Почему искусство не определяет?

Как метко подметил Шеллинг, искусство в своём отображении являет некоторые необходимые формы, в которых или, лучше сказать, посредством которых свобода отображаемого предмета в искусстве, как выраженная в необходимости, не теряет себя как свободы, а лишь подтверждает, утверждает себя в данном виде отображения в произведении искусства, предстоящего как необходимое отображение. Здесь будет интересно провести сопоставление с непосредственным, которое как раз и является в полноте своей тем, что хочет выразить, раскрыть, просветлить искусство в своём отображении, пускай даже и явленном в наличных формах как формах определённых и потому необходимых. Предположим, что сейчас перед нами картина М.В. Нестерова «Философы», которая дана нам как определённый в своей необходимости внешний предмет. О какой свободе может идти речь в этом уже завершённом отображении искусства, поскольку оно уже завершено? Интересно то, что речь идёт об отображении, а не о завершении некоторого образа в произведениях искусства. Отображение предполагает отражение, передачу, но ни в коем случае не определение как фиксацию непосредственного существа именно в том виде, в каком это представлено в произведениях искусства. И всё же, как возможно выражение свободы в необходимости уже завершённого творения? Смею утверждать, что искусству присущ методологический анархизм, а точнее даже отсутствие метода, в том виде, как мы видим это в науке и особенно в математике, в которой отображение предстаёт как определение, как растворение в общем законе или формуле рассматриваемого предмета, что крайне противоположно отображению в произведениях искусства. В произведениях искусства отсутствует монополия на понимание и переживание отображаемого предмета постольку, поскольку искусство раскрывает и раскрывается, а не определяет и заканчивает в определённых понятиях языка или же законах чисел. Искусство молчаливо указывает на то, что само является в своих явлениях без выделения законов его существа. Это молчаливое отображение в искусстве не говорит строгим языком, оно, скорее, приближает к тому, что есть в своей собственной непосредственности как своей свободе в отображаемом предмете. Молчащие философы на картине М.В. Нестерова отображаются под углом, не данным здесь и сейчас в своей наличности, а потому отображение их, как и само назначение искусства, состоит в расширении опыта как размыкании наличной действительности в сторону раскрытия свободы её непосредственной жизни. Неизвестность как отсутствие определённых знаний в художественном творении задаёт собой простор для более деятельного переживания отображаемого предмета, и при этом это переживание предстаёт как неповторимая проекция через неповторимый вкус. Достижение же этой неповторимой проекции в искусстве становится возможным ввиду отсутствия общего определения в уже готовом знании как власти над искусством. Свобода от определения расширяет и делает более значительным бытие сущей вещи, отображаемой через искусство. Расширение переживания существующего не заканчивается с завершением художественного творения, наоборот, в уже завершённом художественном творении мы имеем ударение, натиск на дальнейшее углубление в предстоящее нам в отображении. Искусство в таком виде требует обратной творческой отдачи от нас, а не пассивного потребления уже готового в своих определениях, вводящих в безличный автоматизм. Искусство раскрывает универсальность субъекта, а не утверждает определённость наличного объекта в его необходимой вещественности. Необходимость как воплощённость произведения искусства в веществе не завершается со своей воплощённостью и не требует от нас конечного отношения к отображаемому предмету, она, напротив, требует дальнейшего сочувственного переживания как переживания непосредственного от уже законченных определений. Искусство есть разрыв определений и выход к непосредственности бытия.

Тождество и красота

Почему мы не понимаем красоту? Для того чтобы что-либо понять, мы используем сравнение, в основном это сравнение базируется на уже бывшем у нас опыте. Так мы понимаем что-либо как именно это, исходя из того, что оно не является другим. Таким образом, другое как уже бывшее в опыте определяет остальное по отношению к себе как не тождественное посредством отрицания себя в нём. Это есть это именно потому, что оно не есть что-либо другое. А есть А, потому что оно не есть В и ни что-либо другое в мире. Понимание в этой связи раскрывается как сравнение с уже бывшим. Понимаемое оказывается понимаемым, так как оно сравниваемо. Это общее, предполагающее сравнение, устанавливается как неизменное в изменениях. То есть, другое, отличное от уже бывшего, сравнивается, потому что его отличие понимается как форма разворачивания уже бывшего в опыте, а потому тождественно с ним. Однако сам момент, разрыв одного от другого, полагающий их разность, оказывается неуловимым в его непосредственной конкретности. Понимание, с одной стороны, начинает утверждать разность как нетождественность, а с другой стороны - понимание выделяет то общее, что изменяется как продолжение уже бывшего в другом и потому тождественное своему нетождественному в разности. П.А. Флоренский красиво показал эту динамику в своём рассмотрении закона тождества в формальной логике. Но на что натыкается здесь красота? И почему понимание и вовсе перед ней молчит? Здесь же я вижу значение того, что красота как красота действительная оказывается несравниваемой. Красота в этой связи раскрывается как этика индивидуальности, не допускающая своего расплавления и слияния в сравнении понимания с общим как безлично-абстрактным. Красота играет роль вооружения против безличности всякого сравнения. Красота фактичностью своего существования опровергает осуждение как продолжение сравнения. Тот, кто не осуждает, видит красоту. Тот, кто не сравнивает, даёт возможность раскрыться индивидуальности конкретного сущего перед ним. Красота как непосредственное переживание от уже готовых определений знания и чувств, говорит о независимости как свободе всякого конкретного в его выборе быть именно таким образом без оглядки на другое как уже ставшее и застывшее. Неосуждение как продолжение отсутствия сравнения делает возможным собственное непосредственное переживание Другого в его непосредственности как автономии его красоты от внешнего общего, стремящегося его обезличить уже готовым в своём сравнении как понимании через познание. Эта проблема есть также проблема искушения знанием. Эта проблема есть также проблема морального осуждения Другого.