Прелюдия Ницше к философии будущего

Апостол "фило­софии жизни", Фридрих Ницше видит ее главного врага в догматизме метафизики*. Возведенное метафизикой онтологическое здание зиж­дется, согласно Ницше, на весьма шатком основании. "С точки зре­ния любой философии, — указывает немецкий мыслитель в работе "По ту сторону добра и зла" (1886), — самым верным и самым проч­ным из всего, что еще может уловить наш глаз, будет представляться нам иллюзорность того мира, который, по нашему мнению, нами обитается" [303, с. 48]. Но, рассуждает Ницше, если наше мышление фальсифицирует мир, то не фальсификация ли и данный тезис? И ес­ли бы удалось совершенно упразднить "видимый мир", то ведь и от "истины" метафизики ничего не осталось бы.

По Ницше, "вера" (в роли которой могут выступать и суеверие, соблазн "со стороны грамматики" или смелые обобщения "очень уз­ких, очень личных человеческих, слишком человеческих деяний" [303, с. 17] и т. п.) заставляет метафизиков домогаться своего собственного "знания", чтобы в конце концов торжественно провозгласить его "истиной". На самом деле, убежден Ницше, догматиками руководит страх перед истиной. И он зовет к бесстрашию и мужеству в вопро­сах познания, набрасывает условный портрет "настоящего философа" — свободного духом, совершающего переоценку всех ценностей, про­стирающего свою творческую руку в будущее.

Ницше предлагает освободиться от невыносимой серьезности и сверхпочтительности отношения философа к самому себе**, вообще отношения к философствованию как делу "солидному", тяжеловесно-

* «МЕТАФИЗИКА — философское учение об общих, отвлеченных от конкретного существования вещей и людей, принципах, формах и качествах бытия. <...> Термин М<етафизика> означает буквально: "после физики", связан своим происхождением с расположением трудов Аристотеля, где М<етафизика> как учение о первоначалах содержательно следует за учением о вещах. Формирование и развитие М<етафизики> стимулируется задачами ее самоопределения по отношению к конкретным формам человеческого опыта и знания, а затем — и научной деятельности. М<етафизика> как бы надстраивается над ними, определяя обобщенную картину мироуст­ройства, фиксируя связи и зависимости, не совпадающие с определенностью отдель­ных вещей, их восприятий человеком и действий с ними. В этом плане М<етафизика> часто характеризуется как учение о сверхчувственных формах бытия. М<етафизика> осуществляет функцию философии по синтезированию различных форм человеческого опыта и знания, является инструментом построения онтологии, мировоззрений, логик всеобщих определений. До XIX в. философия часто отождествляется с М<етафизикой>. <...> Критика М<етафизики> и ее преодоление знаменуют конец этапа в эволюции философии, который принято называть "классическим"» [392, с. 282—283]..В отличие от неклассической в постнеклассической философии метафизика "оказывается необ­ходимой для фиксации динамики, процессуальности, воспроизводимости человеческого бытия, не представленных в формах обыденного опыта, но встроенных в этот опыт и обусловливающих его" [392, с. 283].

** В "Веселой науке" читаем: "Мы должны время от времени отдыхать от самих себя; и научиться смотреть на себя со стороны — со всех сторон, — как будто бы из зола, уметь смеяться над собой и плакать; мы должны видеть и того героя, и того глупого шута, которые поселились в нашей жажде познания..." [302, с. 362].

му. Настоящий философ, по Ницше, "живет "нефилософски" и "немудро", прежде всего неблагоразумно, он чувствует бремя и обязанность делать сотни опытов, пережить сотни искушений жизни: он рискует постоянно и ведет опасную игру..." [303, с. 114]. Крайне редко он воспринимает себя как друга мудрости, гораздо чаще — как неприятного глупца или опасный знак вопроса, костью застре­вающий у других в горле.

Неотъемлемое свойство мышления такого философа — скептицизм, истолковываемый как "наидуховнейшее выражение известной многооб­разной физиологической особенности, которую в обыденной жизни на­зывают нервной слабостью и болезненностью; она появляется каждый раз, когда решающим и внезапным образом скрещиваются издавна разъединенные классы или расы. В новом поколении, в крови которого унаследованы различные меры и ценности, все — беспокойность, рас­стройство, сомнение, попытка..." [303, с. 118]. Скептик Ницше не просто подвергает все сомнению — он не в состоянии сказать не только реши­тельное "да", но и твердое "нет", защищается иронией.

Но понятие "скептицизм" характеризует лишь важнейшую черту мышления настоящего философа, а не его самого. С не меньшим основанием он может называться критиком. Однако и скептицизм, и критика суть лишь орудия философа будущего, а не предмет его "веры". "Возможно, что для воспитания настоящего философа необхо­димо, чтобы он побывал на всех этих ступенях... — пишет Ницше, — он должен, пожалуй, быть и критиком, и скептиком, и догматиком, и ис­ториком, и сверх того еще поэтом, собирателем, путешественником, отгадчиком, моралистом, и пророком, и "свободным духом", — и поч­ти всем на свете, чтобы пробежать круг человеческих ценностей и чувств ценности и быть в состоянии взглянуть многоразличными глаза­ми и сознаниями с высоты во всякую даль, из глубины на всякую вы­соту, с угла во всякую ширь" [303, с. 123]. Наивысшие проблемы, убежден автор "По ту сторону добра и зла", без милосердия оттал­кивают назад всякого, кто отважится приблизиться к ним, не обладая адекватной высотой и могуществом своего духовного существа. Под­линный философ, по Ницше, — человек более благородной души, более возвышенного долга, более высокой ответственности, наделен­ный творческой полнотой и мощью, осмеливающийся жить на свой страх и риск, не поддаваясь общему мнению. Критик неистинных цен­ностей, он выступает как создатель новых жизненных ориентиров.

В "Веселой науке" (1882) Ницше указывает на недостаточность только умственных форм познания, призывает привести в действие и чувства и инстинкты, без чего целые области знания будут оставаться закрытыми. Философы традиционного типа, признающие лишь идеи, напоминают ему спутников Одиссея с заткнутыми ушами, дабы не

слышать музыки жизни, выманивающей из "созданного ими мира"; "они считают, будто всякая музыка есть музыка сирен" [302, с. 512]. Ницше же полагает, что "идеи... со всей их холодной анемичной при­зрачностью" являются "еще более коварными соблазнительницами, чем чувства..." [302, с. 512]. Неприемлемым для него оказывается и позитивизм ученых-материалистов, сводящих мир к грубой схеме. "... Как же так! — восклицает Ницше. — Неужели мы и впрямь позволим низвести все бытие до уровня бесконечных голых формул?.. Прежде всего, не сле­дует так оголять бытие, лишая его многообразия..." [302, с. 513].

Догматической вере в истинность своей истины философ проти­вопоставляет принцип множественности интерпретаций в сфере тео­рии познания. "Уверенность в том, что только одна-единственная ин­терпретация мира имеет право на существование, а именно та, которая оправдывает ваше собственное существование... интерпре­тация, которая допускает только то, что поддается исчислению, под­счету, взвешиванию, что можно видеть и осязать, — такая интерпре­тация есть сущее невежество и глупость, если только не душевная болезнь, идиотизм", — убежден Ницше [302, с. 514]. Подобно тому как невозможно полноценно с "научных" (позитивистских) позиций интерпретировать музыку, столь же абсурдно, по Ницше, представ­ление о возможности, пользуясь такими же методами, интерпретиро­вать музыку жизни. "Что можно было бы из нее понять, уразуметь и уловить! Ровным счетом ничего, ничего из того, что, собственно, со­ставляет в ней "музыку"!.." — восклицает философ [302, с. 514].

Сама бесконечность мира предполагает, по Ницше, бесконеч­ное число интерпретаций. И в этом, убежден немецкий мыслитель, — колоссальные перспективы для теории познания. Ницше пишет: "Нам не дано увидеть то, что происходит за углом: а ведь как гложет лю­бопытство, как хочется узнать, какие еще бывают интеллекты и пер­спективы; вот, например, могут ли какие-нибудь существа восприни­мать время в обратном направлении или попеременно то в одном, то в другом (что задало бы совершенно иное направление жизни и иное понятие причины и следствия). Но я полагаю, что ныне нам по край­ней мере не придет в голову нелепая затея, сидя в своем углу, на­хально утверждать, будто бы имеют право на существование лишь те перспективы, которые исходят из нашего угла" [302, с. 515].

Поскольку ни одна из "частных" интерпретаций не отвергается и лишь их совокупная множественность предполагается соответствующей "миру истины", вырисовываются очертания нового типа философствования, бли­жайшие аналоги которого — неевклидова геометрия Лобачевского, теория множеств в математике, теория относительности в физике.

Принцип множественности интерпретаций приближает к постиже­нию множественности истины, открывает возможные миры, позволяет по-эпикурейски упиться свободой познания, философией-творчеством.

Философы будущего — не "философы будущего".

Пост­структуралисты не стали теми философами будущего, о появлении которых мечтал Ницше. Ницшеанский культ философа-сверхчеловека, повелителя и законодателя, заменяющего неистинные ценности ис­тинными, оказался им чужд. Вместе с тем они впитали и по-своему переработали важнейшие положения ницшевской философии — идею бытия как становления, мировой игры; восприняли призыв "сделать обозримым, обсудимым, охватываемым, ощутимым все, что до сих пор происходило и было подвергнуто оценке, сократить все продолжительное, даже самое "время", осилить все прошлое" [303, с. 124] и осуществить переоценку ценностей; обнаружили свое пони­мание познания как творчества — чего-то легкого, божественного, родственного пляске, акта скорее художественного и, следовательно, предполагающего использование не только интеллектуально-рациональных, но и иррациональных, "художественных" спосо­бов философствования и др.

Постструктуралисты подвергают атаке догматизм и тоталитаризм в сфере мышления, стремятся указать способы дезавуирования язы­кового насилия и механизмы защиты от логоцентризма*.

На складывающуюся теорию постмодернизма и развитие самой литературы особенно сильно повлияла идея деконструкции (франц. deconstruction) как основного принципа анализа текста и познаватель­ного императива "постмодернистской чувствительности" (см.: [184]).

"Постмодернистская чувствительность"

— «специфич<еская> форма мироощущения и соответствующий ей способ теоретич<еской> рефлексии, характерные для научного мышления совр<еменных> литературоведов постструктуралистско-постмодернистской ориента­ции. <..> Первым аспектом П<остмодернистской> Ч<увствительности> называют ощущение мира как хаоса, где отсутствуют какие-либо критерии ценностей и смысловой ориентации, мира... отмеченного "кризисом веры" во все ранее существовавшие ценности. <...> Др<угим> аспектом П<остмодернистской> Ч<увствительности>, наибо­лее ярко проявившимся в сфере теории критики, является особая "манера письма", характерная не только для литературоведов, но и для мн<огих> совр<еменных> философов и культурологов, к<отор>ую можно было бы назвать "метафорической эссеистикой". Речь идет о феномене "поэтического мышления"» [188, с. 269—270], т.е. исполь­зовании художественных методов в сфере гуманитарного научного знания.