Монолог человека, умудренного жизнью

 

Может быть, мое письмо будет в какой-то мере ответом на вопросы: «что такое одиночество?» и «почему человек бывает одинок?»

Хочу рассказать о женщине, которой уже нет в живых. Фамилия: Антонова. Имя: Мели-тина. Отчество: Леонидовна. Дата рождения: 8 марта 1924 года. Семейное положение: одинока. Образование: высшее. Род занятий: корректор. Место работы: издательство «Советский художник».

О чем может поведать эта сухая анкета, которая еще какое-то время будет сохранена в нашем издательстве? Разве расскажут сухие данные о том, что Антонова Мелитина Леонидовна закончила школу в роковом сорок первом году? Или о том, что женихи полегли в сырую землю от Москвы до Берлина и ей, как и многим женщинам ее поколения, выпало на долю одиночество.

Разве раскроют они эту маленькую загадку: почему уже после войны, получив без отрыва от работы высшее экономическое образование, Мелитина Леонидовна до конца жизни осталась корректором, то есть на той скромной должности, на какой и находилась, когда училась вечерами?

Нет, все не то…

Судьба человеческая, судьба женская, с ее радостью и болью, тоской и жаждой познания, неудавшейся поздней любовью и неизрасходованной материнской любовью, ответственностью перед людьми, чувством дома и обостренным восприятием действительности, с ее богатым духовным потенциалом и почему-то подчеркиваемой некрасивостью, — судьба личности этой не умещается в тире между датами рождения и уходом в небытие.

Она была — и она есть, ушла, оставив в каждом из нас частицу души, ума, порядочности, научив нас не быть равнодушными, не быть одинокими. Когда я пишу «нас», то имею в виду ее коллег и сослуживцев, тех, кого она любила…

…Все мы, тогда еще молодые девчонки, лишь начинающие жизнь, поступали на работу в издательство, в той или иной мере вынужденно (интересно ли быть корректором?!), оставляя на время самое, по нашему разумению, увлекательное и волнующее: встречи и разлуки, письма мальчишек из армии, фильм «Мост Ватерлоо» и концерты Ива Монтана, кафе, танцы, милое ничегонеделанье…

Работа давала нам деньги на покупки новых «шпилек» и муара на пышные, модные в пятидесятых годах юбки, в какой-то мере заполняла пустоту бесконечно тянущихся будней — и только. А для нее, нашей «старшей» (ей было тридцать три года тогда) издательство было вторым домом, а порой казалось, что и первым. Все события и подробности работы касались ее лично, как, пожалуй, никого в нашем окружении.

Нам все время думалось, что Мелитина Леонидовна («Можно Миля» — разрешила она нам с самого начала называть себя по имени) могла посвятить себя более живому делу, чем бесконечное, кропотливое чтение корректур. Она была по натуре невероятно энергична, деятельна, импульсивна, легка на подъем. Возможно, она и сама чувствовала, что «рождена для чего-то большего», но и в том «малом», что составляло ее жизнь, она старалась быть большим человеком.

Мы в молодом эгоизме видели в Миле женщину, обойденную судьбой, не понимая, что юность ее совпала с временем страшным и тяжким. Мы рыдали на кинофильмах «Летят журавли», «Баллада о солдате», а к ней порой бывали безжалостны. Сами того не желая, мы постоянно «казнили» ее более удачливой молодостью, беспечностью, модными тряпками, болтовней о свиданиях и признаниях.

Но Миля не завидовала нам, нет. Что вы! Наоборот, она все время радовалась — открыто, искренне, с участием выслушивала наши полу-бредовые девчоночьи откровения, мягко давала советы, ненавязчиво руководила нашими поступками.

Она защищала нас порой от весьма справедливых нападок начальства — ведь, честно говоря, мы не всегда добросовестно относились к своим обязанностям.

Она убеждала нас: «Девочки, не ленитесь, пойдите в библиотеку для уточнения. Вы же не просто корректоры, вы первые и заинтересованные читатели издания, разве вам безразлично, каким оно выйдет к людям?»

Конечно, не обходилось и без конфликтов. Мы ведь не понимали, что для нее работа — это вся жизнь, а для нас не больше, чем этап, ступенька на лестнице, ведущей куда-то неведомо вверх. Любая из нас: не только корректоры, но и выпускающие, и техреды, и машинистки — вся наша издательская молодежь мечтала об иных высших сферах реализации заложенных в нас возможностей.

Мы были наивны и тщеславны. Я, например, удачно выступив в «Московском комсомольце» с небольшой ругательной рецензией на новый кинофильм, уже видела себя в снах известной кинокритикессой и мечтала о ВГИКе.

Мелитина Леонидовна не опускала нас насильственно с небес на землю, она была доброжелательна к «молодым дарованиям», она разделяла наши увлечения, с удовольствием читала с нами стихи наших кумиров — поэтов.

Но когда мы воспаряли чересчур высоко, манкируя при этом будничными делами, наша «старшая» была строга и неумолима.

«Все это замечательно, — говорила она, и вернисажи в рабочее время, и диспуты вечерами, и недели зарубежных фильмов, но если вы не научитесь серьезно работать вот теперь, сейчас, в нашем маленьком деле, то из вас никогда ничего не выйдет». Теперь-то мы понимаем, что Миля была истинным нашим наставником, воспитывая у нас творческое отношение к любой социальной обязанности.

Когда-то мы вычитали в одном «руководстве» для редакторов, что идеальный корректор читает, не вдумываясь в текст, поэтому редактор, мол, не должен полагаться на то, что незамеченный им стилистический «ляп» может быть «пойман» в корректуре.

Ох, как мы возмутились. И не за себя, за Милю. Именно в ней мы начинали видеть идеального корректора. Вот она вычитывает рукопись: страница, вторая, третья, — быстро поднялась, листает «Толковый словарь», или «Словарь иностранных слов», или «Географический атлас», или том БСЭ. Она никогда не задавала вопросов автору или редактору, не убедившись в том, что ее недоумение обоснованно. Уровень ее требований к любому изданию, над которым она работала, был неизмеримо высок. Ее возмущало, что корректорский труд заметно подвергается нивелировке, когда человеку все равно, что он читает, когда он ни в чем не сомневается.

Мы обязаны были работать по норме: определенное число листов в день «на гора». Миля читала медленнее, но зато после нее разным «буквоедам» и «крохоборам» нечего было делать. Все в рукописи было безупречно, и в монографии о художнике-маринисте уже не плыли «базальтовые» плоты, как о том извещал автор, а плыли «бальзовые»… И в «Школьной выставке картин», которую мы тоща выпускали, ребята благодаря корректору Антоновой видели перед собой портрет Айвазовского, а не Грановского (каким-то образом в типографии перепутали клише и никто, кроме Мили, этого не заметил — очень похожи были лица).

Сегодня часто говорят об активной жизненной позиции, по-моему, подобное отношение к делу и есть эта позиция. Миля была постоянно разумно-активна, и это помогало ей не чувствовать себя одинокой, неудачницей, быть личностью.

Герой «Монолога одинокого человека» говорит о себе, что у него «золотые руки», но к «золотым рукам» необходимо иметь хотя бы «серебряное сердце», для того чтобы не быть одиноким.

Бывает часто, что человек незаурядной духовной жизни сосредоточен лишь на себе, дорожит только собственной душой, в этом варианте даже духовное богатство может стать источником эгоизма. Нередко топкая душевная организация, которой не сопутствует умение найти выход к людям, ведет к замкнутости, к одиночеству. Человек хочет, чтобы к нему испытывали интерес. Но ему неизвестна цена «мелочей», украшающих жизнь, — доброго слова, умного совета, улыбки. В этих «мелочах» интерес не к себе, а к людям, к миру, тот самый интерес, который дает личности ощущение общности с людьми.

Миля была духовно богатой натурой, человеком тонкой душевной организации, и все это не только не порождало у нее эгоизма, но, наоборот, было источником деятельно-доброго отношения к людям.

Наша молодость не была безмятежно-розовой. В личной жизни разыгрывались и беды и даже трагедии. Судьба наносила нам удары, и наша нравственная наставница постоянно была с нами рядом.

Она учила нас мужеству жить, не отчаиваться. Она догадывалась о наших бедах сердцем даже тогда, когда мы молчали.

Она не утешала, не жалела нас, нет — о, как часто мы сами были виноваты! — но почему-то ее мудрый совет, а то и суровая отповедь действовали на нас целительнее, чем жалостливые речи подруг.

Когда же у меня стряслось большое горе — я узнала, что мама неизлечимо больна, и в тот день не вышла на работу — Мелитина Леонидовна сама поехала ко мне вечером, дала тоненькую пачку корректуры, чтобы я сидела дома и ухаживала за мамой. Маме становилось все хуже, Миля доставляла мне на дом не только работу, но и зарплату, а потом заявила, чтобы я от матери не отвлекалась: она договорилась с девочками, и они будут работать за меня, выполняя мою норму.

Однажды, уходя, она попросила, чтобы я непременно ей позвонила, если совершится «самое страшное». Но я — я надеялась на чудо. И когда все-таки оно, самое страшное, совершилось, у меня не было сил пойти к автомату и позвонить, да и зачем? — думала я, кто мне теперь поможет, кто поймет всю меру моего отчаяния и одиночества. Но сердце моего наставника оказалось вещим, она в тот же вечер сама поехала ко мне, будто бы догадалась, и сидела допоздна, хотя дома ее ожидала собственная больная мать. Я не помню, о чем Миля тогда со мной говорила — говорила долго. Но хорошо помню, как утихла боль.

Сколько лет минуло с тех пор, вот и ее уже нет. А я как сейчас вижу ее внимательные глаза, слышу милый голос, доказывающий мне: надо жить! Несмотря ни на что, надо, надо! И думаю: а где же, из каких источников черпала она сама душевные силы, расходуя их на наши горести щедро, без остатка.

Видимо, одним из самых богатых источников было чувство общности с людьми, с современниками и с соотечественниками, с дальними и с теми, кто находился рядом с ней. Это не пустая фраза — чувство общности с людьми. За ней большая душевная работа, усилия по самовоспитанию, углубление нравственной ответственности перед обществом и временем. Отсюда и этот дар: сопереживания, сочувствия, сострадания, который был развит у Мелитины Леонидовны в высшей степени. Я говорю: «развит», но несколько точнее, наверное, определить: «она сама его развивала». Она сама все время совершенствовала отношения с людьми. Отважусь на «художественную параллель»: к людям она относилась столь же компетентно и ответственно, как к листам корректуры, над которыми работала. Или лучше выскажусь иначе — к листам корректуры она относилась как к людям, они были для нее живые. Для нее все в мире было живым, наверное, поэтому сейчас она для нас живая, хотя ее нет…

Она нас учила не только издательскому делу — учила жить, любить, общаться. Учила относиться к людям одновременно и взыскательно и терпимо. Не осуждать попусту, не одобрять бездумно. Мог ли подобный человек чувствовать себя одиноким?!

А мы — мы легкомысленные, часто и благодарить ее забывали, ее помощь, ее участие казались нам чем-то естественным.

Думаю сегодня: ведь человек, даже самый бескорыстный, все же не бездонный колодец, наступает момент, когда и самые щедрые душевно исчерпываются, вдруг обнаруживают с печалью, что их жизнелюбие, многолетнее терпение и любовь к человеку — на исходе… Я это нередко наблюдала в жизни: неблагоприятные обстоятельства, удары судьбы совершали горестные метаморфозы даже с хорошими людьми, даже закаленные души давали неожиданную трещину.

Но вот посмотрите — наша Миля!.. Даже и не по обывательским понятиям, в сущности, несчастная баба! Не скрою, были в нашем издательстве люди, которых раздражала ее безмерная активность, по их разумению, Мелитина Леонидовна деятельно участвовала в «чужих судьбах», потому что у нее, у самой, личной жизни не было. Она как бы заполняла печальный вакуум одиночества. Но вот возникает интересный вопрос, почему же от этих устроенных, с налаженной личной жизнью людей ни жарко, ни холодно. Почему они не помогают человеку в беде, а, наоборот, часто отстраняются… И при этом я заметила, осмелюсь даже утверждать — совершила маленькое этическое открытие: эти осуждающие, будто бы наслаждающиеся душевным покоем и комфортом, на самом деле покоя и комфорта лишены. Их существование омрачает зависть. Этого чувства не ведала Миля, а, казалось бы, именно у нее оно было бы извинительно: ни детей, ни мужа.

А она могла бы быть верной и любящей женой и заботливой матерью.

Но я убеждена: были бы у нее и дети и муж она все равно не могла бы израсходовать всю себя на собственный дом и уют. Она бы чувствовала себя неуютно, сосредоточившись только на себе… Не тот был характер, чтобы довольствоваться лишь собою (ведь дети и муж это тоже ипостаси нашего «я».)

Есть на земле че-ло-ве-ки: им до всего дело, все, что совершается на земле, касается их лично. Думающие, цельные, возвышенно-одержимые люди… Пусть кто-то называет их «полусумасшедшими чудаками», пусть. Тем хуже для тех, кто не видит их совершенной необходимости для коллектива, для общества.

Миля не всем была «удобна» и «угодна», она ненавидела «ловкачество», беспринципность, конъюнктурщину и была непримирима, когда боролась со всем этим. Она часто обходилась с людьми, даже вышестоящими, резковато, если они нарушали нормы морали, и при всем при этом она не была натурой конфликтной, она была «патриоткой издательства», которая для себя лично ничего не хотела, а добивалась лишь одного — нравственно-содержательных человеческих отношений на работе и вне работы.

В «Советском художнике» она начала работать в год рождения издательства и отдала издательству тридцать лет жизни. Бывали и у нее тяжкие минуты, когда хотелось уйти, но она перебарывала себя, потому что не мыслила жизни без людей, которые были с ней рядом.

Вот что интересно: многие из нас изменяли издательству, и все, кто изменил, возвращались раньше или позже. Потому что работа — это в первую очередь люди, это понимание между людьми. А микроклимат у нас в корректорской был действительно хорош, мы чувствовали себя единым организмом.

Миля не терпела лакейской фразы: «Мы люди маленькие», услышав ее, она взрывалась: «Мы — люди! А маленькие — это муравьи». Вообще она ненавидела сюсюкающую речь: разные там: «билетики», «пакетики» и т. д. Очень остро было развито у нее чутье на льстивость и неискренность.

Человеческое общение, понимание выражаются иногда в подробностях, деталях, мелочах, мимолетностях не менее ярко и полно, чем в больших масштабных делах. Вот я еду в Гурзуф, в молодежный лагерь. Миля, страстная путешественница, туристка, достает для меня путеводитель по достопримечательным местам Крыма. Я возвращаюсь, и она сокрушается, даже негодует, что мне — невероятная непочтительность! — в Ялте недостало времени посетить домик Чехова. Через много лет я опять была в Гурзуфе, поехала в Ялту и написала ей оттуда: «Вообразите мое невезение, выбралась сюда лишь для того, чтобы побывать в чеховском домике, но, увы, он закрыт на ремонт…»

Потом она совсем но-детски открыла мне, что мое письмо, а точнее моя память о ее неудовольствии по поводу того, что я не побывала у Чехова, доставили ей живую радость.

Вот я в трехдневной командировке в Каунасе, где помещается типография, выполняющая наш заказ. Стараясь не потерять ни одной минуты, успеваю побывать и в музее Чурлёниса, и в 9-м форте, и на концерте колоколов, у интересных коллекционеров города.

Соседка по номеру в гостинице — в удивлении.

— Вы, наверное, не первый раз в Каунасе?

— Первый.

— Откуда же вам все это известно? Я вот вторую неделю живу…

— А у меня отличный гид, — с гордостью отвечаю, — когда я уезжала, моя сотрудница набросала план, куда непременно нужно пойти.

Или — общая поездка в Ленинград. Я в унынии: у меня уже двое детей, с ними не поедешь, отказываться от Ленинграда, от несбывшейся мечты тоже не хочу. Конечно, можно было бы поехать и с детьми, но семейный бюджет… С мужем я тогда уже развелась. Мои сомнения, колебания одним ударом «разрубает» Миля: «Юля, возьмите деньги, мне они сейчас не нужны, забирайте девочек и поезжайте. Никаких возражений!»

Не успела я опомниться — она уже убежала в культсектор и там все оформила, обо всем договорилась.

Она обожала делать оригинальные подарки: ко дню рождения, к новоселью… У нас у всех до сих пор ее дары. Дарить же ей что-либо было нелегко — она полагала, что любой подарок, даже самый пустяковый, должен иметь определенное функциональное назначение. И то, что нам казалось красивым, ее оставляло равнодушной. Разные там чашки, вазы, косынки она домой не уносила, а складывала в сейф (долгие годы она была бессменным казначеем кассы взаимопомощи), и вот, когда ее не стало, мы нашли в сейфе рядом с аккуратными папками документов и наши подарки, что, не скрою, несказанно нас огорчило.

Мы похоронили ее хмурым февральским днем. Вернулись в издательство, чтобы помянуть. Утрата объединила нас за горестным столом.

Нам казалось, что все ее добрые дела были на виду и ничего нового мы не узнаем. Но вот поднялся редактор и рассказал, как Миля двадцать лет назад всю ночь (это после утомительного рабочего дня!) в машбюро печатала его дипломную работу, вычитывала, поправляла, перепечатывала опять, и когда он заикнулся о деньгах, гневно ему возразила: «Это для меня не халтура!»

Расходясь, мы думали: казалось бы, ну, как немного нужно, чтобы тебя любили на работе: жить по совести, честно исполнять долг и, как пишут в характеристиках, быть отзывчивым и чутким товарищем. Верно? Казалось бы немного, но в житейских буднях, в заботах и невзгодах повседневности это немногое норой оказывается для людей совершенно недостижимым. А чтобы достигнуть, надо, наверное, уметь отсекать от жизни, как это умела Миля, все несущественное, все лишнее. Не мучать себя из-за того, что кому-то увеличили зарплату на десять рублей, а твою оставили на том же уровне, не терзаться неотвязной мыслью, что сослуживица купила люстру за семьсот рублей для передней, а вторая щеголяет в коже с ламой, а третья побежала за импортным стиральным порошком, забыв тебя захватить с собой…

Над суетой, над суетой — выше, выше! Это Миля умела и завещала нам.

Мы начинали верить, что духовное общение таит в себе больше радости, чем ощутимые материальные блага.

Не могу забыть, как в последний раз ехала с ней из нашей поликлиники. Ей-то было уже известно, что конец недалек, а я все еще, как с мамой, надеялась на чудо. И вот едем мы с ней из Коньково-Деревлево и она рассказывает: какая церковь когда-то стояла на этом месте, кто ее строил, чем были имениты эти деревни, ставшие сегодня Москвой.

Она уходила из жизни мужественно и попросила нас лишь об одном, не забывать о ее ста-рой-старой матери.

…Думаю, что герой «Монолога одинокого человека» никогда не стоял бы у полотна железной дороги в страшном раздумье: «быть или не быть», если бы почувствовал хоть однажды необходимость, нужность людям.

Читая мое письмо, можно задать резонный вопрос, а почему вы раньше молчали и не рассказывали о милом, добром человеке? Мелитина Леонидовна — я убеждена — разгневалась бы при жизни, она не терпела публичных «изъявлений чувств». И у меня рука бы не поднялась писать о ней в редакцию, когда она была жива. Теперь, наверное, нужно.

…Я сама не столь уж счастливый человек — уже пять лет воспитываю детей одна, испытала в жизни и обиды и измены…

Но все-таки жизнь — это такой подарок! Может быть, если бы не Мелитина Леонидовна, я бы не понимала это так полно, как понимаю сейчас.

 

Ю. Б. Москва.

 

 

Самый лучший и самый худший

 

Самые убедительные письма — письма «судьбинные», в них дорогая автору мысль доказывается не с помощью умозрительной системы тех или иных аргументов, а в раскрытии живой человеческой судьбы. Вот к подобным письмам и можно отнести рассказ о Мелитине Леонидовне Антоновой. В письме — судьба, и оно убеждает поэтому неотразимей самых веских доводов: человек, испытывающий чувство общности с людьми, не может быть, не будет одинок.

Люблю судьбинные письма… Вот одно из них: от педагога В. Н. Вишневской.

 

«…Хочу поделиться с Вами одной судьбой. Живет в Москве Любовь Кузьминична Ким, кореянка, филолог.

Что в ней удивительного? Первое: редкое постоянство чувств (не расстается с людьми, дружит по сорок лет!).

Второе: любовь и верность (в семнадцать лет вышла замуж за любимого человека Павла Измайловича Хайкина, жила с ним сорок лет на одном дыхании, и вот уже восемь лет как нет мужа, а она живет им, за него…).

Третье: щедрость душевная и материальная, благоговение перед традициями, в которых сохраняется мудрость поколений (восемьдесят картин мужа, он был художником, подарила городу Быхову, в Белоруссии, где он родился и рос, собирает архив собственного рода и семьи мужа).

Ваш человек?! (Автор письма имеет в виду мои очерки о „чудаках“, которые сюда не вошли, потому что опубликованы в более ранних книгах. Евг. Б.)

Но основная речь о Павле Измайловиче. Он писал, писал и писал. Одержимость и цельность натуры выразились в любви. Он был однолюб. От первой чистой встречи и до последнего вздоха в его жизни была только одна женщина, одна любовь. В их доме покупались только книги, пластинки, холсты. Все стены квартиры заняты ими.

Павел Измайлович понимал музыку, литературу, поэзию, он обладал феноменальной памятью и большой артистичностью, он мог часами читать наизусть Данте и Гомера, Пушкина и Маяковского.

Томик А. Блока был с ним в действующей армии, от первого до последнего дня войны.

Сегодня устраиваются вечера его памяти…»

 

 

Я познакомился с Верой Николаевной Вишневской и с Любовью Кузьминичной Ким и углубился в мир, где царят постоянство чувств, верность и бескорыстие.

Мария Николаевна Вишневская работает в одном из московских педагогических училищ, в котором готовят воспитателей детских садов и музыкальных руководителей. У нее учатся девушки 14–18 лет. Она читает им курс педагогики. Но точнее было бы, наверное, определить ее деятельность менее сухо и казенно — она раскрывает перед девушками мир духовности и добра, устраивая вечера, посвященные Андерсену, Рембрандту, Сократу, легендарной Матери Марии.

А в Любови Кузьминичне самое подкупающее: культ любимого человека, который ушел из жизни. Ее семейный архив богат и разнообразен и, наверное, заслуживает самостоятельного рассказа. Я его читаю и все более ощущаю, что «постоянство чувств» — величайшее благо, без этого постоянства нет памяти, а без памяти нет человека, нет семьи, нет общества…

К судьбинным письмам можно отнести и те, в которых развиваются мысли будто бы отвлеченные, умозрительные, но они «обеспечиваются» чистым золотом жизненного опыта, большой судьбы.

Петр Васильевич Шанин, персональный пенсионер, человек, который был и комсомольским, и партийным работником, и судьей, и начальником отдела юстиции облисполкома, написал интересное письмо…

 

«Нередко при столкновении с действительностью тонкие и ранимые люди испытывают страдания. Что же делать? Пойти по стопам тех, кто хочет отказаться от воспитания тонко чувствующих личностей? А такая точка зрения получила известное распространение среди родителей. Но ведь это означало бы отказаться от воспитания человечного человека. Кто-то из классиков однажды высказался: самый лучший человек тот, который живет собственными мыслями и чужими чувствами, самый худший человек тот, который живет чужими мыслями и собственными чувствами.

Это соображение, которое я запомнил еще в юности, совпадает с известным высказыванием Карла Маркса о том, что для человека коммунистического общества чувства и наслаждения окружающих людей станут его собственным достоянием, то есть по самой логике чужие чувства будут не чужими чувствами[4]. Речь идет, мне думается, о человеке, и тонко чувствующем, и легко ранимом, потому что именно сопереживание и делает душу открытой. Нам нужен именно лучший человек уже сейчас, а завтра без него невозможно будет обойтись.

Поэтому в воспитательной работе особенно важно сегодня воспитание чувств.

А воспитывать надо на реалистической картине мира, именно тогда ранимость будет сочетаться с защищенностью и с мужеством. К сожалению, мы не раскрываем безбоязненно перед молодыми людьми, что в условиях социализма — и даже, быть может, коммунизма! — реализация лучшего в человеке сопряжена с горечью, печалью, а порой и с несчастней, страданием. Я целиком и полностью за оптимизм, но он должен быть озарением и ликованием, а не будничной и казенной „улыбчивой маской“. Если мы станем трезво и разумно раскрывать мир перед молодыми людьми, то даже страданию будет сообщено созидательное направление, его травмирующее действие на личность уменьшится. Надо раскрывать перед юными существами одну истину, о которой, к сожалению, забывают, страдание — составная часть самоутверждения личности.

Весь мой опыт комсомольского, партийного работника и судьи убеждает: в человеческих отношениях важно все: и интонация голоса, и взгляд, и слово, и улыбка, и мужественная доброта, которую излучают хорошие люди. И когда это гармонично, наполнено, направлено к одной цели — радости человеческого общения, — в этой атмосфере формируются люди одновременно и тонкие душой и сильные сердцем».

 

 

Мысли Петра Васильевича Шанина удивительно совпадают с мыслями и опытом Марии Николаевны Вишневской. Они незнакомы, живут в разных городах, но оба умудрены жизнью. И в стремлении — формировать тонко — чувствующие и мужественные души ищут и находят одинаковые решения.

Но возможно ли подобное сочетание: ранимости с силой, тонкой организации души с непоколебимым мужеством? Мне думается, что на этот вопрос ответило судьбинное письмо о Мелитине Леонидовне Антоновой.

 

Экстремальная ситуация

 

В том разнообразии конфликтных ситуаций, с которыми жизнь почти ежедневно сталкивает меня по роду работы писателя-публициста, я давно уже вычленил одну, достаточно существенную в системе «личность — общество» и поэтому достойную исследования.

Суть интересующей меня ситуации в том, что нравственно содержательная или — выражусь скромнее — нравственно нормальная личность попадает в нравственно ненормальный микроклимат. Тут, за исключением печального варианта, когда она адаптируется и сама в течение месяцев или лет становится нравственно ненормальной, существуют, видимо, три модели поведения.

Первая модель хорошо нам известна, потому что ярко отражена в литературе и не менее ярко воссоздана на подмостках театров. Личность дает бой! Она ведет его с переменным успехом, но в финале побеждает. Она ведет бой за торжество моральных норм жизни безбоязненно и бескомпромиссно, с большим социальным темпераментом и верой в победу, она в этом бою не жалеет ни себя — в смысле архищедрой траты душевных сил, — ни тех, кто уродует нашу жизнь.

Эта первая модель поведения существует, разумеется, не только в литературе и в театре, но и — весьма широко — в самой действительности, и если я писал выше о ее отображениях, то лишь затем, чтобы отметить: она исследована достаточно хорошо.

Вторая модель поведения отображена и исследована менее хорошо, хотя тоже существует в реальной действительности. Нравственно нормальная личность, очутившись в нравственно ненормальной обстановке (чаще всего, по моим наблюдениям, это небольшой коллектив), уходит оттуда, даже бежит, подобно человеку, оказавшемуся вдруг в нездоровой местности, в том микроклимате, который мучительно воздействует на его сердечно-сосудистую систему. Зло торжествует в локальных масштабах, но личность не терпит при этом существенных потерь, хотя, конечно, морально уязвлена. Естественно, что этот социально пассивный вариант нам мало импонирует. Потому мы и пишем о нем редко.

Но есть и третья модель поведения, наименее изученная и отображенная в литературе: личность и не дает боя, и не бежит. По моим частным наблюдениям, в данном варианте обычно действуют (и при этом страдают) люди, одержимые любимым делом настолько, что одержимость эта и сил для борьбы не оставляет, и уйти, убежать не дает.

Уточню, чтобы быть верно понятым: в первом варианте — безбоязненного боя — человек тоже может быть не менее страстно одержим любимой работой, но одержимость в нем сочетается с качествами борца; к сожалению, данное сочетание — удел далеко не многих.

Третья модель особенно интересна и поучительна, потому что имеет самое непосредственное отношение к важной теме: ответственности большого мира, окружающего тот или иной нравственно нездоровый микроклимат. Если говорить более казенно, ответственности тех должностных лиц, которые, находясь над «микроклиматом», не могут не видеть тяжелого положения нормальной личности в ненормальной обстановке. Бесстрастное, равнодушное отношение или пассивное сочувствие тут опасны, иногда даже опасны катастрофически.

Вот вам история…

Информация номер один (источник: письма студентов и руководителя кафедры Института культуры в судебные инстанции). Залецило Вячеслав Станиславович — один из лучших студентов и гордость института; он поступил в него относительно поздно, успев окончить не только музыкальную школу, но и культпросветучилище и отслужить в армии; он хорошо играет на аккордеоне, гитаре, балалайке, домбре, валторне; он показал себя творчески мыслящим, аккуратным, дисциплинированным студентом, чутким, доброжелательным, отзывчивым человеком; в общении с товарищами и педагогами его отличали чувство такта, большая скромность и человечность; он был полон щедрых идей и щедро делился ими; это помогло ему заслужить уважение коллектива; он окончил с высокими оценками новое отделение: массовых представлений и театрализованных празднеств. Он мечтал о том, что его работа будет делать праздничной жизнь…

Информация номер два (почерпнута из судебного дела). Подсудимый Залецило В. С. нанес разные по степени тяжести телесные повреждения Карасеву С. Г. и Егоровой А. М.; он действовал с умыслом на умышленное убийство и не мог довести до конца этот умысел лишь потому, что потерпевшие защищались и бежали.

Неужели это один и тот же человек?! Залецило Вячеслав Станиславович?! Образцовый студент, гордость института и через несколько месяцев — не лет, а месяцев (!) — почти убийца?!

Да, это один и тот же человек.

Я пишу не для того, чтобы оправдать, и не для того, чтобы обвинить. Я хочу понять: почему?

С детских лет два образа, две идеи захватывали Вячеслава Залецило: духовой оркестр и тройка в лентах, с бубенцами. Они и в душу запали именно как образы и идеи, хотя он видел их изредка на улицах маленького Зарайска и любил в живой, непосредственной яви. Но из этой яви вырастало нечто большее — некий мир, в котором не умолкает торжественная музыка, перемешанная с веселыми бубенцами, и несутся нарядные кони. Этот мир существовал лишь в его воображении и порой казался не реальным, а фантастическим.

Духовой оркестр и тройка все более объединялись в идею и образ жизни-праздника. Во всем этом, конечно, была ужасная, чисто детская сумятица: хохотали ряженые, летели по ветру разноцветные шары, и сани летели с ледяных горок, люди танцевали не в домах, а на улицах, и играла-играла музыка, и неслись-неслись кони. Сумятица постепенно уступала место более стройным и реальным построениям, а вот что-то детское в идее-образе жизни-праздника останется навсегда, до конца, сохранится от школьной скамьи до скамьи подсудимых.

А между тем он рос в суровой обстановке и в большой бедности. Мать умерла, когда ему было пять лет, оставив мужа-столяра, сына и дочь. Хозяйство в семье без женской мудрости не ладилось: денег, которых при ней чудом доставало, теперь оказалось катастрофически мало. И работать он начал рано, подростком, пожалуй, не запомнил каникулы, когда бы отдыхал: на овощной базе мастерил ящики, на станции разгружал вагоны, немного столярил. Идея-образ жизни-праздника располагала, конечно, к фантазиям, к воображаемой действительности, но будни на овощных базах и бессонные ночи у товарных вагонов не дали ему стать пустым, сентиментальным мечтателем.

Его все больше тянуло к музыке, и он с двенадцати лет начал судьбу строить сам: поступил в пятилетнюю музыкальную школу по классу аккордеона; в армии был он музыкантом, а после армии, окончив областное культурно-просветительное училище, уже солидный, женатый, двадцатипятилетний человек, узнал — даже не верилось! — что его странные, смешные фантазии о жизни-празднике обретают какую-то твердую почву и даже государственную обоснованность: в Институте культуры открыто новое отделение — режиссеров массовых представлений и театрализованных празднеств, или, в двух словах, Мастеров Праздника. Давнее, детское ожило, заговорило, он поступил в институт и учился, учился, работая одновременно по вечерам и ночам сторожем, дворником, столяром, делал все, что мог.

…И опять летят санки с ледяных гор, играют духовые оркестры, кони несутся с бубенцами, но теперь не в одной лишь фантазии, а в студенческих тетрадях, первых рабочих эскизах будущих торжеств и увеселений.

Когда стрясется беда, заведующий новой кафедрой массовых представлений и театрализованных праздников В. А. Триадский обратится в Верховный суд РСФСР с письмом, где расскажет о том романтически-возвышенном настроении, с которым его воспитанники выходили в жизнь… Будущих Мастеров Праздника готовили празднично, может быть, даже празднично чересчур.

О нет! — они не были оранжерейными растениями, хотя бы потому, что попали в институт, на новое, необыденное отделение из совершенно обыденной жизни, куда и должны были потом вернуться. Но в том-то и дело, что В. А. Триадский учил их разнообразить, оживлять эту обыденность, не только расцвечивать шумными фейерверками, но и одарять милыми неожиданностями, учил одухотворять повседневность, очеловечивать, казалось бы, казенные мероприятия, радовать непрерывно непривычными мелочами.

У них постепенно вырабатывалась особая философия, осмысливающая высшую суть их будущего поприща: если посмотреть зорко, все в жизни высокопразднично — работа, общение, любовь, воспитание детей, отдых, путешествия, даже уборка дома, — надо лишь уметь это увидеть, почувствовать, выявить, заставить заиграть. И они, воспитанники В. А. Триадского, будут не режиссерами некиих надуманных, искусственно-театральных действий, а как бы художниками самой жизни, и для этого должны нести в себе самих доброжелательность, дар понимания и сочувствия.

С этим и вышел в жизнь первый выпуск нового отделения. Одним из лучших был в нем Вячеслав Залецило, судимый потом за покушение на умышленное убийство, не повлекшее тяжких последствий лишь потому, что жертвы защищались и убежали.

Новая красивая должность «Мастер Праздника» вызывала естественную гордость в Институте культуры, но тем не менее ни в одном Доме культуры нет ее в штатном расписании. Не было ее и в Зарайске, родном городе Залецило, куда он вернулся с семьей после окончания института по договоренности с отделом культуры горсовета и откуда официально сообщили в Москву (в министерство и институт), что Залецило назначен на должность художественного руководителя Дома культуры.

Но и этой должности в Доме культуры не было. Точнее, при хорошем финансовом состоянии директор мог собственной волей ее учредить, но дела Дома культуры обстояли весьма неважно, и Залецило начали оформлять на те должности, которые были в штатном расписании постоянными.

Директор Анна Михайловна Егорова поручила ему создание эстрадно-танцевального ансамбля, который мог бы играть на вечерах танцев. Вячеслав Станиславович, любивший с детства музыку, как мы помним, и игравший сам на нескольких инструментах, начал работать с радостью. У него зародилась идея особых танцевальных вечеров, где бы танцы чередовались с милыми шутками, необидными розыгрышами, остроумными викторинами, неожиданными играми. Он хотел работать и для денег — они действительно нужны были Дому культуры, — и для души, точнее, для душ тех, кто будет танцевать, веселиться, угадывать, шутить на