Из второго письма Виты (Бэлы)

 

«.. Я кричала, плакала, смеялась от радости… Мне хотелось рассказать всему миру о том, что вы разыскали мою сестру Аллу. Ведь не прошло еще и месяца, как я написала вам письмо, и вы передали по радио все, что я в нем изложила. После этого ко мне шли мои знакомые, товарищи по работе. Они от всей души желали мне разыскать хоть кого-нибудь из родных.

И вот первого июня, в праздничный День защиты детей, ко мне приехала с вашей телеграммой в руках моя родная сестра Алла. Эту дату мы теперь будем отмечать ежегодно.

Когда мне позвонили на работу, я была прямо сама не своя. А сестру пригласили до моего прихода в комнату врача. Там было очень много сотрудников сада, все уже с ней разговаривали, расспрашивали. А потом я явилась.

Мы бросились друг к другу и минут семь, обнявшись, плакали криком. Плакали все, кто видел эту встречу. Потом у нас пошли воспоминания. Я не могла поверить, что моя сестра так быстро нашлась и так близко жила возле меня, сорок минут езды поездом… Мне кажется, что это просто сон! В этот же день мы поехали к ней домой в Днепропетровск. Родня ее мужа приняла меня очень хорошо. Все со слезами радовались за нас обеих, и раздавались слова: «Как они похожи». Мы всю ночь с ней не спали, все вспоминали. Я вам писала о бараках, но я, хотя и старше ее, не знала, что это была Германия.

Алла, спрашивает: «Как же тебя теперь называть?»

А я говорю: «Называй так, как мама назвала».

Она зовет меня Бэлой. И в Днепропетровске все так зовут, а в Днепродзержинске для всех я Вита.

Это письмо мы пишем сообща, вместе. Обязательно вместе сфотографируемся и вышлем вам фото».

Радостна и удивительна встреча двух сестер. Радостна потому, что после такой долгой разлуки сестры нашли друг друга. Удивительна потому, что они друг друга нашли без всяких точных данных: «Своей родной фамилии я не знаю… все, конечно, сейчас во мне не свое…» (Алла). Но «точно я так и не знаю, сколько мне лет и где я родилась и жила» (Бэла). Что же все-таки привело к встрече сестер? То, что сверялись не анкетные данные, которых на этот раз не было, а только детские воспоминания. Они-то снова нам и помогли.

 

ИЗ ДНЕВНИКА ПОИСКОВ

 

Пришла домой — меня ждет женщина лет шестидесяти. Прилетела из Челябинска. Услышала передачу и решила лететь в Москву не откладывая.

И что же оказывается? Со своей старшей сестрой, которую она хочет найти, они расстались… в 1910 году.

— Но мы же ищем людей, разлученных войной, — стараюсь разъяснить я.

Женщина плачет.

— А сколько лет было бы сейчас вашей сестре? Женщина стала высчитывать, напрягая память. Сосчитала наконец: сестре сейчас восемьдесят восемь лет.

— Вот я всегда так: сначала лечу, потом думаю. Вы уж меня извините.

 

Один пожилой скептик спросил меня недоверчиво:

— Неужели столько людей не могут жить без своих родственников? Я, например, вполне могу без них обойтись.

— У вас их много? — поинтересовалась я.

— Вполне достаточно. Три сестры, два брата, четыре племянника.

— Значит, если бы кто-то из ваших сестер, братьев или племянников потерялся в дни войны, вы не стали бы никого из них разыскивать?

Тут скептик пожал плечами:

— Не знаю… Пожалуй, если бы потерялся, тогда другое дело.

В том-то и дело, что другое дело.

 

Предлагают свою помощь дети,

«… Когда я вырасту, обязательно буду искать потерявшихся людей. Если мне это не удастся, то я сделаю что-нибудь тоже очень хорошее.

Тамара Олейникова»

 

«… Мне очень хотелось бы помочь разыскать какого-нибудь человека. Ведь это такая радость…

Таня Забой»

 

«… Поручите мне, я весь город перерою.

Наташа Басманная»

 

«Дорогая тетенька, люди, которых вы называли, у нас не проживают, а то бы я их обязательно нашла.

Валя Чуркина»

 

— Кто участвует в поисках?

Если бы такой вопрос задали мне дети, я бы ответила:

— Нас много. «Мы длинной вереницей идем за Синей Птицей…» Но ведет нас не Фея Свет, нас ведет «Маяк», и идем мы не под музыку, а под его позывные. Впереди идет вместо феи Берилюны целый отдел писем Радиокомитета и его помощники — добровольцы всех возрастов, от студентов до пенсионеров. И потом нас не тринадцать, как в сказке о Синей Птице, нас — тысячи. Идут, взявшись за руки, редакторы, операторы, идут главные участники поисков — радиослуша-»тели. «Мы длинной вереницей идем за Синей Птицей…» Но найти ее не всегда удается. Так сказала бы я детям.

 

Пишу очередную передачу. Как ее построить? Ведь у меня в руках одни только письма… Некоторые из них дают повод для большого общественного разговора: о вере и верности, об усыновленных детях. Иногда встречается повод поговорить о чем-то веселом, и я охотно пользуюсь им. Невозможно все время рассказывать только о трудных судьбах, о наследии войны. Надо дать слушателям и улыбнуться. Но стоит лишь отвлечься от основной темы, сокращается время для главного — для рассказа о самих поисках.

 

Документальность — о ней в последние годы много спорят. Допустим ли авторский домысел? Может ли писатель, работая над документальным материалом, дополнить его, довообразить? И где границы такого домысла?

Заботили и меня эти споры, когда я начала писать о живых людях и о том, как сложились когда-то и меняются теперь их судьбы. Мне нужно было решить для себя — имею ли я право на домысел и в какой мере.

Сначала мне показалось заманчивым свободное обращение с письмами. Если мало жизненных подробностей, почему бы их не домыслить? Ведь рассказанное станет более впечатляющим, литературно обогатится. Но вскоре я поняла, что тут скрыта большая опасность. Расширяя границы домысла, можно лишить жизненную историю самого драгоценного — подлинности. Меня испугало, что подлинность пострадает, так же как страдает иногда от слишком вольного обращения даже система Станиславского.

В одной моей пьесе, которая репетировалась в Ленинградском ТЮЗе, посыльный приносит в квартиру железнодорожный билет. По секрету от всех заказал билет обиженный дедушка. Артист, исполнявший роль посыльного, почему-то врывался в переднюю и, запыхавшись, выпаливал:

— Билетик заказывали?

Не давая партнерам сыграть нужную сцену растерянности, он всовывал билет в руки едва успевшего появиться деда и, пробормотав на ходу: «Нижняя полка, место 21», сломя голову уносился за кулисы.

— Почему он так торопится, комкает всю сцену? — недоумевала я.

Актер охотно разъяснил:

— Тороплюсь я потому, что посыльный сам сегодня уезжает в отпуск, и, значит, я очень спешу. Опаздываю на вокзал, у меня буквально считанные минуты до поезда, а я еще должен успеть попасть домой.

— Но, позвольте, в пьесе ничего подобного нет, — изумилась я.

— Ну и что же?.. Я домыслил свою роль по системе Станиславского. Имею я право на домысел?!

В моем решении строго придерживаться документальности, позволять себе только размышление над судьбами людей немалую роль сыграл тот «домысливший» актер.

 

НЕИЗВЕСТНЫЕ, НЕПОМНЯЩИЕ

 

Никто ничего об этой девочке не знал. В детском доме сохранилась единственная запись:

«Неизвестная Нелли. Отец на фронте, мать неизвестна».

Потому и фамилию девочке дали Неизвестная. Тогда ей было четыре года, а теперь она взрослая и хочет знать: откуда она, чья? А ведь она даже имени матери не помнит. «.. Кажется, маму звали Надя…»

Все воспоминания Нелли смутны и отрывочны, но четко отпечаталось в детской памяти:

«.. Ночь, гул самолетов… Помню женщину, на одной руке у нее грудной ребенок, в другой тяжелый мешок с вещами… Мы бежим куда-то, продираясь в толпе, я держусь за ее юбку, а рядом со мной бегут два мальчика, одного из них, кажется, зовут Роман».

Можно ли по этим признакам узнать Нелли? Гул самолетов, бегущая толпа, — увы, это почти типичная картина тех лет. Но женщина с грудным ребенком и два мальчика — одного из них, кажется, зовут Роман — эти воспоминания уже принадлежат только Нелли, только ей. Ей и тем, кто были с ней рядом. Но разве не может случиться, что как раз та женщина или те мальчики, уже ставшие теперь взрослыми, услышат передачу? Тогда они смогут узнать Нелли.

Надежды было мало, но я подумала, что вся история Нелли займет в передаче несколько минут. Надо попытаться.

И как ни удивительно, этих нескольких минут оказалось достаточно, чтобы изменить всю судьбу Неизвестной. Передачу услышали ее родители, и через несколько часов пришла от них телеграмма из Феодосии: «Нелли наша дочь. Семья Ферштер».

 

 

Все же нужно было подтверждение, и я тут же послала в Феодосию фотографию маленькой Нелли, которую она вложила в одно из своих писем. И когда неделю спустя пришла вторая телеграмма: «Я в Феодосии, у родных», — все сомнения отпали.

Позднее я узнала, как Нелли потерялась. Со станции, под страшной бомбежкой, отправлялся последний железнодорожный состав с эвакуированными. Мать с грудным ребенком и двумя мальчиками, — одного из них действительно звали Роман, — еле втиснувшись в вагон, вдруг увидела, что нет ее дочки. Остаться искать ее значило рисковать остальными тремя детьми: фашисты были уже на окраине города.

И вот через двадцать три года Нелли узнала, что ее фамилия Ферштер, что маму зовут Ада, а не Надя, и даже Нелли зовут не Нелли, а Мэри. Значит, и то немногое, что Нелли знала о себе, было неверным. Единственно, что было точным, — ее детское воспоминание о страшной ночи.

Еще недавно мне казалось: ну как найти ребенка, если имя и фамилия его изменены?! Невозможно!., Теперь, после случая с Нелли, мне уже стало легче решать задачи со многими неизвестными. А их и в самом деле было много: Неизвестные, Бесфамильные, Непомнящие…

Судьба Нелли обнадежила их, и они стали присылать свои воспоминания.

Студентка Нина Неизвестная тоже ничего о себе не знала. Имя, отчество, фамилию ей дали в детском доме. В ее памяти остались, по ее словам, только мелочи.

… Вот маленькая Нина фотографируется возле деревянного дома, а около дома лежат дрова. Потом вспоминается ей землянка, мать кормит Нину сухарями и холодным молоком… Однажды бабушка пекла пряники, а Нина с мамой пошли за водой. Возвратившись, увидели пожар…

И после передачи Дарья Григорьевна Смирнова, та самая бабушка, которая пекла пряники, немедленно шлет Нине решительную телеграмму: «Ты моя внучка».

Так я еще больше поверила в силу детских воспоминаний. До того поверила, что в одной из передач объявила розыск родных Непомнящей, которая и впрямь ничего о себе не помнила. Она даже имени своего в письме не сообщила, зная, что оно не настоящее. Ничтожно мало могла я рассказать о ней радиослушателям:

«Жили мы где-то недалеко от леса. Часто с матерью ходили за грибами. Потом мать тяжело болела, лежала в сенях… После очутилась я с какой-то женщиной на вокзале. И детский дом… Вот и все. Когда нас спрашивали, у кого как звали отца, я сказала — Григорий. И так стала Григорьевна».

Когда передача была уже записана, я чуть было не решила вырезать из пленки розыск Непомнящей, хотела заменить его другим. Еще раз прослушала запись, и что-то меня удержало. Нет, не только интуиция, ведь были все же некоторые конкретные данные: жили около леса… отца звали Григорий, мать, тяжело больная, лежала в сенях… Я не тронула запись, и как потом была рада! Прошло немного времени, и я получила письмо с Украины, от Полины Григорьевны Шпак, такое славное и самобытное по стилю, что мне хочется привести его полностью:

«Дорогая Агния Львовна!.. Здравствуйте… Вы 13 февраля вечером передевали по радиовещанию за Непомнящую — Григорьевну. Какая она: темно-русая или блондинка? Должна быть темно-русая. Беспокоит меня эта Григорьевна, чувствуется мне, что это наша Григорьевна. Да, мы также жили возле леса. И в детский дом я ее сдавала. Неужели мне с братьями посчастливилось найти нашу долгожданную сестричку? Хочется скорей увидаться, какая у нас будет радость, после такой долгой разлуки встретиться! Все же я надеюсь на вас, что вы окажете нам скорую весточку, по всему это наша Григорьевна».

Действительно, это оказалась «наша Григорьевна».

Снова удачу принесла детская память. Теперь я окончательно убедилась, что на подлинность детских воспоминаний надо полагаться, им можно верить. Только нужно всякий раз выбрать самое личное для того, чтобы близкие люди могли узнать друг друга по этим подробностям, всегда в чем-то неповторимым.

 

КАК ВСЕ НАЧАЛОСЬ

 

Из старых записных книжек.

В эвакопункте. В одной из комнат у стола очередь. Здесь дети, только малыши. Маленькая девочка говорит мальчику с перевязанной рукой:

— Мама с нами не приехала. Они вместе с папой потом приедут. Скоро.

А в руках у девочки справка: «Выдана колхозом «Новый путь» Лидии Петровне Олениной, пяти лет, в том, что отец ее убит, мать зверски замучена немцами, дом и все имущество сгорело».

Речь детей пестрит военными терминами, сравнениями. Ничего не поделаешь — собственный опыт.

В детский дом пришел доктор. Маленькая девочка долго и внимательно смотрела на него: у доктора круглые очки, крупный нос.

— Ты знаешь, на что твое лицо похоже? — неожиданно спрашивает девочка.

— На что? — заинтересовался доктор.

— На противогаз.

Когда семилетняя Наташа плачет, она упрямо твердит, что это из-за иголки.

— Иголка тупая, тупая иголка, вышивать нельзя, — повторяет девочка, всхлипывая, — я из-за иголки плачу, а не по маме…

Дети! Они тоже хотят быть мужественными.

Заметила, что в детских домах, переполненных сиротами, слово «сирота» никогда не произносится. Это как бы неписаный закон. Даже праздник придумали новый, особенный—«семейный». Теперь ежемесячно будут праздновать день рождения тех ребят, кто в этом месяце родился. Можно себе представить их восторг. Еще бы! У них, как и у «домашних» детей, теперь тоже будет день рождения.

Рисунки мальчиков всегда были воинственными, но сейчас в них вложен новый смысл. Вся ненависть мальчишеского сердца в картинке, где самой черной краской нарисован разбитый на куски фашистский самолет. Танки, корабли, пушки фашистов всегда на детском рисунке изображены взорванными, изуродованными.

Рисунки девочек, на первый взгляд, носят по-прежнему мирный характер. Тот же домик в три окна, труба с кудрявым дымом, цветы величиной с дерево. Но вглядитесь внимательно, и вы непременно обнаружите над домом, рядом с трубой и дымом, флажок Красного Креста. Это значит, что здесь разместился госпиталь, в котором работает мама.

Собирают лекарственные травы…

Держа в руках цветок, Маринка осведомляется!

«Тетя Шура, сколько бойцов можно вылечить на эту ромашку?»

Записи эти были сделаны во время Великой Отечественной войны и вскоре после нее. Под впечатлением увиденного я написала небольшую поэму для детей «Звенигород». У этой книжки своя история. Случилось так, что в 1954 году библиотекарша Карагандинского дома инвалидов прочитала «Звенигород» уборщице, Софье Ульяновне Гудевой, у которой восьмилетняя дочка Нина так же, как дети в поэме, потерялась во время войны. Софья Ульяновна написала мне о своей беде. В письме не было никаких просьб, только надежда, что, может быть, Нина жива и выросла в хорошем детском доме.

Я решила попытаться помочь Гудевой. Оказалось, что в Москве существует Отдел розыска управления милиции. Там мне сказали, что по поводу пропавшей девочки надо обратиться к полковнику Кожахину. Я обратилась.

Из записной книжки 1954 года

.. Вот что значит условный рефлекс. Когда мне дома сказали, что меня ищет милиция, я стала мучительно припоминать, в чем же я провинилась? Потом догадалась: не звонил ли мне майор Петров или лейтенант Зеневич, которые вот уже восемь месяцев занимаются розыском Нины Гудевой.

Нина нашлась… Ей восемнадцать лет, она работает в городе Умань, на швейной фабрике.

Рассказывая мне об этом, майор Петров неожиданно предложил:

— Не хотите ли вы первой сообщить матери о том, что ее дочь найдена?

Меня тронуло такое предложение. Ведь управление милиции могло само сообщить все Гудевой «в официальном порядке».

Из письма Софьи Улъяновны Гудевой

«… Вы не можете себе представить мое счастье и радость, когда я читала в вашей телеграмме слова: «Горячо поздравляю, ваша дочь нашлась». Сколько лет я искала своего ребенка и сколько лет я проливала слезы! Моя дочь решила переехать ко мне, получила от нее телеграмму: «Встречай, выезжаю…»

Но история на этом не закончилась. В журнале «Огонек» появилась заметка, в которой М.Поляновский довольно подробно рассказал о том, как «Звенигород» соединил мать и дочь.

Заметку прочитал комсомолец Иосиф Котвицкий, служивший в армии, в Житомире. Его заинтересовала судьба Нины, и он спрятал номер журнала на дно своего чемодана. И как это ни удивительно, после демобилизации попал он со своим чемоданом как раз в тот самый город, где Нина жила. Приехал в Караганду по комсомольской путевке, разыскал Нину. Они познакомились, подружились, а потом и поженились.

Прошло еще несколько лет, и вот в 1964 году, когда переписка наша с Гудевыми постепенно стала сходить на нет, я попала в Караганду в дни декады русской литературы в Казахстане.

Из карагандинских записей

 

_____

 

Чудеса да и только! Нину Гудеву десять лет назад искали по всей стране и нашли. А здесь, где она живет, ее найти не могут. Адресный стол дал справку: «Не проживает», так что разыскиваю Нину вторично.

… Утром дети водили меня по городу. Показывая на осенние кустики на площади, сказали с гордостью:

— Они уже совсем скоро деревьями будут! Глядя на новые высокие дома, объяснили:

— Таких домов у нас еще очень много будет.

В этом шахтерском городе, молодом и современном, где уже столько сделано, построено, слово «будет» очень часто звучит в устах и детей и взрослых.

Молоденькая подавальщица в столовой доверительно сообщила мне:

— У нас женщинам лучше жить, чем у вас: у нас мужчин больше, чем женщин. Еще много свадеб будет.

Помогли мне журналисты, которые всегда все знают. Они выяснили, что в Караганде два дома инвалидов, но ни в одном из них мать Нины уже не работает. Все же местные журналисты разузнали, что как-то на вечере самодеятельности ткацко-трикотажной фабрики выступала девушка по фамилии Гудева. И вот мы подъезжаем к одному из белых коттеджиков на Коммунистической улице… Вспоминаю слова Олечки, московской первоклассницы, которая рассказывала подругам:

— Мы квартиру получили, у нас теперь так красиво, как в кино.

Гудевы тоже недавно отпраздновали новоселье, и приехавшие журналисты могли с полным правом на этот раз красочно описать в газете новенький, с иголочки, дом, небольшие уютные комнатки, празднично накрытый стол. Все «как в кино».

Только хотели мы с Софьей Ульяновной и Ниной обняться, как между нами возникла преграда — штатив с проводами и микрофоном.

— Дайте женщинам поплакать без микрофона, — пошутил Иосиф Иванович Котвицкий, муж Нины.

По-разному отнеслись к нашей встрече младшие Котвицкие — их было двое. Валерик с любопытством всех разглядывал, а Сережа стоял нахмуренный, чем-то недовольный. Оказалось, он рассчитывал почему-то, что я на мотоцикле прикачу, а я — на простом такси.

Узнала я в тот день многие подробности Нининой жизни, узнала и о том, что, когда она десять лет назад Приехала в Караганду, она пролила немало слез. Несмотря на радость встречи с матерью, скучала по украинским садам, по своим подружкам.

Когда появился молодой шахтер Иосиф Котвицкий, по словам Софьи Ульяновны, «Нина повеселела, и все у нас пошло хорошо и уважительно».

Перед нашим отъездом Иосиф Иванович поставил на стол бутылку шампанского и произнес тост: «За «Звенигород», который нашел матери дочку, а мне жену».

Но и на этом история «Звенигорода» еще не кончается. Наоборот, тут-то она и получает свое совсем неожиданное продолжение. Карагандинские журналисты, увлеченные историей семьи Гудевых-Котвицких, расписали нашу встречу, сообщили о ней в ТАСС. Вслед за этим появились заметки во многих газетах, и, когда я возвратилась домой, в Москву, я нашла на своем столе семнадцать писем. Самые разные люди, чьи судьбы были похожи на судьбу Гудевых, просили меня помочь им найти детей, потерянных в годы войны.

Что было делать? Направить все эти письма в управление милиции? Но там требуются точные данные, а если их нет? Опубликовать письма в «Литературной газете», — у нее читателей миллионы, может, кто-то отзовется? Случайно, как раз во время моих раздумий, мне позвонили из редакции «Последних известий по радио». Приближался Новый год, и писателей приглашали выступить. Тогда-то мне и пришла в голову мысль: а что, если поискать по радио потерянных в войну детей?

Редакция «Последних известий» горячо поддержала эту мысль.

 

Запись в декабре 1964 года

 

С Владимиром Дмитриевичем Трегубовым[1] из «Последних известий» невозможно разговаривать. Едва начнешь ему что-то говорить, он перебивает: «Понял, понял». Только хочешь рассердиться — оказывается, он и правда все понял.

Но сегодня он не перебивал. Наоборот, заинтересованно расспрашивал. Мы старались себе представить: какой должна быть передача, сколько времени она будет длиться, по какой программе ее пустить?

 

ЧЕТВЕРТАЯ ИСТОРИЯ В ПИСЬМАХ

 

 

Письмо Валентины Дмитриевны Яковенко из Мелитополя лежало на моем столе, когда я вернулась из Караганды после встречи с Гудевыми. Оно было в числе тех семнадцати, которые натолкнули меня на мысль о поисках по радио.

В.Д.Яковенко писала:

«Недавно в нескольких газетах я прочла о том, что вы помогли разыскать девочку, потерянную во время Великой Отечественной войны… С такой же просьбой обращаюсь и я к вам. Вы как мать, как женщина, как советский человек поймете мое страшное горе матери, потерявшей своего ребенка двадцать три года назад. Двадцать три года, как нет со мной моей девочки, и все эти двадцать три года моя рана кровоточит. Родная! Помогите мне ее отыскать.

Пишу, при каких обстоятельствах потерялась моя дочь Буртовская Алла Апполинарьевна, рождения восьмого мая 1939 г.

Это было на второй день Отечественной войны. Из г. Барановичей я выехала вместе с мужем, прямо с места работы, а ребенка (как мне потом сообщил очевидец) вывезла соседка, Петропавловская Татьяна Ивановна, дочь которой Мария Петровна выехала вместе с нами.

Всю войну и послевоенные годы до сего времени мои поиски оказывались безрезультатными. Сразу после войны, разыскав через адресный стол Бреста Петропавловскую Т. И. и не имея возможности поехать к ней (в связи с длительной болезнью), я написала ей несколько писем в Брест, но ни на одно письмо я не получила ответа от нее, письма мои тоже не возвращались. Я обратилась после этого в органы милиции Бреста, мне оттуда ответили, что Петропавловская Т.И., вызванная в милицию, сказала, что отдала мою девочку в детский дом г. Минска в сентябре 1941 года. На мои запросы из Минска сообщили, что в списках детских домов того времени моя дочь не числится. В 1952 г. я была в Бресте, чтобы лично поговорить с Петропавловский, но ее уже не оказалось в живых, а жена ее сына сказала, что ничего об Аллочке не знает…

Моей Аллочке сейчас двадцать пять лет. Жду от вас совета, помощи…»