Быть разумным — значит быть простым

 

Море было очень синим, и заходящее солнце едва касалось верхушек низко висевших облаков. Маль­чик тринадцати или четырнадцати лет во влажной одежде стоял у автомобиля, дрожа и притворяясь глухим. Он попрошайничал и очень хорошо играл. Получив несколько монет, он ушел, перебегая че­рез пески. Волны мягко накатывались, но полнос­тью не стирали следы, когда проходили по ним. Крабы катались на волнах и избегали человеческих ног, они позволяли себе быть пойманными волной и сыпучими песками, но снова подползали, готовые к следующей волне. Сидя на нескольких бревнах, свя­занных вместе, какой-то мужчина прибыл только что из моря, и теперь плыл с двумя большими ры­бинами. Он был смугл, обожженный жарким солн­цем. Приближаясь к берегу с ловкостью и непри­нужденностью, он протянул свой плот далеко на сухой песок, вне досягаемости волн. Чуть дальше, выгибаясь в сторону моря, росла пальмовая роща, а за ней виднелся город. Пароход на горизонте стоял, как будто неподвижный, и с севера дул нежный ве­терок. Это был час величественной красоты и спо­койствия, в который земля и небо встречались. Вы могли сидеть на песке и наблюдать, как волны на­катывались и откатывались бесконечно, и их рит­мичное движение, казалось, передавалось земле. Ваш ум был оживлен, но не так, как беспокойное море. Оживленный, достигал горизонта. Не имея ни вы­соты, ни глубины, он не был ни далеко, ни близко, не было центра, от которого можно было бы изме­рить или объять целое. Море, небо и земля присут­ствовали там, но без наблюдателя. Ощущалось об­ширное пространство и неизмеримый свет. Свет са­дящегося солнца падал на деревья, в нем купалась деревня, и его можно было заметить за рекой. Но это был свет, который никогда не зажигают, свет, который сияет вечно. И, удивительно, в нем не было никаких теней, вы не отбрасывали тень ни с какой стороны. Вы не спали, вы не закрыли глаза, потому что сейчас звезды становились видимыми. Но зак­рывали ли вы глаза или держали их открытыми, свет всегда присутствовал там. Его было не пой­мать и не поместить в святыню.

Мать троих детей, она казалась простой, тихой и скромной, а ее глаза — живыми и наблюдательными, они принимали участие во многом. Когда она заговорила, ее довольно нервная застенчивость ис­чезла, но оставалась спокойная осторожность. Ее старший сын получил образование за границей и теперь работал инженером по электронике, второй сын имел хорошую работу на текстильной фабрике, и самый младший только заканчивал колледж. Они все были хорошими мальчиками, говорила женщина, и можно было видеть, что она гордилась ими. Несколько лет назад они потеряли отца, но он позаботился о том, чтобы они получили хорошее образование и могли себя обеспечить. То немногое, что он имел, он оставил ей, и она ни в чем не нуждалась, поскольку потребностей у нее было мало. В этот момент женщина прекратила говорить, очевидно ей было трудно рассказать о том, что не давало ей покоя. Чувствуя это, я осторожно спросил ее:

— Вы любите ваших детей?

«Конечно, люблю, — ответила она быстро, довольная началом. — А кто не любит своих детей? Я воспитала их с любовью и заботой и была занята все эти годы их прибытиями и продвижением, их печалями и радостями, и всеми другими вещами, о которых заботится мать. Они очень хорошие дети и очень добры ко мне. Они преуспели в учебе, и найдут свой путь в жизни. Возможно, они не оставят свой след в мире, но, в конце концов, немногие оставляют. Мы все сейчас живем вместе, и, когда они женятся, я останусь с одним из них, если будет необходимость. Конечно, у меня есть собственный дом, и в финансовом плане я не завишу от них. Но странно, что вы задали мне этот вопрос».

Правда?

«Ну, я никогда прежде ни кем не говорила о себе, даже с моей сестрой или с последним мужем, и, когда внезапно задают такой вопрос, это кажется довольно странным. Хотя я действительно хочу говорить с вами об этом. Потребовалось много храбрости чтобы прийти и встретиться с вами, но сейчас я довольна, что пришла, и что вы настолько облегчили для меня разговор. Я всегда была слушателем, но не в вашем смысле слова. Раньше я слушала мужа и его деловых партнеров всякий раз, когда они заходили. Я слушала своих детей и друзей. Но никто, казалось, не хотел послушать меня, и большей частью я молчала. Выслушивая других, сам учишься, но по большому счету из того, что слышишь, ничто не является незнакомым. Мужчины сплетничали так же, как и женщины, кроме того, жаловались на свою работу и жалованье, некоторые из них говорили о желанном для них продвижении по службе, другие о социальной реформе, о работе в деревне или что сказал гуру. Я слушала их и никогда не открывала кому-то из них сердце. Некоторые были более умны, а другие более глупы, чем я, но большей частью они не очень-то отличались от меня. Я наслаждаюсь музыкой, но я слушаю ее другим слухом. Я, кажется, слушаю того или иного почти все время, но также есть еще кое-что, что я слушаю, но что всегда ускользает от меня. Могу я говорить об этом?»

Разве вы здесь не поэтому?

«Да, наверное, это так. Понимаете, мне скоро сорок пять, большинство лет я отдала заботам о других. Я была занята тысячью и одной вещью целый День и каждый день. Муж умер пять лет назад, и с тех пор я была занята детьми больше обычного. А сейчас, странным образом, я все время думаю о себе. На днях я с моей невесткой посетила вашу беседу, и что-то в моем сердце защемило, то, что, как я всегда знала, было там. Я не могу очень хорошо это выразить, и надеюсь, что вы поймете, о чем таком я хочу поговорить».

Можно помочь вам?

«Хотелось бы, чтобы вы помогли».

Трудно быть простым до конца, не так ли? Мы испытываем что-то, что само по себе является простым, но вскоре становится сложным. Трудно удержать его в пределах границ первоначальной простоты. Разве вы не чувствуете, что это так?

«В некотором смысле, да. В моем сердце есть что-то простое, но я не знаю, что все это означает».

Вы сказали, что любите ваших детей. Каково значение слова «любовь»?

«Я сказала вам, что оно означает. Любить детей — значит заботиться о них, следить, чтобы они не причинили себе вреда, не наделали слишком много ошибок. Это значит помогать им готовиться к хорошей работе, видеть их счастливо женатыми и так далее».

И это все?

«Чего же больше может сделать мать?»

Если позволите спросить, любовь к детям заполняет вашу жизнь целиком, или только ее часть?

«Нет, — призналась она. — Я люблю их, но любовь никогда не заполняла мою жизнь целиком./ Взаимоотношения с моим мужем — это было другое. Он мог бы заполнить мою жизнь, но не дети. И теперь, когда они выросли, они живут своей жизнью. Они любят меня, и я люблю их, но отношения между мужчиной и его женой другие, и они найдут свою полноту жизни в женитьбе на достойной женщине».

Вы никогда не хотели, чтобы ваши дети были правильно образованы, так, чтобы помогли бы пре­дотвращать войны, не были убитыми ради какой-то идеи или удовлетворять жажду власти какого-ни­будь политика? Разве ваша любовь не вынуждает вас хотеть помочь им построить иной вид общества, общества, в котором ненависть, антагонизм, зависть прекратят существовать?

«Но что могу я сделать для этого? Я сама не была должным образом образована, и как так воз­можно, чтобы я могла помогать создавать новый социальный порядок?»

Разве вы не чувствуете в себе силы для этого?

«Боюсь, что нет. А мы вообще чувствуем в себе силу для чего-нибудь?»

Тогда любовь — это не кое-что сильное, жиз­ненно важное, срочное?

«Она должна быть такой, но у большинства из нас это не так. Я люблю сыновей, молюсь, чтобы ничего плохого с ними не случилось. Если случит­ся, что мне останется делать, кроме как проливать горькие слезы по ним?»

Если в вас есть любовь, разве она не достаточно сильна, чтобы заставить вас действовать? Ревность, как и ненависть, сильна, и она вызывает мощное, решительное действие, но ревность — это не лю­бовь. Тогда знаем ли мы в действительности, что такое любовь.

«Я всегда думала, что любила своих детей, даже при том, что это не было самым великим в моей жизни».

Есть ли тогда более великая любовь в вашей жиз­ни, чем ваша любовь к детям?

Было нелегко приближаться к этому вопросу, и она чувствовала себя неловко и смущенно, поскольку мы подошли к нему. В течение некоторого времени женщина молчала, и мы сидели, не проронив ни слова.

«Я никогда по-настоящему не любила, — тихо начала она. — Я никогда не питала очень глубоких чувств по отношению к кому либо. Бывало, я очень ревновала, и это было очень сильное чувство. Оно разъедало мое сердце и делало меня жестокой. Я плакала, устраивала сцены, и однажды, Боже, про­сти меня, я ударила. Но все это закончилось и про­шло. Сексуальное желание было также очень силь­ным, но с каждым ребенком оно уменьшалось, и теперь полностью исчезло. Мои чувства к детям не такие, какими они должны быть. Я никогда не чув­ствовала что-нибудь очень сильно, кроме ревности и секса, а это не любовь, правда?»

Не любовь.

«Тогда что является любовью? Привязанность, ревность, даже ненависть, вот то, что я считала любовью, и, конечно, сексуальные взаимоотношения. Но теперь те сексуальные взаимоотношения — лишь очень маленькая часть чего-то намного большего. То большее я никогда не знала, и поэтому секс стал так всепоглощающе важным, по крайней мере, на ка­кое-то время. Когда это прошло, я думала, что лю­била моих сыновей, но факт в том, что я любила их, если я вообще могу использовать это слово, только в очень маленькой степени. И хотя они хорошие маль­чики, они точно такие же, как тысячи других. На­верное, все мы посредственны, удовлетворяемся ме­лочными вещами: амбицией, процветанием, завис­тью. Наши жизни мелки, живем ли мы во дворцах или в хижинах. Теперь мне все очень ясно, чего ни­когда не было раньше, но как вы знаете, я необразо­ванный человек».

Образование не имеет к этому никакого отноше­ния. Посредственность — не монополия необразо­ванных. Ученый, исследователь, самый умный мо­гут тоже быть посредственными. Освобождение от посредственности, от мелочности — это не вопрос класса или учености.

«Но я не думала много, я не чувствовала сильно, моя жизнь была печальной».

Даже, когда мы по-настоящему сильно чувству­ем, это обычно происходит в отношении таких пус­тяков как личная и семейная безопасность, патрио­тизм, некий религиозный или политический лидер. Наше чувство — всегда за или против чего-то, оно не похоже на огонь, горящий ярко и без дыма.

«Но кто должен дать нам тот огонь?»

Зависеть от другого, обращаться к гуру, лидеру — означает отнять у огня уединение, чистоту, это по­рождает дым.

«Тогда, если мы не должны просить о помощи, то должны для начала иметь огонь».

Вовсе нет. Вначале там нет огня. Его нужно вы­нашивать, должна быть забота, мудрое, с понима­нием избавление от тех вещей, которые расхолаживают огонь, которые уничтожают яркость пламени. Тогда только есть огонь, который ничто не сможет погасить.

«Но для этого нужен интеллект, которого у меня нет».

Да он у вас есть. При понимании как мала ваша жизнь, как мало вы любите, при восприятии природы ревности, при начале осознания себя в каждодневных отношениях уже имеется движение интеллекта. Интеллект — дело упорного труда, быстрого восприятия изощренных уловок ума, рассматривания факта и ясного мышления без предположений или умозаключений. Чтобы разжечь огонь интеллекта и поддерживать его действующим, требуется настороженность и большая простота.

«Очень любезно с вашей стороны говорить, что я имею интеллект, но имею ли я его?»

Это хорошо спрашивать себя, а не утверждать,

что вы имеете или не имеете. Спрашивать правильно — вот само по себе начало интеллекта. Вы препятствуете интеллекту в самой себе из-за собственных убеждений, мнений, утверждений и опровержений. Простота — вот путь интеллекта, а не простой показ простоты внешне и в поведении, но простота" внутреннего небытия. Когда вы говорите: «я знаю» вы находитесь на пути не интеллекта, но когда вы говорите: «я не знаю» и действительно подразумеваете это, вы уже вступили на путь интеллекта. Когда человек не знает, он смотрит, слушает, спрашивает. |

«Знать» — значит накапливать, а тот, кто накапливает, никогда не будет знать, он не интеллектуален.

«Если я нахожусь на пути к интеллектуальнос­ти, потому что я проста и знаю немного...»

Мыслить понятиями «много» — значить быть не­вежественным. «Много» — это сравнительное сло­во, а сравнение основано на накоплении.

«Да, я это понимаю. Но, как я сказала, если на­ходишься на пути интеллектуального развития, по­тому что ты прост и действительно не знаешь ниче­го, тогда интеллектуальность кажется эквивален­том невежеству».

Невежество — это одно, а состояние незнания — совсем другое, эти два понятия никоим образом не связаны. Вы можете быть очень умны, умелы, талан­тливы, и все же быть невеждой. Невежество суще­ствует, когда нет самопознания. Невежественный че­ловек — тот, кто не знает себя, кто не знает, как обманывает себя, как становится тщеславным, как за­видует и так далее. Самопознание — это свобода. Вы можете знать все о чудесах земли и неба и все-таки не быть свободным от зависти и печали. Но когда вы говорите «я не знаю», вы познаете. Познавать не зна­чит приобретать знания, вещи или отношения. Быть интеллектуально развитым означает быть простым, но быть простым чрезвычайно трудно.

 

Что такое любовь?

 

Маленькая девочка по соседству была больна, она плакала целый день и до глубокой ночи. Это продолжалось в течение некоторого времени, и бедная мать совсем измучилась. На окне росло ма­ленькое растение, которое она поливала каждый вечер, но в течение последних нескольких дней про него забыли. Мать осталась одна в доме, за исклю­чением довольно беспомощной и нерадивой слу­жанки, и казалась немного потерянной из-за того, что болезнь ребенка оказалась очень серьезной. Доктор несколько раз приезжал на большой ма­шине, и мать становилась все более и более пе­чальной. Банановый побег в саду, орошаясь водой из кухни, всегда имел влажную почву. Его листья были темно-зелеными, и один очень большой лист два или три фута в ширину и намного больше в длину, пока еще не был порван ветрами, как дру­гие. Он очень мягко трепетал на легком ветерке, и его касалось лишь солнце на западе. Радовали глаз желтые цветы в виде спускающихся кружочков на длинном, свисающем стебле. Эти цветы вскоре ста­нут молодыми бананами, а стебель — очень тол­стым, потому что бананов может быть множество: зеленых, аппетитных и тяжелых. Время от време­ни блестящий черный шмель летал среди желтых цветов, прилетали и порхали над ними черно-бе­лые бабочки. Казалось, такое изобилие жизни было в том банановом дереве, особенно когда его грело солнце и листья шевелились на ветру. Маленькая девочка раньше часто играла возле него, она была жизнерадостной и с постоянной милой улыбкой. Иногда она провожала меня недалеко по переул­ку, а затем бегом возвращалась к своей маме, ко­торая гуляла с ней. Мы не могли понять друг друга, так как говорили на разных языках, но это не мешало нам общаться.

Однажды в полдень мать девочки позвала меня в дом навестить ребенка. Болезнь превратила ее в скелетик, обтянутый кожей. Девочка слабо улыб­нулась мне. Из-за крайнего истощения она не мог­ла открыть глаз, тельце судорожно вздрагивало. Через открытое окно доносился шум кричащих и играющих детей. Мать была безмолвной, плакать она уже не могла — горе иссушило слезы. Она не стала садиться, а стояла рядом с маленькой кроват­кой, и в воздухе витало отчаяние и тоска. Как раз в этот момент вошел доктор, и я ушел с тихим обе­щанием вернуться.

Солнце садилось за деревья, освещая огромные облака блестяще-золотистым цветом. Привычно кру­жились вороны. Прилетел попугай, крича и цепля­ясь за край дупла в большом сухом дереве, хвостом прижимаясь к стволу. Он помедлил, увидев так близ­ко человека, но секундой позже исчез в дупле. По дороге шли несколько сельских жителей, проехал автомобиль с молодыми людьми. Недельный теле­нок был привязан к заборному столбу, а его мать-корова паслась поблизости. Вдоль дороги шла жен­щина с хорошо начищенными, сияющими медными сосудами на голове и на бедре. На фоне заходящего солнца, она была самой Землей в движении. Она несла воду из колодца.

Двое молодых людей приехали из близлежащего города. Автобус не довез их до села, и остальную часть пути они шли пешком. Приехать раньше они не могли, так как работали в офисе. Они переоде­лись в свежую одежду, и застенчиво улыбаясь вош­ли. Это были воспитанные молодые люди. Присев и освоившись в комнате, они все еще не определи­лись, как облачить свои мысли в слова.

Какой вид работы вы выполняете?

«Мы работаем в одном офисе, я стенографист, а мой друг ведет книги по бухгалтерскому учету. Ни один из нас не ходил в колледж, потому что мы бедны, и не могли оплачивать учебу, мы также не женаты. Нам платят немного, но поскольку мы не женаты, этого достаточно для наших нужд».

«Мы не очень образованы, — добавил второй, — мы читаем иногда серьезную литературу, но наше чтение непостоянно. Мы проводим много времени вместе, а на выходные возвращаемся домой, к на­шим семьям. В офисе мало кто интересуется серь­езными вещами. На днях общий друг привел нас на вашу беседу, и мы решили навестить вас еще. Можно задать вопрос, сэр?»

Конечно.

«Что такое любовь?»

Вы хотите определения? Разве вы не знаете, что означает это слово?

«Существует так много идей о том, какой лю­бовь должна быть, что все довольно запутанно», — сказал первый.

Какого рода идеи?

«Что любовь не должна быть страстной, разврат­ной, что нужно любить соседа, как самого себя, что нужно любить отца и мать, та любовь должна быть безличной, любовь к Богу и так далее. Каждый че­ловек высказывает мнение согласно его воображе­нию».

Не считая мнения других, что думаете вы? У вас тоже есть мнения относительно любви?

«Трудно выразить словами то, что чувствуешь, — ответил второй. — Я думаю, что любовь должна быть универсальной, нужно любить все, без предубежде­ния. Именно предубеждение уничтожает любовь, имен­но классовое сознание создает барьеры и делит лю­дей. Священные писания говорят о том, что мы долж­ны любить друг друга и не быть эгоистичными или ограниченными в своей любви, но иногда мы обнару­живаем, что это очень трудно».

«Любить Бога — значит любить все, — добавил первый. — Есть только божественная любовь, ос­тальное плотское, эгоистичное. Физическая любовь мешает божественной любви, а без божественной любви всякая другая любовь — просто бартер и об­мен. Любовь — это не ощущения. Сексуальные ощущения должны сдерживаться, контролировать­ся, именно поэтому я против ограничения рождае­мости. Физическая страсть разрушительна, путь к Богу лежит через целомудрие».

Прежде, чем мы пойдем далее, разве вы не по­лагаете, что мы должны выяснить, имеют ли все эти мнения какое-либо основание? Не является одно мнение столь же правильным, как и другое? Неза­висимо от того, кому оно принадлежит, не является ли мнение формой предубеждения, пристрастности, созданной характером, опытом и тем, как кто-либо был воспитан?

«Не делаете ли вы невозможным исследование того, что такое любовь», — спросил второй.

Возможно ли исследовать сквозь ряд мнений, умо­заключений. Чтобы исследовать правильно, нужно, чтобы мысль была освобождена от умозаключений, от сдерживающих знаний, традиции. Ум может ос­вободить себя от одного ряда умозаключений и сфор­мировать другой, который является снова лишь мо­дифицированным продолжением старого.

Теперь, не является ли сама мысль движением от одного результата к другому, от одного влияния к другому? Вы понимаете, что я имею в виду?

«Я совсем не уверен, что понимаю», — сказал первый.

«А я не понимаю вообще», — сказал второй.

Возможно, вы поймете, когда мы пойдем далее. Позвольте, я выражу это таким образом: является ли мышление инструментом исследования? Помо­жет ли мышление понять, что такое любовь?

«Как я выясню, что такое любовь, если мне не позволено думать?» — спросил довольно резко второй.

Пожалуйста, будьте немного более терпеливы. Вы думали о любви, верно?

«Да. Мой друг и я много думали о ней».

Если позволите поинтересоваться, что вы имее­те в виду, когда говорите, что вы думали о любви?

«Я об этом читал, обсуждал с моими друзьями и сделал собственные выводы».

Это помогло вам выяснить, что такое любовь? Вы читали, обменивались мнениями друг с другом и пришли к определенным умозаключениям относи­тельно любви. Но все это называется мышлением.

Вы активно или пассивно описали, что такое лю­бовь, иногда добавляя к этому, иногда удаляя что-то, что вы предварительно выучили. Это так?

«Да, это точно то, что мы делали, и наше раз­мышление помогло прояснить наши умы».

Действительно? Или же вы все более укрепля­лись в своих мнениях?

Определенно, то, что вы называете прояснени­ем, это процесс прихода к определенному словесно­му или интеллектуальному умозаключению.

«Правильно. Мы не так запутаны, как раньше».

Другими словами, одна или две идеи ясно выде­ляются в этой куче учений и противоречивых мне­ний о любви. Это так?

«Да, чем больше мы изучали в деталях вопрос, что такое любовь, тем более понятным он стано­вился».

Любовь стала понятной или то, что вы думаете о ней?

Давайте пойдем немного далее в этом, хорошо? Некий изобретенный механизм называется часами, потому что мы все согласились использовать это сло­во, чтобы обозначать специфическую вещь. Но сло­во «часы» — явно не сам механизм. Точно так же имеется чувство или состояние, которое мы все со­гласились называть любовью, но слово — не фак­тическое чувство, не так ли? И слово «любовь» обозначает так много различных вещей. Один раз вы используете его, чтобы описать сексуальное чувство, в другой раз вы говорите о божественной или без­личной любви или утверждаете, какой любовь дол­жна или не должна быть, и так далее.

«Если можно прервать, сэр, не может ли быть так, что все эти чувства являются лишь различны­ми формами одного и того же?» — спросил первый.

Как это у вас проявляется?

«Я не уверен. Бывают моменты, когда любовь кажется одной, но в другие моменты она кажется чем-то совершенно иным. Это все очень запутыва­ет. Не знаешь, где находишься».

Именно так. Мы хотим быть уверенными в люб­ви, связать ее так, чтобы она не уклонилась от нас. Мы делаем умозаключения, приходим к соглаше­нию о ней, мы называем ее различными именами с их специальными значениями. Мы говорим о ней «моя любовь», также, как мы говорим «моя собствен­ность», «моя семья», «мое достоинство» и надеемся надежно запереть ее, так чтобы мы могли прини­маться за другое и также удостовериться. Но, так или иначе, она всегда убегает, когда мы меньше всего ожидаем этого.

«Я не совсем вникаю в ваши слова», — довольно озадаченно сказал второй.

Как мы увидели, непосредственно само чувство отличается от того, что о нем говорят книги. Чув­ство — не описание, не слово. А вот так намного понятней, верно?

«Да».

А теперь вы можете отделить чувство от слова и от ваших предвзятых мнений о том, каким оно дол­жно и не должно быть?

«Что вы подразумеваете под,,отделить"?» — спросил первый.

Есть чувство и слово или слова, которые описы­вают это чувство или одобрительно, или неодобри­тельно. Вы можете отделить чувство от его словес­ного описания? Сравнительно легко отделить объек­тивную вещь, как, например, эти часы от слова, которое описывает их. Но отделить само чувство от слова «любовь», со всеми его значениями, гораздо труднее и требует много внимания.

«Какая польза от этого?» — спросил второй.

Мы всегда хотим получить результат взамен вы­полнения чего-либо. Это желание результата, кото­рое является иной формой стремления к умозаклю­чению, мешает пониманию. Когда вы спрашиваете: «Какая мне польза от того, что я отделю чувство от слова «любовь»? Вы думаете о результате, поэтому на самом деле не исследуете, чтобы выяснить, что это за чувство, верно?

«Я действительно хочу выяснить. Но я также хочу знать, каков будет результат отделения чувства от слова. Разве это не совершенно естественно?»

Возможно, но если вы хотите понять, вам при­дется уделить ваше внимание. Но понимания нет, когда одна часть вашего ума озабочена результата­ми, а другая пониманием. В таком случае у вас ни­чего не получается, и вы становитесь все более смущенным и несчастным. Если мы отделим слово, которое есть память и все его реакции, от чувства, то тогда это слово уничтожает чувство, после этого слово, память — это пепел без огня. Разве не это случилось с вами обоими? Вы так запутались в се­тях слов, размышлений, что само чувство — един­ственно то, что имеет глубокое и жизненно важное значение, потеряно.

«Я начинаю понимать, что вы имеете в виду, — медленно сказал первый. — Мы не просты, мы не обнаруживаем что-нибудь сами, а просто повторя­ем то, что нам сказали. Даже, когда мы восстаем, то формируем новые умозаключения, которые опять же должны быть разрушены. На самом деле мы не знаем, что такое любовь, а просто имеем о ней мне­ния. Это так?»

А вы так не думаете? Конечно, чтобы познать любовь, истину, Бога, не должно быть никаких мне­ний, никакой веры, никаких предположений отно­сительно этого. Если вы имеете мнение о факте, то мнение становится важным, а не факт. Если вы хотите знать истинность или ошибочность факта, то вы не должны жить в слове, в интеллекте. У вас может быть много знаний, информации о факте, но реальный факт — это совершенно иное. Убери­те книгу, описание, традицию, авторитет и пред­примите путешествие самооткрытия. Любите и не оказывайтесь в ловушках мнений и идей относи­тельно того, что есть любовь или какой она долж­на быть. Когда вы любите, все будет правильно. Любовь имеет собственное воздействие. Любите, и вы познаете ее благословение. Держитесь подальше от авторитета, который говорит вам, что есть любовь и что не есть любовь. Ни один авторитет не знает, а тот, кто знает, не сможет сказать. Лю­бите, и прибудет понимание.

 

Печаль из-за жалости к себе

Было прекрасное время года — стояла теплая весна. Солнце пригревало умеренно, поскольку лег­кий ветерок дул с севера, где горы покрыты бело­снежным покрывалом. Дерево возле дороги, еще не­делю назад голое, теперь покрыто молодыми зеле­ными листьями, которые блестели на солнце. Моло­дые листья выглядели очень хрупкими, нежными и маленькими в обширном пространстве ума, земли и синего неба. Все же за короткий промежуток вре­мени они, казалось, заполнили пространство всех мыслей. Ветерок рассеял лепестки по земле, среди которых сидели несколько детей. Это были дети шо­феров и других слуг. Они никогда не пойдут в шко­лу, навсегда оставшись бедняками на этой земле, но среди упавших лепестков около грязной дороги дети были частью земли. Они были напуганы, уви­дев незнакомца, сидящего с ними, и внезапно за­молчали. Прекратив играть с лепестками, они в те­чение нескольких секунд сидели неподвижно, как статуи. Но их глаза светились любопытством и дру­желюбием.

В маленьком, заброшенном саду у обочины цве­ло множество ярких цветов. Среди листьев дерева в

том саду в полдень ворона пряталась в тени от сол­нца. Ее тело опиралось на ветку, а перья прикрыва­ли когти. Она звала или отвечала другим воронам, и в течение десяти минут в ее карканье было пять или шесть различных звуков. В ее арсенале, по всей видимости, было намного больше звуков, но в дан­ный момент ее устроили эти несколько. Она была ярко-черной, с серой шеей, с необыкновенными гла­зами, которые никогда не были спокойными, с клю­вом твердым и острым. Она полностью расслаби­лась и в то же самое время оставалась полностью активной. Было удивительно, как ум полностью со­единился с той птицей. Он не наблюдал за ней, хотя рассматривал каждую деталь, сам он не был пти­цей, поскольку не было никакого отождествления с ней, он был с птицей, с ее глазами и острым клю­вом, как море с рыбой. Он был с птицей, и все же он проходил сквозь нее и вне ее. Острый, агрессивный и испуганный ум вороны был частью ума, который охватывал моря и время. Этот ум был обширным, безграничным, вне всякой меры, и все же он осоз­навал малейшее движение глаз той черной вороны среди новых, блестящих листьев. Он осознавал па­дающие лепестки, но не имел никакого центра вни­мания, никакой точки, от которой можно было бы следить. В отличие от пространства, которое всегда имеет в себе что-нибудь: частицу пыли, земли или небес, — он был полностью пуст и являясь пустым, мог следить без причины. У его внимания не было ни корня, ни ветвей. Вся энергия была в той пустой неподвижности. Это не была энергия, созданная с

намерением, которая скоро рассеется. Это была энер­гия всего начала, жизнь, что не имеет времени как окончания.

Несколько человек пришли вместе, и, как толь­ко каждый пытался изложить проблему, другие на­чинали объяснять ее и сравнивать с их собственны­ми испытаниями. Но горе нельзя сравнивать. Срав­нение порождает жалость к себе, и затем следует несчастье. Беду нужно встречать напрямую, не с мыслью, что ваше несчастье больше, чем несчастье других.

Теперь все они молчали, и через время один из них начал.

«Моя мать умерла несколько лет назад. Совсем недавно я потерял также моего отца, и полон рас­каянья. Он был хорошим отцом, и я должен был быть многим для него, кем не был. Наши интересы не совпадали, соответствующие образы наших жиз­ней отдаляли нас. Он был религиозным человеком, но мое религиозное чувство было не настолько са­мозабвенным.

Отношения между нами были часто натянуты­ми, но по крайней мере это были хоть какие-то от­ношения, а теперь, когда его нет, я убит горем. Мое ГОре — это не только раскаяние, но также и чувство внезапного одиночества. Прежде у меня никогда не было такого горя, и оно весьма острое. Что мне де­лать? Как я должен преодолеть его?»

Если позволите поинтересоваться, вы страдаете из-за вашего отца, или же горе возникает из-за от­сутствия отношений, к которым вы привыкли?

«Я не совсем понимаю то, что вы имеете в виду», — ответил он.

Вы страдаете из-за того, что ваш отец умер, или из-за того, что вы чувствуете себя одиноким?

«Все, что я знаю, это то, что страдаю и хочу освободиться от этого. Я действительно не пони­маю, что вы имеете в виду. Объясните, пожалуй­ста?»

Это довольно просто, разве нет? Либо вы стра­даете во имя вашего отца, то есть потому, что он наслаждался жизнью и хотел жить, а теперь он умер, либо вы страдаете, потому что имелся разрыв в от­ношениях, которые так долго были столь значимы­ми, и вы внезапно осознаете одиночество. А теперь, которое из них? Вы страдаете, конечно же, не из-за вашего отца, а потому что вы одиноки, и ваша пе­чаль — это то, что приходит из-за жалости к себе.

«Что точно является одиночеством?»

Вы никогда не чувствовали себя одиноким?

«Да, я часто предпринимал прогулки в уедине­нии. Я длительное время гуляю один, особенно по выходным».

Разве нет различия между чувством одиночества и просто быть одному, как на прогулке в одиночку?

«Если есть, то не думаю, что я знаю, что означа­ет одиночество».

«Не думаю, что мы знаем, вообще что хоть что-нибудь означает, ну кроме как на словах», — доба­вил кто-то.

Вы никогда сами не испытали чувство одиноче­ства, как могли бы испытывать зубную боль? Когда

мы говорим об одиночестве, мы испытываем психо­логическую боль из-за него или просто используем слово, чтобы указать на что-то, что никогда сами не испытывали? Мы действительно страдаем или только думаем, что страдаем?

«Я хочу знать, что такое одиночество», — отве­тил он.

Вы подразумеваете, что хотите его описание. Это переживание того, что вы полностью изолиро­ваны, чувство невозможности зависеть от чего-ни­будь, быть отрезанным от всех взаимоотношений. «Я», эго по его собственной природе постоянно стро­ит стену вокруг себя, вся его деятельность ведет к изоляции. Осознавая свою изоляцию, оно начина­ет отождествлять себя с добродетелью, с Богом, с собственностью, с человеком, со страной или идео­логией, но такое отождествление — это часть про­цесса изоляции. Другими словами, мы убегаем все­ми возможными способами от боли одиночества, от чувства изоляции, и поэтому никогда непосред­ственно сами его не испытываем. Это не подобно тому, когда боишься чего-то там, за углом, и ни­когда не сталкиваешься с этим, никогда не выяс­няешь, какое оно, а всегда убегаешь и находишь спасение в ком-то или в чем-то, что только порож­дает больший страх. Вы никогда не чувствовали себя одинокими, отрезанными от всего, полностью изолированными?

«Я вообще понятия не имею, о чем вы говорите».

Тогда, если можно поинтересоваться, вы действи­тельно знаете, что такое горе? Вы испытываете горе

так же сильно и остро, как испытывали бы зубную боль? Когда у вас болит зуб, вы действуете, вы иде­те к дантисту, но, когда есть горе, вы убегаете от него через объяснение, веру, спиртное и так далее. Вы действуете, но ваше действие — это не дей­ствие, которое освобождает ум от горя, не так ли?

«Я не знаю, что делать, и именно поэтому я здесь».

Прежде, чем вы узнаете, что делать, не должны ли вы выяснить, что такое горе фактически? Разве вы просто не сформировали идею, суждение о том, что такое горе? Конечно же, побег, оценка, страх мешают вам переживать его напрямую.

Когда вы страдаете от зубной боли, вы не фор­мируете о ней идеи и мнения, вы только чувствуете ее и действуете. Но здесь нет никакого действия, немедленного или отдаленного, потому что вы в дей­ствительности не страдаете. Чтобы переносить и понимать страдание, вы должны смотреть на него, вы не должны убегать.

«Мой отец ушел безвозвратно, и поэтому я стра­даю. Что я должен сделать, чтобы быть недосягае­мым для страдания?»

Мы страдаем, потому что не видим суть страда­ния. Факт и наше воображение относительно факта полностью отличаются, уводя в двух различных направлениях. Если можно спросить, вы обеспокое­ны фактом, действительностью или просто идеей страдания?

«Вы не отвечаете на мой вопрос, сэр, — настаи­вал он. — Что я должен делать?»

Вы хотите убежать от страдания или быть свободным от него?

Если вы просто хотите убежать, тогда таблетка, вера, объяснение, развлечение может «помочь» с неизбежными последствиями зависимости, страха и так далее. Но если вы желаете быть свободным от горя, вы должны прекратить убегать и осознавать его без суждения, без выбора.

Вы должны наблюдать его, изучать, знать все его сокровенные уловки, тогда вы не будете пугаться его, и больше не будет яда жалости к себе. С пониманием горя появляется свобода от него. Чтобы понимать горе, должно происходить фактическое его переживание, а не словесная фикция.

«Можно задать только один вопрос? — вмешался один из остальных. — Каким образом следует проживать обыденную жизнь?»

Как если бы вы жили в течение того единственного дня, в течение того единственного часа.

«Как?»

Если бы у вас был только один час, чтобы жить, что бы вы делали?

«Я действительно не знаю», — ответил он с тревогой.

Вы бы не организовали и исполнили то, что необходимо внешне, ваши дела, ваше желание и так далее? Вы бы не позвали вашу семью и друзей вместе и не попросили бы у них прощение за вред, который вам пришлось причинить им, и не простили бы их за всякий вред, который они могли бы причинить вам? Вы не умерли бы полностью по отношению ко всему, что связано с умом, с желания­ми к миру? И если это можно сделать за час, тогда это также может быть сделано за дни и годы, кото­рые остаются.

«Такое действительно возможно, сэр?»

Пробуйте это, и вы выясните.