую связь абстрактной госу­дарственной власти и абстрактного субъекта. Она брала эти мистифицированные отношения товаропроизводящего общества в их необходимой связи и потому дала образ­чик классической ясности построений. Наоборот, так на­зываемый юридический позитивизм не отдает себе отчета даже в своих собственных логических предпосылках.

Правовое государство — это мираж, но мираж, весьма удобный для буржуазии, потому что он заменяет вывет­рившуюся религиозную идеологию, он заслоняет от масс факт господства буржуазии. Идеология правового госу­дарства удобнее религиозной еще потому, что она, не отражая полностью объективной действительности, все же опирается на нее. Власть, как «общая воля», как «власть права», постольку реализуется в буржуазном обществе, поскольку последнее представляет собой рынок[135]. С этой точки зрения и полицейский устав может выступить пе­ред нами как воплощение идеи Канта о свободе, огра­ниченной свободой другого.

Свободные и равные товаровладельцы, встречающиеся на рынке, являются таковыми только в абстрактном от­ношении приобретения и отчуждения. В действительной жизни они связаны друг с другом многообразными от­ношениями зависимости. Это — лавочник и крупный оп­товик, крестьянин и помещик, разоренный должник и его кредитор, пролетарий и капиталист. Все эти бесчисленные отношения фактической зависимости составляют по­длинную основу государственной организации. Между тем для юридической теории государства они как бы не суще­ствуют. Далее, жизнь государства складывается из борь­бы различных политических сил, т. е. классов, партий, всевозможных группировок; здесь скрываются реальные движущие пружины государственного механизма. Для юридической теории они равным образом недоступны. Правда, юрист может проявить большую или меньшую гибкость и приспособляемость к фактам, например при­нимая во внимание кроме писаного права и те неписа­ные правила, которые сложились в государственной прак­тике, но это не изменит его принципиальной позиции по отношению к действительности. Между юридической ис­тиной и той истиной, которая составляет цель историче­ского и социологического исследования, неизбежно неко­торое расхождение. Дело не только в том, что динамика социальной жизни опрокидывает застывшие юридические формы и что поэтому юрист со своим анализом обречен запаздывать на несколько темпов; даже оставаясь в своих утверждениях, так сказать, à jour факта, юрист передает его иначе, чем социолог, ибо юрист, оставаясь юристом, исходит из понятия государства как самостоятельной силы, противостоящей всяким иным индивидуальным и общественным силам. С точки зрения исторической и по­литической решения влиятельной классовой или партий­ной организации имеют такое же, а иногда и еще боль­шее значение, чем решение парламента или какого-ни­будь иного государственного учреждения. С точки зрения юридической факты первого рода являются как бы несу­ществующими. Наоборот, в любом постановлении парла­мента, отбросив, юридическую точку зрения, можно ви­деть не акт государства, но решение, принятое опреде­ленной группой, кликой лиц, движимых теми же самыми индивидуально-эгоистическими или классовыми мотива­ми, как и всякий другой коллектив. Крайний нормативист Кельзен делает отсюда вывод, что государство вооб­ще существует лишь в качестве мысленного предмета, замкнутого порядка норм или долженствований. Но, ко­нечно, такая бесплотность предмета науки государствен­ного права должна отпугивать юристов-практиков. Ибо они если не разумом, то инстинктом ощущают несомненную практическую значимость своих понятий именно в здешнем греховном мире, а не только в царстве чистой логики. «Государство» юристов, несмотря на всю его «идеологичность», соотносится с некоторой объективной реальностью, подобно тому, как самый фантастический сон все же опирается на действительность.

Этой реальностью прежде всего является сам государ­ственный аппарат в его вещественных и людских эле­ментах.

Прежде чем создавать законченные теории, буржуа­зия начала строить свое государство на практике. Этот процесс в Западной Европе начался в городских комму­нах[136]. В то время как феодальный мир не знал разли­чия между личными средствами феодала и средствами политического союза, в городах впервые появляется об­щественная городская касса, сначала как спорадическое, затем как постоянное учреждение[137]; «дух государствен­ности» получает, так сказать, свое материальное седа­лище.

Появление государственных средств делает возмож­ным появление людей, которые существуют на эти сред­ства,— должностных лиц и чиновников. В феодальную эпоху функции управления и суда выполнялись слугами феодала. В городских коммунах впервые появляются об­щественные должности в полном смысле слова; публич­ность власти находит себе материальное воплощение. До­веренность в смысле частноправовом, в смысле уполномо­чия к совершению сделок, отделяется от должности. Абсолютной монархии оставалось только усвоить эту сло­жившуюся в городах публичную форму власти и осуще­ствить ее на более обширной территории. Все дальней­шее усовершенствование буржуазной государственности, которое происходило и путем революционных взрывов, и путем мирного приспособления к монархически-фео­дальным элементам, можно свести к одному принципу, который гласит, что из двух обменивающихся на рынке ни один не может выступать в качестве властного регуля­тора менового отношения, но что для этого требуется некто третий, воплощающий в себе ту взаимную гаран­тию, которую товаровладельцы в качестве собственников дают друг другу, и являющийся, следовательно, олицетво­ренным правилом общения товаровладельцев.

Это юридическое понятие государства буржуазия клала в основу своих теорий и стремилась осуществлять на практике. Последнее, разумеется, она делала, руково­дясь знаменитым принципом «постольку-поскольку»[138].

Ибо ради чистоты теории буржуазия никогда не упу­скала из виду другой стороны дела, а именно что клас­совое общество не только рынок, где встречаются незави­симые товаровладельцы, но в то же время арена ожесто­ченной классовой войны, в которой государственный аппарат является одним из самых могучих орудий. А на этой арене отношения складываются далеко не в духе кантовского определения права как ограничения свобод личности в минимальных пределах, необходимых для об­щежития. Здесь глубоко прав Гумплович, когда он заяв­ляет, что «такого рода права никогда не существовало, ибо мера свободы обусловлена только мерой господства другого, норма общежития диктуется не возможностью общежития, но возможностью господства». Государство как фактор силы и во внутренней и во внешней поли­тике — вот та поправка, которую буржуазия вынуждалась делать к своей теории и практике «правового государ­ства». Чем неустойчивее становилось господство буржуазии, тем более компрометирующими становились эти поправки, тем скорее «правовое государство» превращалось в бесплотную тень, пока, наконец, исключительное обо­стрение классовой борьбы не заставило буржуазию совер­шенно отбросить в сторону маску правового государства и обнажить сущность власти как организованного наси­лия одного класса над другим.