Проблемы гуманистической этики — КиберПедия 

Состав сооружений: решетки и песколовки: Решетки – это первое устройство в схеме очистных сооружений. Они представляют...

Индивидуальные и групповые автопоилки: для животных. Схемы и конструкции...

Проблемы гуманистической этики

2017-05-19 329
Проблемы гуманистической этики 0.00 из 5.00 0 оценок
Заказать работу

 

Наиболее очевидный аргумент против принципа гуманистической этики, согласно которому добродетель есть то же самое, что выполнение человеком обязательств перед самим собой, а порок – причинение себе вреда, заключается в том, что мы делаем эгоизм или себялюбие нормой человеческого поведения, в то время как целью этики должно было бы быть их поражение, и, кроме того, что мы упускаем из виду прирожденную порочность человека, которую можно обуздать только с помощью боязни наказания и преклонения перед властью. Если же человек не греховен от природы, говорят противники гуманистической этики, разве не ищет он постоянно наслаждений, что само по себе противоречит принципам этики или по крайней мере не совпадает с ними? Разве совесть не единственное эффективно действующее начало в человеке, побуждающее его быть добродетельным, и не лишается ли совесть места в гуманистической этике? Похоже на то, что и вере тоже места не находится, а разве вера – не необходимая основа этичного поведения?

Эти вопросы предполагают определенные взгляды на человеческую природу и являются вызовом любому психологу, озабоченному достижением счастья и роста человека и соответственно моральными нормами, направленными к этой цели. В этой главе я постараюсь рассмотреть указанные проблемы в свете психоаналитических данных, теоретическое обоснование которых приведено в главе «Человеческая природа и характер».

 

1. Эгоизм, себялюбие и своекорыстие [65]

 

Возлюби ближнего своего, как самого себя [66].

 

Современная культура пронизана табу на эгоизм. Нас учат тому, что эгоизм греховен, а любовь к другим – добродетель. Несомненно, эта доктрина находится в явном противоречии с общественной практикой, руководствующейся принципом, согласно которому наиболее сильным и законным побуждением человека является эгоизм; следуя этому императиву, человек и делает самый значительный вклад в общее благо. Однако доктрина, объявляющая эгоизм величайшим грехом, а любовь к другим – величайшей добродетелью, все еще пользуется большим влиянием. Эгоизм рассматривается почти как синоним себялюбия. Альтернативой служит любовь к другим, что добродетельно, в то время как любить себя грешно.

Этот принцип нашел классическое выражение в теории Ж. Кальвина, согласно которой человек по сути греховен и бессилен. Он не может свершить абсолютно ничего достойного, пользуясь собственными силами или добрыми качествами. «Да, мы не принадлежим себе, – говорит Кальвин. – И поэтому наши планы, намерения и обязанности более не определяются нашими разумом и волей. Мы не принадлежим себе. Поэтому не будем ставить себе целью поиск того, что нужно нашей плоти. Мы не принадлежим себе. Поэтому забудем, насколько возможно, о себе и о том, что нас окружает. Мы принадлежим Господу – так будем жить и умирать для Него. Мы принадлежим Господу – так пусть все наши поступки направляют Его воля и мудрость»[67]. Человек не только должен быть убежден в собственном полном ничтожестве, но и делать все, чтобы унизить себя. «Я не называю «смирением» то состояние, когда мы думаем, что чем-то обладаем… Мы сможем проникнуться должным чувством только тогда, когда все, что кажется нам в нас превосходным, будет попрано совершенно… Это смирение представляет собой непритворное сердечное самоотречение, происходящее от искреннего чувства нашей ничтожности и нищеты»[68].

Этот акцент на ничтожестве и греховности человека означает, что в нем нет ничего, что ему в себе могло бы нравиться и за что он мог бы себя уважать. Доктрина основывается на ненависти и презрении к себе. Кальвин очень ясно говорит об этом, называя любовь к себе смертельным недугом. Если человек обнаруживает в себе что-то, доставляющее удовлетворение, он предается этой греховной любви. Такое любование собой заставляет его судить и презирать других. Следовательно, любить себя или находить в себе что-то хорошее – один из величайших грехов; предполагается, что это исключает любовь к другим[69], а значит, идентично эгоизму[70].

Взгляды на человека, которых придерживались Кальвин и Лютер, оказали чрезвычайное влияние на развитие современного западного общества. Они заложили основу представления о том, что собственное счастье человека не является целью его жизни, что человек есть лишь средство, направленное к достижению целей, лежащих вне его: целей всемогущего Бога или не менее могущественных светских властей и законов, государства, бизнеса, успеха. И. Кант с его идеей о том, что человек должен быть целью сам по себе, а не только средством, был, возможно, наиболее влиятельным мыслителем века Просвещения; тем не менее он высказывал то же осуждение любви к себе. Согласно Канту, желать счастья другим – добродетель, однако стремление к собственному счастью этически индифферентно, поскольку это нечто, к чему стремится человеческая природа, а естественное стремление не может иметь положительной этической ценности[71]. Кант признает, что человеку не следует отказываться от притязаний на счастье; при определенных обстоятельствах это может даже быть его долгом, отчасти потому, что здоровье, благосостояние и тому подобное могут оказаться средствами для выполнения им долга, отчасти потому, что отсутствие счастья – нищета – может этому помешать. Однако любовь к себе, стремление к собственному счастью никогда не могут быть добродетелью. «Что касается принципа собственного счастья, то он более всего неприемлем не только потому, что он ложен и опыт противоречит утверждению, будто хорошее состояние всегда сообразуется с хорошим поведением… Принцип этот негоден потому, что он подводит под нравственность мотивы, которые скорее подрывают ее и уничтожают весь ее возвышенный характер»[72].

Кант различает эгоизм, себялюбие и philaulia – благоволение к себе и высокомерие, самодовольство. Однако даже «рациональное себялюбие» должно ограничиваться этическими принципами, самодовольство должно подавляться, и индивиду следует научиться смирению при сравнении себя со святостью моральных законов[73]. Человек должен находить высшее счастье в выполнении своего долга. Реализация морального принципа – и тем самым достижение индивидуального счастья – возможна лишь во всеобщем, в нации, в государстве. Однако «благоденствие государства» (salus rei publicae suprema lex est[74]) не равнозначно благоденствию граждан и их счастью.

Несмотря на тот факт, что Кант проявляет большее уважение к целостности личности, чем Кальвин или Лютер, он отрицает право индивида на бунт даже при самом тираническом правлении; бунтовщик должен быть наказан не меньше чем смертью за угрозу правителю. Кант подчеркивает врожденную склонность к злу в человеке[75], в подавлении которой главную роль играет моральный закон, категорический императив, без которого человек превращается в зверя, а в человеческом обществе воцаряется дикая анархия.

В философии эпохи Просвещения право человека на счастье гораздо последовательнее отстаивалось другими мыслителями, чем Кант, например Гельвецием. Это направление современной философии нашло наиболее радикальное выражение в трудах М. Штирнера и Ф. Ницше[76]. Однако хотя эти мыслители заняли противоположную по сравнению с Кальвином и Кантом позицию в отношении ценности эгоизма, они согласны с ними в том, что любовь к другим является альтернативой любви к себе. Они обличают любовь к другим как слабость и самопожертвование и превозносят как добродетель эгоизм, себялюбие и своекорыстие, хотя и не проводят четкого различения между этими понятиями. Так, Штирмер писал: «Здесь решающим должен быть эгоизм, себялюбие, а не принцип любви, не такие мотивы, как милосердие, нежность, добросердечие или даже справедливость и равенство, поскольку справедливость – iustitia – это тоже феномен любви, продукт любви; любовь знает только жертву и требует самопожертвования»[77].

Отвергаемый Штирнером тип любви – это мазохистская зависимость, в силу которой индивид делается средством достижения целей кого-то или чего-то вне его самого. Выступая против такой концепции любви, Штирнер не избег в высшей степени полемических преувеличений. Выдвигаемый им позитивный принцип[78]противоречит установке, на протяжении столетий отстаивавшейся христианской теологией и распространенной среди немецких мыслителей-идеалистов его времени, а именно склонить человека к подчинению силе и принципу вне его и заставить видеть в них центр своего существования. Штирнер не был философом ранга Канта или Гегеля, однако он имел смелость радикально воспротивиться той стороне идеалистической философии, которая принижала конкретного индивида и тем самым помогала угнетательскому государству сохранять над ним власть.

Несмотря на многие расхождения между Ницше и Штирнером, их идеи в этом отношении весьма сходны. Ницше тоже осуждает любовь и альтруизм как выражения слабости и самоотрицания. Для Ницше поиск любви типичен для рабов, неспособных сражаться за то, чего они хотят, и которые поэтому пытаются получить желаемое благодаря любви. Таким образом, альтруизм и любовь к человечеству становятся признаками вырождения[79]. Согласно взглядам Ницше, сущность хорошей здоровой аристократии заключается в ее готовности принести в жертву своим интересам бесчисленных людей, не испытывая угрызений совести. Общество должно существовать «лишь как фундамент и помост, могущий служить подножием некоему виду избранных существ для выполнения их высшей задачи и вообще для высшего бытия»[80]. Для подтверждения этого духа презрения и эгоизма можно привести множество цитат. Подобные идеи часто понимаются как философия Ницше, однако они не являют собой ядра его философии[81].

Существует много причин того, почему Ницше выражал приведенные выше взгляды. Во-первых, как и в случае Штирнера, его философия представляет собой реакцию, восстание против философской традиции подчинять эмпирического индивида силам и принципам, существующим вне его. Проявляемая им тенденция к преувеличению доказывает это. Во-вторых, Ницше были присущи чувства неуверенности и тревоги, заставлявшие его подчеркивать в себе «сильного человека» как реактивное образование. Наконец, на Ницше произвела глубокое впечатление теория эволюции и подчеркивание ею «выживания сильнейшего». Подобная интерпретация не меняет того факта, что Ницше полагал, будто между любовью к другим и любовью к себе существует противоречие; однако его взгляды содержат ядро, благодаря которому эта ложная дихотомия может быть преодолена. «Любовь», на которую он нападает, коренится не в собственной силе человека, а в его слабости. «Ваша любовь к ближнему есть ваша дурная любовь к самим себе. Вы бежите к ближнему от самих себя и хотели бы из этого сделать себе добродетель, но я насквозь вижу ваше бескорыстие»[82]. Ницше недвусмысленно заявлял: «Вы не выносите самих себя и недостаточно себя любите»[83]. Для Ницше индивид имел невероятно большое значение. «Сильный человек» – это тот, кто отличается «истинной добротой, благородством, величием духа, кто дает не для того, чтобы брать, кто не хочет выделяться своей добротой, – «расточительство» как вид истинной доброты, богатство человека как предпосылка»[84]. Ту же мысль он высказывал в «Так говорил Заратустра»: «Один идет к ближнему, потому что он ищет себя, а другой – потому что он хотел бы потерять себя»[85].

Суть этого взгляда сводится к следующему: любовь – это феномен изобилия; ее предпосылка – сила индивида, способного отдавать. Любовь есть утверждение и продуктивность, «ибо то, что она любит, она еще хочет – создать»[86]. Любовь к другому человеку добродетель, только если она порождается внутренней силой, но становится пороком, если это выражение основополагающей неспособности быть собой[87]. Как бы то ни было, факт остается фактом: Ницше оставил проблему взаимоотношения между любовью к себе и любовью к другим как неразрешенную антиномию.

Доктрина, согласно которой эгоизм есть величайшее зло, а любовь к себе исключает любовь к другим, ни в коей мере не ограничивается теологией и философией; она стала одной из стандартных идей, преподносимых в семье, в школе, в кинофильмах, в книгах, да и вообще во всех средствах массового внушения. «Не будь эгоистом» – фраза, которую вдалбливают миллионам детишек, поколение за поколением. Ее значение несколько расплывчато. Большинство людей сказали бы, что не следует быть эгоистичным, невнимательным, безразличным к другим. На самом деле она обычно значит больше. Не быть эгоистом – значит, не делать того, что хочешь, пожертвовать своими желаниями ради желаний власти. Призыв «не быть эгоистом» в конечном счете столь же двусмыслен, как и в кальвинистском учении. Помимо своего очевидного значения, он означает «не люби себя» – подчини себя чему-то более важному, чем ты сам, внешней силе или ее интернализации – «долгу». Формула «не будь эгоистом» делается одним из наиболее мощных идеологических инструментов подавления спонтанности и свободного развития личности. Под давлением этого лозунга человек должен всем жертвовать и полностью подчиняться: только те действия объявляются «бескорыстными», которые служат не самому индивиду, а кому-то вне его.

Эта картина, повторим, в определенном смысле одностороння. Помимо доктрины, призывающей не быть эгоистом, в современном обществе пропагандируется и прямо противоположная: помни о своей выгоде, действуй так, как лучше для тебя, – так ты принесешь наибольшую пользу и всем другим. Фактически идея о том, что эгоизм – основа общего благополучия, есть тот принцип, на котором построено общество конкуренции. Удивительно, что два таких кажущихся противоречивыми принципа могут бок о бок существовать в одной культуре; впрочем, сомневаться в этом факте не приходится. Одним из следствий такого противоречия является растерянность индивида. Разрываясь между двумя доктринами, человек сталкивается с серьезными препятствиями в процессе интеграции личности. Эта дезориентация – один из самых значимых источников замешательства и беспомощности современного человека[88].

Положение, согласно которому любовь к себе идентична «эгоизму» и является альтернативой любви к другим, пронизывает теологию, философию и общественную мысль; та же доктрина, изложенная научным языком, нашла отражение в фрейдовской теории нарциссизма. Концепция Фрейда предполагает фиксированное количество либидо. У младенца вся энергия либидо, которой ребенок располагает, обращена на самого ребенка; эту стадию Фрейд называет «первичным нарциссизмом». В процессе индивидуального развития либидо смещается с собственной личности на другие объекты. Если «отношения с объектом» блокируются, либидо перестает направляться на объект и обращается на собственную персону; это называется «вторичным нарциссизмом». Согласно теории Фрейда, чем больше любви я адресую внешнему миру, тем меньше ее остается для меня самого, и наоборот. Таким образом, Фрейд описывает феномен любви как обеднение любви к себе, потому что все либидо направлено на объект вне самого человека.

Возникают вопросы: подтверждают ли психологические наблюдения тезис о том, что существует изначальное противоречие и взаимоисключающие отношения между любовью к себе и любовью к другим? Является ли любовь к себе тем же феноменом, что и эгоизм, или же они противоположности? Кроме того, является ли эгоизм современного человека действительно заботой о себе как об индивиде со всеми его интеллектуальными, эмоциональными и чувственными возможностями? Не превратился ли «он» в придаток к своей социоэкономической роли? Идентичен ли эгоизм человека любви к себе и не вызван ли он как раз отсутствием таковой?

Прежде чем мы начнем обсуждение психологических аспектов эгоизма и любви к себе, следует подчеркнуть логическую неувязку в утверждении, что любовь к другим и любовь к себе взаимоисключающи. Если добродетель заключается в том, чтобы любить ближнего как человеческое существо, также добродетелью, а не грехом должна быть моя любовь к себе, поскольку я тоже человеческое существо. Не существует такого представления о человечестве, которое исключало бы меня из числа людей. Доктрина, которая утверждала бы такое исключение, является внутренне противоречивой. Идея, выраженная в библейской заповеди «Возлюби ближнего своего, как самого себя», предполагает, что уважение к собственной целостности и уникальности, любовь к себе и понимание себя не могут быть отделены от понимания, уважения и любви к другому человеку. Любовь к моей собственной личности неразрывно связана с любовью к любой другой личности.

Теперь мы подошли к основным психологическим предпосылкам, на которых строятся выводы из сказанного. Вообще говоря, эти предпосылки таковы: не только другие, но и мы сами есть «объект» наших чувств и отношений; установки касательно других и касательно нас самих, будучи вовсе не противоречивыми, являются исходно взаимосвязанными. Применительно к обсуждаемой проблеме это значит, что любовь к другим и любовь к себе не альтернативны. Напротив, установка на любовь к себе обнаруживается у всех, кто способен любить других. Любовь в принципе неделима в том, что касается связи между «объектами» и собственным Я. Искренняя любовь есть выражение продуктивности и предполагает заботу, уважение, ответственность и знание. Это не «аффект» в смысле увлечения кем-то, а активное стремление к росту и счастью любимого человека, коренящееся в собственной способности любить.

Любовь есть выражение силы любить, и любовь к кому-то – это актуализация и концентрация этой силы в отношении одного человека. Неверно, как следует из идеи романтической любви, что в мире существует всего один индивид, которого можно полюбить, и что величайшая удача в жизни – этого одного найти. Неверно и то, что если такой человек будет найден, любовь к нему (к ней) приведет к отказу от любви к другим. Сам факт того, что любовь испытывается лишь к одному человеку, свидетельствует о том, что это не любовь, а симбиотическая привязанность. Основное подтверждение любви заключается в том, что она направлена на любимого как на воплощение истинно человеческих качеств. Любовь к одному человеку предполагает любовь к человеку как таковому. Тот вид «разделения труда», как называет это У. Джемс, когда человек любит членов своей семьи, но не испытывает никаких чувств к «чужаку», есть признак основополагающей неспособности любить. Любовь к человеку вообще является, как это часто считается, не абстракцией, возникающей после любви к определенному индивиду, а ее предпосылкой, хотя генетически она достигается через любовь к конкретным людям.

Отсюда следует, что мое Я в принципе должно быть таким же объектом моей любви, как и другой человек. Основа собственной жизни человека, его счастье, рост, свобода коренятся в его способности любить, т. е. в заботе, уважении, ответственности и знании. Если человек способен любить продуктивно, он любит и себя тоже; если он может любить только других, он не способен к любви вообще.

Признав, что любовь к себе и к другим в принципе взаимосвязана, как объяснить эгоизм, который очевидно исключает какую-либо искреннюю озабоченность другими людьми? Эгоистичный человек интересуется только собой, желает всего для себя, находит удовольствие не в том, чтобы давать, а лишь в том, чтобы брать. На внешний мир он смотрит только с точки зрения возможности что-то от него получить, ему безразличны потребности других, у него нет уважения к их достоинству и целостности. Он видит лишь себя, судит обо всем и обо всех, исходя из того, какую пользу из них он может извлечь; он вообще не способен любить. Не доказывает ли это, что забота о себе и забота о других неизбежно альтернативны? Так было бы, будь эгоизм и любовь к себе идентичны. Однако такое заключение и есть то самое заблуждение, которое привело к столь многим ошибочным мнениям на сей предмет. Эгоизм и любовь к себе не только не идентичны, они в действительности противоположны. Эгоистичный человек любит себя не слишком сильно, а слишком слабо; на деле он себя ненавидит. Это отсутствие привязанности и заботы о себе, являющееся лишь одним из выражений отсутствия у него продуктивности, оставляет его опустошенным и фрустрированным. Такой человек неизбежно несчастен и тревожен из-за озабоченности тем, чтобы получить от жизни удовлетворение, путь к которому он сам себе блокирует. Он выглядит слишком заботящимся о себе, но в действительности он только совершает безуспешные попытки замаскировать и компенсировать свою неспособность любить свое истинное Я. Фрейд утверждал, что эгоистичный человек нарциссичен, как если бы отказывал в любви другим и обращал ее на себя. Верно, что эгоистичные люди не способны любить других, но и себя любить они тоже не способны.

Понять эгоизм легче, сравнив его с жадной озабоченностью делами других, например, проявлением чрезмерной опеки со стороны властной матери. Хотя осознанно она уверена, что нежно любит свое дитя, на самом деле она испытывает глубоко подавленную враждебность к объекту своей заботы. Она чрезмерно внимательна не потому, что чересчур сильно любит своего ребенка, а потому, что стремится компенсировать отсутствие способности любить его вообще.

Эта теория природы эгоизма подтверждается психоаналитическими наблюдениями над невротическим «бескорыстием» – симптомом невроза, наблюдаемым у многих пациентов, обычно жалующихся не на него, а на другие, с ним связанные: депрессию, утомляемость, низкую работоспособность, неудачи в любовных отношениях и т. д. Бескорыстие не только не воспринимается как «симптом», оно часто рассматривается как похвальная черта характера, которой такие люди гордятся. «Бескорыстный» человек «ничего не хочет для себя», он «живет только для других» и гордится тем, что не считается с собой. Он с удивлением обнаруживает, что, несмотря на свое бескорыстие, чувствует себя несчастным и не удовлетворен своими отношениями с самыми близкими людьми. Такой человек хочет быть избавленным от своих симптомов – но не от своего бескорыстия. Аналитическая работа показывает, что его бескорыстие является не чем-то отдельным от прочих симптомов, а одним из них, на деле часто самым важным; способность любить и наслаждаться чем-либо оказывается парализована, человек бывает переполнен враждебностью к жизни, а за фасадом бескорыстия кроется незаметный, но от этого не менее сильный эгоцентризм. Такого пациента можно вылечить, только если его бескорыстие рассматривать как симптом в ряду других симптомов, чтобы получить возможность исправить отсутствие продуктивности, в котором коренятся и бескорыстие, и другие трудности.

Природа бескорыстия наиболее ярко проявляется в его воздействии на других; в нашей культуре это чаще всего видно на примере влияния «бескорыстной» матери на ее детей. Она полагает, что благодаря ее бескорыстию ее дети испытают, что значит быть любимыми, и, в свою очередь, научатся, как надо любить. Эффект материнского «бескорыстия», однако, совсем не совпадает с ее ожиданиями. Дети совсем не так счастливы, как должны были бы быть люди, уверенные в том, что их любят, они тревожны, напряжены, боятся неодобрения матери и беспокоятся о том, что не оправдывают ее ожиданий. Как правило, на детей влияет скрытая враждебность матери к жизни, которую они скорее чувствуют, чем осознают; постепенно они также проникаются ею. В целом воздействие «бескорыстной» матери не особенно отличается от воздействия матери-эгоистки; оно часто бывает даже хуже, поскольку бескорыстие матери не позволяет детям ее критиковать. Дети чувствуют себя обязанными не разочаровать ее; под маской добродетели их учат нелюбви к жизни. Если изучить влияние на детей матери, искренне любящей себя, то обнаружится, что нет ничего, что помогло бы детям лучше почувствовать, что значат любовь, радость, счастье, чем любовь матери, которая любит себя.

Проанализировав эгоизм и любовь к себе, мы теперь можем перейти к обсуждению концепции своекорыстия, которое стало одним из ключевых символов современного общества. Оно еще более двусмысленно, чем эгоизм или любовь к себе, и эту двусмысленность можно в полной мере понять, только принимая во внимание историческое развитие концепции своекорыстия. Проблема заключается в том, что считать составляющим своекорыстие и как его определять.

К этой проблеме существует два фундаментально различных подхода. Одним является объективистский, наиболее четко сформулированный Спинозой. Для него своекорыстие, или интерес «к поиску собственной пользы», идентично добродетели. «Чем более кто-то стремится искать для себя полезного, т. е. сохранять свое существование, – говорит Спиноза, – и может это, тем более он добродетелен; и наоборот, поскольку кто-либо небрежет собственной пользой, т. е. сохранением своего существования, постольку он бессилен»[89]. В соответствии с этим взглядом интерес человека заключается в том, чтобы сохранять свое существование; это то же самое, что реализовать свои врожденные возможности. Такая концепция своекорыстия – объективистская, поскольку «польза» не воспринимается в терминах субъективного ощущения того, в чем заключается интерес индивида, а с точки зрения природы человека, объективно. У человека есть лишь один реальный интерес, и это – полное развитие своих возможностей, его самого как человеческого существа. Как нужно знать другого человека и его реальные потребности, чтобы любить его, так нужно знать самого себя, чтобы понять, каковы интересы своего Я и как их удовлетворить. Отсюда следует, что человек может обманываться относительно своих интересов, если он не знает себя и своих реальных потребностей; наука о человеке – основание для определения того, что составляет собственный интерес человека.

За последние три столетия концепция своекорыстия все более сужалась, пока не приобрела почти противоположного содержащемуся в трудах Спинозы значения. Своекорыстие стало идентичным эгоизму, стремлению к материальным приобретениям, власти и успеху, вместо того чтобы быть синонимом добродетели; его преодоление сделалось этическим предписанием.

Такое вырождение стало возможным благодаря переходу от объективистского к ошибочно субъективистскому подходу к своекорыстию. Своекорыстие не считалось более определяемым человеческой природой и потребностями человека; соответственно представление о том, что человек мог бы ошибиться в отношении него, было отброшено и заменено идеей о том, что воспринимаемое человеком как интерес его Я неизбежно и есть его истинный личный интерес.

Современное понятие своекорыстия представляет собой странное смешение двух противоположных концепций: с одной стороны, взглядов Кальвина и Лютера, с другой – представлений прогрессивных мыслителей, разделяющих позицию Спинозы. Кальвин и Лютер учили, что человек должен подавлять свое своекорыстие и считать себя всего лишь инструментом Божьего промысла. Прогрессивные мыслители, напротив, полагают, что человек должен быть самоцелью, а не средством достижения какой-либо цели, превосходящей его. Получилось, что человек воспринял суть доктрины Кальвина, отбросив ее религиозные формулировки. Он превратил себя в инструмент – не божественной воли, а экономической машины или государства. Он согласился играть роль орудия – не Бога, а промышленного прогресса; он стал трудиться и зарабатывать деньги, но не ради того, чтобы получать удовольствие, тратя их, и не ради того, чтобы наслаждаться жизнью, а чтобы копить, инвестировать, добиваться успеха. Монашеский аскетизм был, по выражению М. Вебера, заменен аскетизмом внутреннего мира, и личное счастье и удовольствия перестали быть реальными целями жизни. Однако такая установка все дальше расходилась с кальвинистской концепцией и смешивалась с прогрессивным взглядом на своекорыстие, согласно которому человек имел право – и обязанность – сделать преследование собственных интересов высшей нормой жизни. В результате современный человек живет по принципу самоограничения, а мыслит с точки зрения своекорыстия. Он полагает, что действует в своих интересах, в то время как его первоочередной заботой являются деньги и успех; он утаивает от себя тот факт, что его важнейший человеческий потенциал остается нереализованным и что он теряет себя, преследуя цель, достижение которой считает лучшим для себя.

Сужение значения понятия своекорыстия тесно связано с изменением концепции Я. В Средние века человек чувствовал себя неразрывной частью общественной и религиозной общины и воспринимал себя как индивида еще не полностью выделившимся из группы. С начала современной эпохи, когда человек как индивид оказался перед лицом необходимости воспринимать себя как независимую единицу, его идентичность стала для него проблемой. В XVIII и XIX веках концепция Я значительно сузилась: личность стала восприниматься как та собственность, которой она владеет. Формула для нее сделалась не «Я то, что я думаю», а «Я то, чем я владею»[90].

За последние несколько поколений под воздействием растущего влияния рынка концепция Я сместилась от «Я то, чем я владею» к «Я то, чем вы желаете меня видеть»[91]. Человек, живущий в условиях рыночной экономики, чувствует себя товаром. Он оторван от себя, как продавец товара оторван от того, что хочет продать. Несомненно, он заинтересован в самом себе, чрезвычайно заинтересован в своем успехе на рынке, однако «он» – управленец, наниматель, продавец – и одновременно товар. Его своекорыстие оборачивается интересом к «нему» как к субъекту, который «его» нанимает, а также как к товару, за который следует получить оптимальную цену на личностном рынке.

«Противоречивость своекорыстия» современного человека лучше всех описал Ибсен в «Пер Гюнте». Пер Гюнт полагает, что вся его жизнь посвящена удовлетворению интересов его Я. Вот как он описывает это Я:

 

Да, гюнтское «я сам» есть легион

Желаний, и влечений, и страстей;

Есть море замыслов, порывов к цели,

Потребностей… ну, словом, то, чем я

Дышу, живу – таким, каков я есмь[92].

 

В конце жизни Пер Гюнт понимает, что обманывал себя, что, следуя принципу своекорыстия, он не сумел понять, в чем заключаются интересы его настоящего Я, и потерял то самое Я, которое стремился сохранить. Ему говорят, что он никогда не был самим собой и поэтому должен снова отправиться в переплавку как сырье. Пер Гюнт обнаруживает, что жил по принципу тролля: «Будь собой доволен», противоположному человеческому принципу «Будь самим собой». Он испытывает ужас перед пустотой, в которую он, не имеющий собственного Я, не может не погрузиться, когда исчезают или подвергаются серьезным сомнениям подпорки его псевдо-Я, успеха, собственности. Он вынужден признать, что, пытаясь завладеть всем богатством мира, неустанно преследуя то, что он считал своими интересами, он потерял душу – или, как сказал бы я, свое Я.

Искаженное значение концепции своекорыстия, которым проникнуто современное общество, привело к атакам на демократию со стороны различных тоталитарных идеологий. Они утверждают, что капитализм морально порочен, поскольку им управляет принцип эгоизма, и провозглашают моральное превосходство собственных систем, указывая на то, что они руководствуются принципом бескорыстного подчинения индивида «высочайшим» целям государства, «расы» или «социалистического отечества». Их критика на многих производит впечатление, потому что люди чувствуют, что в преследовании частных интересов нет счастья, и испытывают стремление, каким бы смутным оно ни было, к большей солидарности и взаимной ответственности людей.

Нет нужды тратить много времени на опровержение тоталитаристских претензий. Во-первых, они неискренни, поскольку лишь маскируют чрезвычайный эгоизм «элиты», желающей завоевать и сохранить власть над большинством населения. Их идеология бескорыстия имеет целью обмануть тех, кто находится под контролем элиты, и облегчить ей эксплуатацию и манипулирование людьми. Более того, тоталитарные идеологии запутывают своих последователей, притворяясь, будто они олицетворяют принцип бескорыстия, в то время как государство как целое осуществляет принцип безжалостного эгоизма. Каждый гражданин обязан быть преданным общему благополучию, однако государству позволительно заботиться о собственных интересах без оглядки на благополучие других наций. Помимо того факта, что доктрины тоталитаризма служат прикрытием для самого крайнего эгоизма, они воскрешают – в светском изложении – религиозную идею о врожденном бессилии и слабости человека и вытекающей из этого потребности в подчинении, преодоление которой являлось сутью современного духовного и политического прогресса. Авторитарные идеологии не только угрожают самым драгоценным достижениям западной культуры, уважению к уникальности и достоинству индивида, они также стремятся перекрыть дорогу конструктивной критике современного общества и тем самым необходимым изменениям. Недостатки современной культуры кроются не в принципе индивидуализма и не в идее, согласно которой своекорыстие есть моральная добродетель, а в вырождении значения личного интереса; не в том, что люди слишком сосредоточены на своих личных интересах, а в том, что они проявляют недостаточный интерес к настоящему собственному Я, не в том, что они слишком эгоистичны, а в том, что они не любят себя.

Если причины упорного следования ошибочной идее своекорыстия так глубоко укоренены в современной общественной структуре, как это показано выше, шансы того, что значение понятия «своекорыстие» изменится, действительно были бы невелики, если только не обнаружится специфических факторов, содействующих изменению.

Возможно, наиболее важным из таких факторов является внутренняя неудовлетворенность современного человека результатами преследования «личного интереса». Религия успеха рушится, превращается в один лишь фасад. Веру в погоню за личной выгодой в прежней форме подорвали сужение социальных «открытых путей», несбывшиеся надежды на создание лучшего мира после Первой мировой войны, депрессия конца 20-х годов XX века, угроза новой чрезвычайно разрушительной войны вскоре после окончания Второй мировой войны и безграничная неуверенность, вызванная этой угрозой. Помимо этих факторов, поклонение успеху как таковому не смогло удовлетворить неискоренимое стремление человека быть самим собой. Как многие фантазии и мечты, оно тоже выполняло свою функцию какое-то время, пока было новым, пока связанное с ним возбуждение было достаточно сильным, чтобы препятствовать трезвому рассмотрению. Растет число людей, которым все, что они делают, кажется напрасным. Они все еще находятся под очарованием лозунгов, проповедующих веру в светский рай успеха и гламура. Однако сомнение, служащее питательной средой любого прогресса, начало их посещать и сделало готовыми задаться вопросами о том, каковы их настоящие интересы как человеческих существ.

Внутреннее разочарование и готовность пересмотреть собственные интересы едва ли могли бы дать результаты, если бы этого не позволяли экономические условия нашей культуры. Как я уже говорил, хотя направление человеческой энергии в работу и стремление к успеху были необходимыми условиями огромных достижений современного капитализма, была достигнута стадия, когда проблема производства продукции была фактически решена и когда первоочередной задачей человечества стала организация общественной жизни. Человек создал такие источники механической энергии, что освободил себя от необходимости тратить всю свою человеческую энергию на труд для производства материальных средств к существованию и смог обращать значительную часть своей энергии на жизнь как таковую.

Только при наличии этих двух условий – субъективной неудовлетворенности культурно заданной целью и социоэкономического базиса для изменений – может начать действовать третий необходимый фактор – рациональное понимание. Таков принцип социальных и психологических изменений в целом и изменения значения своекорыстия в частности. Пришло время пробуждения к жизни усыплен


Поделиться с друзьями:

Особенности сооружения опор в сложных условиях: Сооружение ВЛ в районах с суровыми климатическими и тяжелыми геологическими условиями...

Семя – орган полового размножения и расселения растений: наружи у семян имеется плотный покров – кожура...

Поперечные профили набережных и береговой полосы: На городских территориях берегоукрепление проектируют с учетом технических и экономических требований, но особое значение придают эстетическим...

Типы оградительных сооружений в морском порту: По расположению оградительных сооружений в плане различают волноломы, обе оконечности...



© cyberpedia.su 2017-2024 - Не является автором материалов. Исключительное право сохранено за автором текста.
Если вы не хотите, чтобы данный материал был у нас на сайте, перейдите по ссылке: Нарушение авторских прав. Мы поможем в написании вашей работы!

0.056 с.