Сборник эссе практикующего метафизика

САМООПРЕДЕЛЕНИЕ

Сборник эссе практикующего метафизика

Часть 2

Асташонок О. А.

http://vk.com/astashonok.oleg

[email protected]

Определение и автоматизм

Я утверждаю, что проблема для мышления состоит в определении. Определение есть установление, статика мышления, оно как будто блокирует его динамику и направляет её исключительно в проекции уже определённого, что есть не что иное, как автоматизм. Автоматизм этот налагает монополию на понимание, и вне философского сознания может быть охарактеризован как фашизм определения. Переориентация в определении как раз делает возможным расширение смысла как творческое привнесение, а не элементарная комбинаторика уже определённого. Культура в этой связи как регламентация определения мыслится мною, скорее, как неподвижное сознание, сознание, которое не готово смотреть за границы определения уже определённого. Тем самым это сознание не способно увидеть, раскрыть для себя своё собственное непосредственное, что особенно губительно в понимании индивидуальной, а лучше даже сказать - онтологической, идентичности. Теряется субъект определения, субъективность утверждают не через её саму, а через продукты её овнешнения, определения. Свобода перестаёт мыслиться и переживаться возможной.

 

Что ж стоишь ты с глазами уставшими,

Позабыв обо всём - том, что ложь,

Не хватает за яркими красками

Теплоты столь родных, свежих губ.

В бело-синем далёком и искреннем

Тает тихо последней мечтой

Доброта, оправданием отмытая,

И взрывает землю под тобой.

 

 

Смысл преодоления

 

Смысл находится за пределами слов, раз комбинирует их, не ограничиваясь их значениями здесь и сейчас. Смысл как некоторая целостность предполагает единение разделённого, не ограниченное его границами, как свойственными для определения отдельностей, границы преодолеваются в динамике смысла. Само мышление оказывается одновременно и определением, и выходом из определения в своей цельности через примат смыла над уже определённым. Так, становится возможным раскрытие нового, дополнительных смыслов в уже определённом и ставшем в пределах некоторой господствующей культуры. Разворачивание последовательности смысла есть в этой связи преодоление логического как определения для замкнутости понятия на самом себе. Выход понятия из самого себя есть его выход в синтез нераскрытых доселе смыслов. Мыслимое оказывается средством, а непосредственное индуцирует динамику мыслимого. Непосредственное в существе индивидуального средоточия есть возможность для существования движения мышления, становления индивидуальной идентичности, независимо от популярного знания и домыслов, в пользу расцвета субъективности изнутри.

 

 

Начало как конец определения

Имеет значение отметить, что противоположение непосредственного в индивидуальном средоточии жизни личности внешнему окружению имеет свою границу в определении данного в опыте именно как внешнего. Другими словами, внешнее начинается с определения, а непосредственное, напротив, существует как то, что не дано нам в определении. Продолжая эту мысль, отмечу, что определение, мыслимое как начало переживания внешнего как внешнего, для непосредственного есть также индикатор выбрасывания его во вне, собственного овнешнения как объективации непосредственной субъективности. В этой связи фиксация собственного непосредственного в определениях, так или иначе, есть фиксация в противоположении непосредственного самому себя. Это противоположение, претендуя на отражение непосредственного, отходит от своего начала как чистой непосредственности всякий раз, когда начинается то или иное определение, каким бы выразительным оно бы не было. А потому начало имманентно есть уже и конец в рамках самозамкнутой системы определений языка, так как собою оно выражает точку отсчёта для мысли, которая может быть точкой отсчёта, основываясь исключительно на своём определении как точке отсчёта, что происходит в отграничении некоторой единичности от её целостного существования и влечёт за собой уже заданные координаты для мышления, приводящие в силу этого к уже заранее готовому ответу, исходя из самой природы языка как системы в строгом мышлении, опирающейся лишь на необходимые определения и выводящей несказанное и любой переживаемый опыт в уже давно известных и определённых словах. Начало мысли имманентно есть уже и её конец, исходя из взаимообуславливающих определений языка, как это прекрасно понимал Гегель. Таким образом, любое начало, ограниченное своим определением для поддержания своего тождества и тем самым для поддержания возможности разворачивания мысли в определённых понятиях языка, находится в фундаментальном отчуждении с тем, что существует непосредственно как непосредственное от всевозможных определений в их тождестве. Непосредственное есть перманентный выход из самотождества, и в силу этого нам как раз и раскрывается возможность движения и жизни как перехода, а не остановки в наличном тождестве определений мысли или чувства.

Автоматическое восприятие

Проблема далее состоит в том, что автоматизм мышления переходит в автоматизм восприятия. Тут будет к месту упомянуть рассмотрение проблемы безумия у М.Фуко, когда он утверждал, что восприятие безумия стало возможным лишь после того, как его локализовали в пределах того или иного института изоляции, можно сказать, определили и тем самым задали дистанцию для автоматического восприятия сквозь призму отстранения, изоляции. Другими словами, безумие начали воспринимать тогда, когда оно стало определённым, поддалось автоматизации в своём внешнем проявлении. Вне своего определения через изоляцию безумие не имело для себя дома, готовой идентичности, куда бы его по необходимости сливали. Восприятие безумия перестало быть непосредственным, восхищающим; его внутреннюю жизнь, его искусство определили через систему выгоды для немногих, в которой есть место исключительно для уже определённого, делающего возможным автоматическое отправление. Непосредственное восприятие вообще не принято в среде автоматического мышления. Автоматизм мышления, как и автоматизм восприятия, сделали для рабского сознания невозможным переживание сущего и происходящего на своём пути именно в той индивидуальной проекции, которая дана всякому исходя из того единственного и неповторимого места в бытии, которое он занимает единственным и неповторимым образом, если говорить словами М.М. Бахтина. В результате чего восприятие и мышление сузились, раскрытие существования перешло в его закрытие в автоматизме мысли и чувства вне непосредственного в существе индивидуального средоточия.

 

 

Вера

И угодно было Богу, чтобы вера была возможной. Чтобы у человека в самом интимнейшем его существе было пространство для веры, которая, как наитие, раскрывала невиданную для мира вещей непосредственность и свободу, как красоту, свободную от всякого рода сходств и подражаний по отношению к внешнему миру. И мира стало не хватать, и человек перестал быть окружён лишь исключительно им, всё потеряло свой ранее устойчивый характер, в детском исступлении отныне мир раскрывался как тайна для возможности самой прекрасной из возможных вер. Как можешь следовать ты своему телу или миру вокруг, когда лишь в ней смог пережить то, что называют Истиной? Независимо от всякой внешней реальности она раскрывалась для тебя самочинно, как самодовлеющая реальность, не нуждающаяся ни в каких иных реальностях для своего собственного существования. Чему же служишь ты, когда служение твоё раскрывается как истинное лишь в вере? И откровение твоё уже давно положило конец причинно-следственным связям внешнего мира, они стали чужими и замирали в беспамятстве тогда, когда ты совершал выход к близости с самим собой, к своей тоскующей Богосыновской природе.

Освобождение в вере

 

Свободу как непосредственное самосуществование не стоит мыслить натуралистически как возможность выбирать всё что угодно, ценность свободы состоит как раз в обратном: свобода состоит не в том, чтобы выбирать всё что угодно, а в том, чтобы освобождать, выбирать Истину как актуализацию и вместе с тем самоосвобождение от дурных стихий мира. Свобода есть возращение домой. Свобода не есть ничто и не есть небытие, которое можно заполнить чем угодно, она в своём онтологическом значении сродни свету во тьме, который должен быть направлен не на всё что угодно, а на экзистенциальное самоудовлетворение в Истине как аутентичном способе существования личности. Выбирая определения зла, свобода самоуничтожается в данных чужеродных определениях, так как непосредственность перестаёт выстраиваться исходя из собственной интимнейшей сущности, которая есть Иисус Христос. Непосредственность может быть непосредственна только в той мере, в какой она приближена к Иисусу Христу, так как именно в Нём она имеет свой Исток и свою Истину. И даже сама индивидуальность становится наиболее выраженной только тогда, когда имеет своё утверждение в Истине как Иисусе Христе. Вполне себе неудивительно, что академическая философия в погоне за позитивизмом науки отказалась вне Бога и от свободы, и от субъективности, и от добра, и от истины как конечной цели, что является вполне последовательным в бездуховной среде автоматического знания, а следующим последовательным шагом станет здесь отказ от жизни человека как непосредственной ценности.

Боль определения

 

Боль как форма определения может переживаться мною исходя из средоточия моей непосредственности, а не исходя из самой себя как примата надо мной. Тут я свободен от боли, тут я волен не поворачиваться в её сторону, и тут я волен быть вне определения. Тут показателен и непосредственный характер веры как самого тайного и близкого для интимности моей непосредственности. Не ограничиваясь одной только данностью мне боли, я тем самым верю в свою непосредственность по отношению к ней, в свою свободу от неё. Далее я могу мыслить эту боль и чувствовать одновременно или же разновременно, но ни то ни другое не способно ограничить меня тотально и окончательно, показать мне, что я есть только эта боль и только эта мысль о данной мне боли. Я прерываю мысль о боли, я как будто преодолеваю чувство боли, на меня всё это накладывается, как будто со стороны, и я волен как терпеть, так и кричать, но всё же исток моего решения здесь есть моя непосредственность и свобода, которая как раз и выражает то, что задним числом после назовут субъективностью.

Безумие непосредственного

 

Безумие есть начало для преодоления невозможного. Знание есть начало для определения невозможного, но его преодоление возможно только через безумие веры. Знание есть необходимость, приспособление к невозможному, капитуляция перед ним. Безумие как существование вне знания есть, напротив, примат непосредственного над всяким невозможным в виде знания или привычного в господствующей культуре. Исключительно в вере преодолевается догматизм властвующего знания, исключительно в вере раскрывается свобода. Знание же есть приспособление в определениях к уже устоявшемуся и готовому, оно есть статика, когда безумие по отношению к знанию со стороны непосредственного есть динамика. Само же движение мышления, его динамика в той мере оказывается наиболее подвижной, в какой она свободна от своих уже готовых определений в виде знания или привычки. Таким образом, безумие для знания есть источник его движения, есть неудовлетворённость наличным положением мысли, которое всегда будет неудовлетворённым исходя из непосредственной природы безумия. Здесь мы не можем и не должны останавливаться ровно настолько, насколько будет не удовлетворено наше непосредственное средоточие.

 

Я юродивый и нищий,

Я загадка для ума.

Красотою скрыт мне ближний,

Похвалою грезит тьма.

 

Не иди ко мне навстречу

Всякий в мире, кто лежит.

Я безумец безнадёжный,

Я посланник для небес.

 

Ночью шепчет демон песню,

Утром я стихи кричу,

Мы сойдёмся с ним на месте,

Где начало для всего.

 

 

Безумие и готовое

 

Я утверждаю, что индивидуальность возможна настолько, насколько возможно безумие. Неповторимость, конкретность существования не покрывается общими понятиями языка, поскольку оно как не подчинённое общему в своей непосредственности выступает как безумие для мира определённой культуры. Меня по-настоящему завораживает то, какое значение имеет безумие для самоопределения как самоопределения из себя, а не из уже существующего в языке. Меня даже больше радует то, что безумие выявляется как источник неудовлетворения культурой, которая предстаёт как форма господствующего в данный момент знания. Безумие - это то, что не желает приспосабливаться. Безумие понимают негативно, но ведь и само понимание безумия - это уже не есть отражение непосредственного безумия. Понимание безумия - это автономная от него игра самозамкнутого языка. Выступать против безумия - всё равно что критиковать что-либо лишь за то, что оно вообще существует. Критиковать безумие значит исходить не из его и не из возможностей его правды, так как правда безумия ещё не захвачена как правда перводействительности его бытия. Правда безумия уж крайне навряд ли может быть правдой как статикой, а только правдой как динамикой, исходящей из самой себя правдой, но при этом на самой себе не останавливающейся правдой. В этом выходе правды безумия из себя заключена тайна невозможности быть тем, кем ты есть на самом деле тождественным и беспрерывным образом. Правда безумия как вкус и перетасовка уже готового в культуре как знании в осуществлении власти определений над непосредственным. Безумие убивает власть как дисциплинарную практику. И не может быть власти безумия, поскольку безумие в самом себе не имеет власти как порядка, и потому всегда есть выход из самого себя. Непосредственное вооружено безумием для более выраженного отделения от определённого и тем самым для осуществления себя в более независимом пространстве от уже готового как власти над собой.

 

 

Жив?

 

Исток в непосредственном, децентрированный инкорпорированием желания в себя внешним образом со стороны шизофрении капитализма, не ставит вопроса о собственном непосредственном для самого себя вне форм своей собственности. Тело выступает для него в роли примата, желание тела оформляется как собственное и интимное непосредственное, тем самым расплывается разграничение между субъективностью как таковой и тем, что я ставлю напротив себя как не моё. Искалеченный монизм овнешнения и представления как присоединение к передовым рядам в спектакле, управляемым автоматическим знанием, сводит с ума вне религиозной проекции в самопонимании живущего или утверждающего, что он жив. Страдание и боль ставят его ближе к себе, но только в той мере, в какой он может максимально приблизиться к собственному телу. Мысля о своём мышлении, он лишь задевает исток отношения, раскручивающего определённости понятий в пределах знания, не могущего быть вне автоматизма для утверждения характера своей необходимости, как в математике. Расширяя горизонты автоматического знания, он в который раз пропускает вопрос о собственном непосредственном. Не находя для непосредственного места в системе господствующего знания, он обречён на невозможность нахождения места для самого себя, он обречён на онтологическое одиночество среди миллиардов людей и шайки буржуазии, уверовавшей в своё благополучие как последнюю истину бытия.

 

 

Сквозь проходящих мимо,

Забывши обо всём другом,

Лишь светом несказанным, что невидим,

Присутствую и я, и ты в одном.

 

Так хорошо, так весело и ясно

На миг побыть за гранями себя.

Не важна память зла, сокровища напрасны

Тогда, когда за гранями себя.

 

Пускай, как я, вдохнёшь ты этот ветер,

Мне ближе быть с собой через тебя

В тот миг, когда и ты, и не заметив,

Вдруг выйдешь мне навстречу из себя.

 

Так не осталось ничего,

И ничего не нужно.

Ведь стало всё своё

Как чистое дано.

 

 

Чувства

Обвиняю себя за все грехи человеческие, за всё своё своевольное несоответствие - как телу, так и всему видимому и невидимому. Именно так могло быть сформулировано чувство Алексея Михайловича во время очередного ветка очищения в самосозерцании, удовлетворившись. Который день он всё думает. Всё же всё это не то. Не они, не я, да уж тем более не они. Ведь не хватает ли им так же, как мне? С той же силою и с тем же выражением лица видят они это? Особенно ли страдание по здоровью и хлебу? Семья ли выросла из этого? Уже который век миновал, а мы вне его прошли, стороною – мы в знании. Счастье-то у них какое узенькое, моё-то уж точно пошире будет, было бы только. Красотой ли своею они избавляются от этого, от того, что держит меня в стороне от них? Ну, и с нею они же несчастливы - позаботились, попечалились.

Оттенки красоты

Для меня невероятно мучительным стал вопрос о красоте и её онтологическом значении. Особенно же он актуализировался в несравненности двух единичностей красоты, которые явили для меня квинтэссенцию прекрасного облика. И та, и другая были автономны, но как будто имели единый субстрат своего выражения. Сравнение же в их сопоставлении оказалось напрочь парализованным, они не имели, не предоставляли возможности для сравнения, они как бы изначально происходили не сравниваемыми, и в этом, в том числе, состояло их бытийственное значение. Данное обстояние словно выражало их исконное право на молчаливое переживание себя за пределами сравнений разума, без оглядки на какие-либо определения и иные отвлечённые от себя манипуляции. Они преодолели для меня отстранённость в сравнении. Несравненность явилась в качестве преимущества их красоты над остальным, и она же тем самым губила всякую возможную мысль о себе. Это прекрасное не имело в себе противостояния и деления ввиду отсутствия возможности сравнения. Напротив же, знание, сплошь и рядом основанное на сравнении, выявило своим основным орудием отрицание во всяком определении, что задаёт собой известный результат противопоставления в существовании людей, порождает всевозможные формы сегрегации и культурного насилия. Красота безвопросна, неделима и не противопоставима, её онтологическое значение состоит в выделении некоторой обратной перспективы в отношениях между существующими, которые были бы независимы от определения господствующим знанием.

Красота и наглядность

 

Оставленность как существование в наглядном предопределяет самоопределение не как процесс, а как определение на некоторой ступени, как остановка и замирание на месте. Самоопределение оставляется в лице определения, динамика переходит в статику. При этом жизнь вне Бога не даёт возможности для переориентации в самоопределении, противостоящей всякому внешне налагаемому определению. Другими словами, дистанция между готовыми определениями и моей собственной непосредственностью уничтожается в отсутствии трансцендентного. Трансцендентное вносит Логос как синтезирующий и исправляющий элемент в непосредственное, и тем самым раскрывает потенциал Софии как преодоление неудовлетворительных определений теперешнего бытия. Здесь же красота как универсальное целое, выражаемое в тех или иных частностях и единичностях, демонстрирует в них как бы своё единое и непосредственное существо по отношению ко всякому ограниченному своей вещественностью определению. Для существующих это оборачивается несвойственной для повседневности тоской по переживанию вне ограниченности, определённости данного в опыте. Явленность и тем самым определённость в овнешнении выражают собою красоту, но выражают её опосредованно определением, лишь некоторым моментом в раскрытии сущего, а потому сама красота в своей ещё несказанности и нераскрытости только предчувствуется нашим метафизическим существом. Красота утверждает метафизику и делает её возможной. Красота демонстративно не ограничивается косностью, пассивностью, материальностью и, даже можно сказать, конкретностью наглядного сущего, она его преодолевает, размыкает его здесь и сейчас определения во времени и пространстве.

 

Ты гори, ты гори, мой цветочек,

Забирая все силы зимы.

И лети, и цвети, разлагайся,

А уж в полночь так снова гори.

 

Вижу ночь, вижу ясно я вьюгу,

А тебя уж совсем рядом нет,

Ты гори, ты гори, мой цветочек

И буди же во мне дальний свет.

 

Дальним светом с тобою мне ближе,

Да не вздумай вовек не грусти.

Мы с тобой тоскою лишь ближе,

Чуть шепни правду мне – и гори.

 

Верю в силу твою ясной ночью,

Верю в радость блаженных садов.

Ты гори, ты гори, не сдавайся,

Я тебя лишь узнаю – возьму.

 

Тождество и красота

Почему мы не понимаем красоту? Для того чтобы что-либо понять, мы используем сравнение, в основном это сравнение базируется на уже бывшем у нас опыте. Так мы понимаем что-либо как именно это, исходя из того, что оно не является другим. Таким образом, другое как уже бывшее в опыте определяет остальное по отношению к себе как не тождественное посредством отрицания себя в нём. Это есть это именно потому, что оно не есть что-либо другое. А есть А, потому что оно не есть В и ни что-либо другое в мире. Понимание в этой связи раскрывается как сравнение с уже бывшим. Понимаемое оказывается понимаемым, так как оно сравниваемо. Это общее, предполагающее сравнение, устанавливается как неизменное в изменениях. То есть, другое, отличное от уже бывшего, сравнивается, потому что его отличие понимается как форма разворачивания уже бывшего в опыте, а потому тождественно с ним. Однако сам момент, разрыв одного от другого, полагающий их разность, оказывается неуловимым в его непосредственной конкретности. Понимание, с одной стороны, начинает утверждать разность как нетождественность, а с другой стороны - понимание выделяет то общее, что изменяется как продолжение уже бывшего в другом и потому тождественное своему нетождественному в разности. П.А. Флоренский красиво показал эту динамику в своём рассмотрении закона тождества в формальной логике. Но на что натыкается здесь красота? И почему понимание и вовсе перед ней молчит? Здесь же я вижу значение того, что красота как красота действительная оказывается несравниваемой. Красота в этой связи раскрывается как этика индивидуальности, не допускающая своего расплавления и слияния в сравнении понимания с общим как безлично-абстрактным. Красота играет роль вооружения против безличности всякого сравнения. Красота фактичностью своего существования опровергает осуждение как продолжение сравнения. Тот, кто не осуждает, видит красоту. Тот, кто не сравнивает, даёт возможность раскрыться индивидуальности конкретного сущего перед ним. Красота как непосредственное переживание от уже готовых определений знания и чувств, говорит о независимости как свободе всякого конкретного в его выборе быть именно таким образом без оглядки на другое как уже ставшее и застывшее. Неосуждение как продолжение отсутствия сравнения делает возможным собственное непосредственное переживание Другого в его непосредственности как автономии его красоты от внешнего общего, стремящегося его обезличить уже готовым в своём сравнении как понимании через познание. Эта проблема есть также проблема искушения знанием. Эта проблема есть также проблема морального осуждения Другого.

 

Замкнуло

 

За что можно любить страсть? За то, что она так легко обходит культуру. Вот проходит себе мимо барышня с поставленной походкой, манерами, в общем, вся в образе, а ты тут как укусишь за щёчку. Самое прекрасное в этом то, что она не знает, как среагировать, определения замкнуло. Быть может, у неё на лице высветится искомая мной непосредственность? Хотелось бы. Ещё бы и рассказать что-либо этакое и безумное, да так чтобы повеселее: «Я помню какой ты была в детстве, я и сейчас хотел бы есть конфеты с этих рук». А она-то тебя и не знает вовсе, а ещё интереснее, если знает, но не помнит. Вот тут-то и будет новое выражение лица, новая мысль и новое чувство, более того, всё вокруг за раз гораздо больше раскроется и для тебя, и для неё. Ведь кто сейчас ещё не устал от культуры? Люди этого только и ждут, а то и поговорить не о чем.

 

 

Целое

Целое вне разделённости в определённостях чувства и мышления предстаёт как присутствие вне рамок своего размыкания для существующего. Это присутствие, определённое С.Л. Франком как металогическое единство бытия, раскрывается через собственную внутреннею значительность для существующего независимо от форм его захватывания в определении и тем самым овнешнении человеком. Целое предстаёт как голое для чувства и мысли, задаёт простор для интуиции непосредственного в существе человека. Это целое, раскрывающееся как исток укоренённости в собственном непосредственном бытии, даёт дорогу домой и не допускает монополии мысли и чувства в индивидуальном средоточии субъективности. Значение целого как всеединства состоит, таким образом, в безвопросности и самопонятности существующего как существующего непосредственно вне рамок ограничений в определениях мысли и чувства. Это даёт простор для фундаментального отграничения от телесности и разума как продукта телесности. Это заставляет переживать в чистоте своего самого как оно есть: без деления временем, пространством, мыслью и чувством. Это есть евангельское возвращение к детской непосредственности как чистоте Истины. Перерождение человека как перерождение в его онтологическом самоопределении невозможно со стороны науки и искусства, оно возможно лишь в чистоте детского взора, в новом религиозном сознании, которое есть сознание собственного непосредственного по отношению ко всякой мысли и всякому чувству. Становясь вне контекста исторической мысли и определения чувства, существующий непосредственно предстаёт как свободный от автоматического движения мышления и инвестированного гнёта страстей. Внеисторичность и аутентичность переплетаются, как обрамление для онтологической идентичности, в качестве полноты собственного непосредственного бытия в лоне всеобщего бытия как целого всеединства.

 

Я смотрю на тебя в окно,

Этой ночью яснее, чем днём.

Словно ласточки ночью поют,

Словно ближе мы стали с тобой.

 

Эти волосы ветром плыли,

Эти губы слепил тебе Бог,

А глаза были светом даны,

Что всё светит сквозь твёрдую тьму.

 

Позабывшая эта краса

Оставляла свой отческий дом.

Её правду я тихо храню

И твержу ей при встрече лицом.

 

Сораскрытие

Непосредственное разграничивает для существующих откровение внутренней жизни от пассивного восприятия внешнего бытия. При этом всякое оформленное, определённое в бытии, имманентно овнешняется. Жизненный поток, данный в переживании или же в отвлечённом мышлении, отграничивается непосредственным, и в самоуглублении непосредственного происходит вбрасывание непосредственного на переживаемый предмет в его частности или же обобщении. Универсальность истинного раскрывается как универсальность непосредственного в его вмещении определений чувства и мысли именно как этого самого чувства и именно как этой самой мысли, определяя их онтологическое значение в лоне целого бытия как всеединства. Непосредственное предстаёт как размыкание потока чувственно и мысленно данного. Определение идентичности некоторой ситуации, как и определение идентичности некоторой мысли, происходит в том числе и независимо, то есть непосредственно от данной ситуации и данной мысли. Существование как свобода от определения чувством и мыслью в непосредственном приоткрывает возможность самоданности чистоты непосредственного в его чистоте от и без ограничения в мыслимом и чувственном. Онтологическое удовлетворение происходит как размыкание непосредственного в его непосредственности. Таким образом, свобода от чужеродности парализует вопрос о нехватке в собственном существе. Но возможно и непосредственное раскрытие непосредственного за пределами собственной непосредственности в Другом, вносящее небывалое изумление и делающее возможным выход к совместной свободе события. Свобода собственного непосредственного, раскрываемая в Другом, тем самым вносит просвет в повседневное, торжество существования как свободы от всегда внешнего для себя определения. Тайна удовлетворения сосуществованием утверждается как сораскрытие в соборном Мы, покинувшем чувственность и мысль в углублении непосредственной свободы как любви. И разумно ли в этой связи мыслить абстрактно?

 

Отстранение

 

Противопоставление себя наличной мысли и чувству делает возможным движение в переживании. Непосредственное в этом плане предстаёт и как источник движения в сознании. Таким образом, перекомбинация, противопоставление и в целом сравнение осуществляются в той мере, в какой непосредственно непосредственное от чувства и мысли. Но отстранение непосредственного от чувственного и мыслимого ни в коем случае не есть интеллектуальная абстракция в пределах разума. Напротив, непосредственность отстраняется и от всякой абстракции в пределах разума, как и от внешне налагаемой чувственности. Отстранение, противопоставление наличному в непосредственном происходит в целостном духовном средоточии экзистенциальной жизни личности, осуществляясь как функциональность и источник движения в непосредственном. Более того, сама возможность личностной динамики, её развитие или же деградация, неудовлетворённость дурным положением дел имеет своё становление сквозь призму непосредственного. Сама же данность чувственного и мыслимого происходит никак иначе как через проекцию в непосредственном, в результате чего всякая мысль и всякое чувство индивидуализируются в лоне непосредственного, хотя за пределами его, быть может, и имеют общую форму и содержание. Непосредственность, которая и есть в действительности собственная субъективность существующего, не может иметь общности в переживании чувственного и мыслимого, красоты и наглядного, по отношению к иной непосредственности Другого. Поэтому нам так интересна непосредственность Другого как человека не тождественного автоматической мысли и внешней чувственности, мы ожидаем от него того, чего сами не имеем и что просто невозможно найти во всём остальном мире. Непосредственность делает разность возможной и тем самым утверждает потенциал собственной интимности для существующего. И здесь же свобода утверждает себя как право на неповторимую интимность в непосредственном.

Самоопределение и общение

Возможность разомкнутости непосредственности Другого актуализируется для внешнего наблюдателя в той мере, в какой он сам является непосредственным в своей непосредственности. Налёт наличности в виде чувственности и определений мышления должен быть разомкнут, если мы хотим увидеть личность в её непосредственности. Как уже утверждалось ранее, непосредственность предстаёт как несводимость – несводимость к своим наглядным овнешнениям в определениях мысли и чувства. Непосредственность Другого может пережить тот, кто в своём собственном непосредственном существе не ограничен определениями мысли и чувства, здесь и сейчас происходящей ситуаций. В непосредственности преодолеваются автоматическое восприятие и автоматическое мышление, фундированные уже заранее готовыми идентичностями в своих определениях. Именно ввиду этого для непосредственного переживания личности не может быть уже готовых подходящих определений и идентичностей. Автоматическое мышление в уже определённом языке, как и автоматическое восприятие в уже определённой чувственности, в своём механическом движении не касается интимной сокрытости в непосредственном средоточии жизни личности, но по принятому своему обыкновению определяет всё уже заранее готовым. Это могут быть следующие определения: «умный» и «дурак», «успешный» и «неудачник», «добрый» и «злой», – для вас всегда подберут идентичность для заправки машины господствующего в данную эпоху знания. Но подлинное общение в машинальном автоматизме невозможно постольку, поскольку в нём нет контакта с самим непосредственным существом человека. И это особенно заметно в так называемых светских беседах и публичных темах, на которые принято говорить, исходя из господствующего автоматического знания с уже для всех заранее готовыми мелкими идентичностями. Скажи мне, как ты себя определяешь в современном дискурсе, и я уже заранее буду знать, о чём мы с тобой будем спорить. Так происходит потеря идентичности непосредственной, идентичности онтологической, а вместо неё распространяется целый набор социальных, экономических, политических, телесных, сексуальных и других искусственных идентичностей, закрывающих непосредственное существо личности для самоопределения и свободного общения.

 

Существенность

 

То, что я называю существенным, переживается мною как непосредственное в своём существе, поскольку раскрывается оно сквозь налёт наличности, вещественности или, говоря в целом, – явленности. За явлениями скрывается существенность, и она предстаёт как преодоление своего наличного выражения в веществе, она размыкает явление и говорит о том, о чём само явление в своём овнешнении сказать не может. Существенность узнаётся, а не познаётся, и существенность непосредственно переживается, а не ощущается. Существенность возможна постольку, поскольку возможна непосредственность. Всё равно, как близкий, которого больше никогда не ожидал уже встретить, всё равно как, оттенок красоты, которого раньше никогда не приходилось переживать, существенность раскрывается как слёзная встреча, удовольствие от тоски по красоте, которую, быть может, больше никогда пережить и не удастся. Это встреча глаз, не ограниченных только одним голым фактом своей наличности, углубление в окружающее разноцветье бытия. Существенность концентрирует собою индивидуальное бытие и делает его нацеленным на положительный экзистенциальный Логос. Она как будто намекает на возможность внутреннего удовлетворения как удовлетворения онтологического, целостного и свободного, ввиду своей неограниченности какими-либо готовыми определениями наличной действительности.

 

И только ночью берёзы шумят надо мной.

Ласкают меня эти звуки лениво,

Зовут в дальний путь –

Отдать сердце миру.

 

Кричит не забытая песня кукушки,

Кузнечики нежно поют прямо в ушки.

А небо безмолвно, но больше всех сразу

Открыло мне тайну людей и причалов.

 

Цветочек не виден мне ночью слепою,

Но рядом, он здесь, он рядом со мною.

Боюсь наступить в молчанье травы,

На ощупь как будто иду я в тени.

 

 

Тоска

 

Великая тоска посещает от той пыли из фотографических данных сознания, которые приходится переживать каждый день. То, что видимо, выражено в объективности, всё же никак не соответствует непосредственности человеческого существа. Сознаются всякий раз лишь осколки и фотографии того, что является, и того, что фотографируют. Можно ли получить удовлетворение от этой повседневной пыли? Зачастую я бываю метафизически отравлен этим. Мой яд начинает действовать в приветствии рукой от красивой незнакомки - чем более красивой, тем более для меня ядовитой. Этот яд безмерно сладок, но не всемогущ. Красота перестаёт быть красотою, но всё ещё красива, она просто не п