Вот что сохранилось в памяти

 

Когда начался отход Первой дивизии РОА из Праги, Власов послал своего адъютанта, капитана Антонова в Пильзен — посмотреть, что там. Антонов вернулся и сказал, что в Пильзене американцы. Тогда Власов решил ехать туда сам, чтобы лично вступить в переговоры с американским командованием относительно судьбы его войск. Выехали небольшой колонной. В числе сопровождающих Власова был и я. Американская комендатура Пильзена отвела нам место для ночлега (дело было уже к вечеру). На другой день американский начальник, кажется, в чине полковника, пригласил нас всех на завтрак. Выпивали, закусывали американскими консервами. Атмосфера была непринужденной. Переводчиками были супруги Рождественские. Разговора я не помню, но помню, что впечатление от него было благоприятное: казалось, что наши надежды на благоприятный исход нашей эпопеи сбываются.

Однако вскоре — в какой форме, уже не помню, американцами был сделан намек, чтобы Андрей Андреевич скрылся. Когда я спросил генерала, не лучше ли будет нам всем поближе к чешско-германской границе, он ответил: «Нет. Я не могу оставить своих солдат на произвол судьбы».

На другой день нам сказали, чтобы мы на своих машинах в сопровождении американского конвоя направились в Шлюссельбург, куда к этому времени подошла Первая дивизия РОА. По прибытию туда нас встретил американский капитан. Видимо, это был комендант местечка, так как он там всем распоряжался. Он отвел нам место в замке. Андрей Андреевич получил отдельную комнату.

Утром следующего дня в замок прибыл немецкий генерал авиации. Он, оказывается, отвечал за разоружение немецких частей. Американцы и нам предложили сдать свое личное оружие. Все было в вежливой форме. Обыска не было. Принимая от нас оружие, американцы хотели приобрести что-нибудь в качестве сувениров, предлагая за это деньги, сигареты.

Власов в это время находился в своей комнате. У него, видимо, уже появились сомнения относительно того, что все кончится хорошо. Помню, оглядывая свою комнату, он сказал: «Если дело дойдет до выдачи, то нам и деться некуда…»

2 мая после обеда американский капитан вдруг сказал, что Власову нужно ехать в близ расположенную американскую дивизию для разговоров с американским генералом. К этому времени в замке появились генерал Буняченко со своей женой и другие офицеры его штаба. Выехали вместе. Машина Власова ехала примерно седьмой. Это была немецкая машина марки «Вандерер», весьма некомфортабельная и рассчитанная всего лишь на четверых. Упоминаю об этом на тот счет, что в советской печати были высказывания, будто бы в машине Власова были женщины, а сам он, завернутый в ковер, лежал на дне кузова. Власов с его почти двухметровым ростом никак не мог бы разместиться, лежа, в такой машине. Что же касается лиц, ехавших в этой машине, то ими были впереди за рулем шофер Власова, рядом с ним капитан Антонов, на заднем сиденье — Власов и я. Впереди колонны шли два американских танка. Колонну замыкал джип. Тензорова с его людьми в этой колонне не было; он по неизвестной мне причине остался в замке.

При выезде нашей колонны из местечка с места сорвался какой-то мотоцикл, умчавшийся куда-то в сторону.

Проехали на запад километра три. Вдруг на развилке колонна остановилась. Произошла какая-то заминка. Послышался возбужденный разговор. Я сказал: «Андрей Андреевич, что-то неладно. Не лучше ли повернуть назад?» Но шофер Лукьяненко и Антонов в ответ: «Нельзя развернуться». А тут уже к нашей машине с левой стороны подошли два советских автоматчика. Открыли дверцу. Лукьяненко и Антонов сидят. Я сидел слева и вышел первым. Как вышел Власов, не видел — может быть, сам, может быть, попросили выйти. Власов пошел в сторону американских танков. Я с ним. Когда мы шли, в стоящих впереди машинах уже никого не было. Подошли к американцам. Они ухмыляются, жуют резинку, на слова Власова не реагируют. Тут же торжествующий советский капитан. Он вскинул автомат. Власов повернулся к нему, распахнув отвороты шинели. «Что ж, стреляйте!» Наперерез к Власову кинулась молодая женщина. «Что вы делаете! Не стреляйте! Это хороший человек!» Капитан оттолкнул ее и, обращаясь к Власову, сказал: «Что ж — стрелять! Тебя будет судить Сталин».

И тут я увидел, как наша машина с Лукьяненко и Антоновым развернулась и помчалась обратно, в сторону замка. Я побежал вдоль колонны, надеясь хоть кого-то найти. Машины стояли с распахнутыми дверцами, кругом ни души. Но в этот момент я услыхал голос Андрея Андреевича: «Ресслер! Где же вы, Ресслер?» Я подбежал к генералу. Кажется, сказал: «Подождите, Андрей Андреевич, сейчас Антонов вернется с нашими людьми». Советский капитан заволновался, начал торопить, угрожая опять автоматом.

Нас посадили в машину, которая стояла около танков. Открытая военная трофейная машина. За руль сел шофер в мундире РОА. Рядом советский капитан. Мы сзади. Машина быстро поехала к Шлюссельбургу. Когда проезжали Шлюссельбург, Власов попросил остановиться, чтобы он мог захватить свои вещи, оставленные в замке. Но советский капитан скомандовал шоферу: «Жми, не останавливайся!»

Проехали через передовую линию советских войск. Там шел «брудершафт» с американскими солдатами. Пили, пели, орали. Машина подъехала к какому-то штабу. В саду были накрыты столы с остатками выпивки и закуски. За ними сидели несколько офицеров. Андрей Андреевич пошел к столу. Сидевшие встали. Старший вышел навстречу. «Вы — Власов?» Генерал с достоинством ответил: «Да, я — Власов». Спрашивающий предложил генералу сесть за стол.

О чем шел разговор за столом, я не знаю. Мне сначала предложили отдохнуть на лужайке недалеко от стола. Потом забрали и отсюда. Андрея Андреевича я больше никогда не видел. Меня привели к походной кухне и здесь дали поужинать. Во время ужина советские солдаты и офицеры расспрашивали меня о Власове и РОА. Без какой бы то ни было злобы. Наоборот, с интересом и доброжелательностью. После ужина направили на ночевку вместе с солдатами. Потом посадили в подвал. Через день или два повели на допрос в отдел контрразведки. У дома контрразведчиков в саду я увидел Буняченко, Николаева, начальника разведки Первой дивизии (фамилии не помню, высокий, с острым носом) и еще каких то офицеров РОА. Потом мне удалось спросить Буняченко, при каких обстоятельствах он оказался здесь же. Но тот не стал рассказывать, лишь коротко бросил: «Надоело блуждать». Через день или два нас всех посадили в грузовик и отвезли в штаб советской армии. Здесь опять допросы. Потом привезли на дрезденский аэродром. Здесь была другая атмосфера. Советские офицеры плевали в лицо, обзывая нас последними словами. Посадили всех — набрались человек 25 — в «дуглас». Без сидений, но с полом, устланным коврами (видимо, трофейными). И… повезли на родину.

На первых допросах в Москве следователь хотел приписать мне активную роль в установлении связи гестапо с западными союзниками. По версии этого следователя, Власов, выполняя желание своих немецких «хозяев», посылал меня в Швейцарию. Но потом этот вариант, видимо, отпал, и другой уже следователь «натаскивал» меня на какую-то другую несуразицу. На какую, уже не помню. Кстати, в этот период, когда меня вели по коридору следственной тюрьмы, я видел повернутого лицом к стене человека, который всей фигурой (высокий, сухопарый и чуть сутулившийся) напоминал генерала Трухина. Был ли этот человек действительно Трухин, сказать не могу.

Вторая серия допросов началась в январе — феврале 1946 г., перед выборами в Верховный Совет. На эти допросы меня привезли из Каргопольских лагерей. Сначала привезли на Лубянку, но потом оказалось, что ошиблись, повезли в Лефортово. Здесь я понял, что меня хотят сохранить для какого-то показательного процесса. Один раз даже стали меня прихорашивать. Потом все замерло. Были допросы и позже. Последние не то в конце 1951 года, не то в начале 1952-го. Но на них о Власове и о РОА уже не было речи. Мне инкриминировали шпионаж в пользу Англии. Осудили меня по статье 58-6.

Кстати, когда я был в Каргопольских лагерях, зимой 1946 года я встретился там с заместителем командира Первой дивизии по пропаганде майором Боженко. Был он доходягой. Но держался еще бодро. Считая меня немцем, он как-то с укором сказал: «Ну вот, довели-таки; и вы и мы сидим теперь за проволокой».

Теперь, после того, как эти же самые демократы выдали на съедение большевикам пять восточноевропейских стран, а потом восставших берлинских рабочих, повстанцев Будапешта и Прага, тогдашние надежды Власова кажутся довольно наивными, но тогда еще на них смотрели другими глазами, им верили, их уважали как носителей и блюстителей права и справедливости.

Что происходит в это время со второй группой войск РОА во главе с генералом Трухиным и его штабом?

18 апреля Вторая дивизия, Запасная бригада и Офицерская школа вышли из Мюнзингсна походным порядком через Линц, по направлению Первой дивизии, но она все время меняла свое местопребывание, и дойти до нее было трудно. Экипировка же и снабжение людей были до того отвратительными, что люди в походе переносили не только трудности, но и голод. И, несмотря на эти трудности, поход шел нормально, эшелон добрался до города Киплиц, в Чехии. В это время Первая дивизия находилась в районе Бурга, и Власов был при дивизии. Между ними было расстояние километров в шестьдесят. Видя повальное отступление немцев, генерал Трухин решил на этой линии остановить свой эшелон и попробовать связаться с Власовым, и эту задачу поручил генералу Боярскому.

5 мая Боярский выехал на автомобиле и пропал без вести. Потом выяснилось, что его путь лежал через район, занятый чешскими коммунистами-партизанами, которыми командовал советский капитан. Партизаны задержали Боярского и повели его к капитану. Увидев генерала РОА, капитан обрадовался и стал ругать пленного площадной бранью, а Боярский, недолго думая, дал капитану оплеуху. Тот рассвирепел и приказал пленного повесить (показания самих партизан).

Обеспокоенный исчезновением Боярского, генерал Трухин 6 мая сам выехал к Власову со своим адъютантом Ромашкиным и генералом Шаповаловым. Поехали они той же дорогой. Доехали до города Пшибрам, уже занятого партизанами-коммунистами (это был коммунистический район). Там их задержал коммунистический отряд и доставил к тому же капитану, к которому накануне доставили Боярского.

Выяснилось происшедшее с Трухиным, Шаповаловым и Боярским в связи с тем, что 7 мая через Пшибрам проходила походным порядком Запасная бригада и захваченный вместе со своим генералом адъютант Ромашкин, разбив окно тюремной камеры, окликнул своих. Части бригады захватили тюрьму и освободили поручика Ромашкина, но генералов Трухина и Шаповалова не нашли. Рано утром советский капитан увез их и сдал своим.

После исчезновения генерала Трухина и Боярского в командование оставшимися частями РОА — Второй дивизией, Запасной бригадой и Офицерской школой — вступил начальник Офицерской школы, генерал-майор Михаил Алексеевич Меандров. Идеологические установки у Меандрова были те же, что у Власова. Вступив в командование и видя повальное отступление немцев, не зная точно, что происходит впереди, Меандров принял решение увести свои войска из Чехии поближе к немецкой границе. Он это должен был сделать, поскольку войска были окружены и при любых условиях отстоять себя не могли бы, а к тому же у них кончились продукты питания, и людей кормили кониной, зарезав обозных лошадей.

Эти три колонны РОА на путях отступления между двумя почти встретившимися фронтами, американским и советским, не раз натыкались на красных, которые цеплялись за них, не желая выпустить из рук, но упорное отстаивание американцев избавляло их от советского плена. И тем не менее беда приключилась с самим командиром Второй дивизии, генералом Зверевым. Советская разведка захватила и увела его из собственного штаба.

С большими трудностями части добрались до зоны американской оккупации, до Крумау. Отсюда людей стали переводить временно из одного лагеря в другой, и в людском составе происходило сравнительно небольшое отсеивание. В конечном итоге 4000 человек были доставлены и накрепко замкнуты в лагерь военнопленных в Платлинге, который и стал потом местом их выдачи Советам. Однако еще в Регенсбурге весь старший командный состав, в том числе и генерала Меандрова, из лагеря РОА увезли и содержали в лагере военнопленных в Ландау, откуда их в 1946 году выдали большевикам.

Тут мы вплотную подходим к тому психологическому непониманию, которое возникало с первой же встречи между неискушенными рядовыми американцами и частями РОА. Встретив русских со стороны немцев, они приходили в недоумение, ибо русские воюют на их стороне. Когда же им объясняли задачу освободительной борьбы от коммунизма, у них возникали симпатии и жалость к этим людям, и они предлагали им сдать оружие и мелкими частями уйти к ним в глубокий тыл. Но власовцы не собирались сдать оружие и рассеяться. Они ждали результатов переговоров Власова с американским командованием (Власов просил приема у Айзенхауера). Американцам приходилось за разрешением такого серьезного вопроса обращаться к высшим властям, а оттуда давались следующие инструкции: все, кто с оружием в руках и в немецкой форме попал в плен, должны быть выданы Советам, если же они окажут сопротивление, применить к ним силу. После этого начиналась не только наша трагедия, но трагедия и тех американских офицеров, которые должны были проводить предписанную им экзекуцию над безоружными людьми, и тогда им бывало стыдно смотреть людям в глаза.

Этим объясняется, что за день до выдачи Первой дивизии американский комендант Шлюссельбурга защищал власовцев от наседавших на них советчиков и даже потребовал отвести назад зарвавшуюся вперед советскую танковую бригаду, но когда пришло распоряжение сверху, не только Айзенхауер не захотел видеть Власова, и ему объявили, что они не гарантируют ему и его частям безопасность, но когда советские танки врезались в расположение дивизии, американские посты выставили вперед пулеметы и не разрешали власовцам скрыться у них в тылу.

В заключение должен заметить, что, потеряв своего председателя и вдохновителя и весь свой президиум, за исключением профессора Богатырчука, КОНР был лишен возможности влиять на ход событий. В обстановке, где победители-демократы превратились в карающий меч, разбитые и преследуемые члены КОНР ничего сделать не могли и отошли в сторону. И тем не менее из всех членов КОНРа только один профессор в Платлинге принес повинную и вернулся в Советский Союз, все остальные и по сей день преданы идее освободительной борьбы.

 

 

Вместо эпилога

 

Депортация

 

Приход американцев в Фюссен был ознаменован полным прекращением движения по железнодорожным и автомобильным дорогам. Только с разрешения американского коменданта городская управа посылала в Кемптен грузовики за продуктами питания для населения. В городе магазины были открыты, но товаров в них бывало очень мало (еще при нацистах торговцы прятали свои товары в подвалах, так как их стало трудно доставать). А в ночь между уходом нацистов и приходом американцев были открыты все склады товаров, и люди таскали оттуда все, что могли и сколько могли. В этой акции одинаково принимало участие как местное население, так и заброшенные туда беженцы (потом, как я узнал, то же самое было в Кемптене, Вангене и Равенсбурге. Очевидно, так происходило всюду).

По распоряжению коменданта все офицеры и другие ответственные служащие должны были зарегистрироваться в комендатуре, а кто этого не сделает, будет караться, как шпион. (Не помню, в какой срок зарегистрировались и мы, власовцы, но я об этом упомянул в предыдущей главе.)

Сразу же после прихода американцев в городе началось сведение личных счетов между немцами. Доносчики приходили в комендатуру доносить на своих врагов, как на нацистов, а любители доносов приходили с целыми списками нацистских аппаратчиков. Наконец они довели коменданта до того, что, когда приходил очередной доносчик со списком, он выискивал в имевшихся уже у него списках его фамилию и привлекал его самого к ответственности. После такого оборота дела у всех пропала охота доносить на своих горожан.

Первые три дня на улице шел разгул пьяных солдат с автоматами через плечо и девицами под руку. Было и немало случаев насильного увода девиц из дому. Там же, где их не находилось, портили картины на стенах и били всякую утварь. На четвертый день настал порядок, хотя бывали еще отдельные случаи бесчинства.

В городе был установлен и строго соблюдался полицейский час. Зазевавшихся арестовывали. Но даже и в разрешенные часы люди предпочитали сидеть дома, чтобы не наскочить на неприятности. В связи с таким тревожным положением я беспокоился о нашей Тане, сестре милосердия, которая, несмотря ни на что, продолжала приходить менять мне компрессы на ноге, но Бог хранил ее. После регистрации нас, власовцев, никто не трогал, и только когда мадам Малышкина пошла к коменданту спросить, где ее муж и что с ним, капитан обещал навести о нем справки и заодно сказал, что он знает, что в Фюссене половина беженцев — власовцы, но он дал приказ их не трогать. И действительно, как было сказано выше, он нас не только не трогал, но и опекал и защищал от советчиков.

С прекращением существования Третьего рейха всему населению надо было получить в полицейском участке новые документы личности — Кеннкарте. К счастью, процедура получения нового документа оказалась очень простой: нужно было предъявить старый паспорт или удостоверение личности. А так как тогда беженцами были не только мы, иностранцы, но и сами немцы, то беженцы, у кого не было документов, представляли двух свидетелей и получали новый документ. Вот эта последняя лазейка очень быстро была учтена, и через несколько дней и бывшие военнопленные, и остовцы, и те, кого немцы вывозили, отступая, и те, кто сам бежал от наступавших красных (я знал людей, которые выехали из Киева на своих телегах и своих лошадей продавали за ненадобностью в Баварии), стали старыми эмигрантами и позже избавились от репатриации. Таким образом, беженцы, уже получившие документы, что они старые эмигранты, являлись свидетелями для своих знакомых и друзей, что ускоряло процесс оформления.

Но это была лишь одна сторона судьбы и жизни миллионов вольных и невольных изгнанников, плотной массой заполнивших города и села западной части Германии, оккупированной западными демократиями. Второй вопрос — чем эти люди питались и где ютились. Это зависело от находчивости, изобретательности и виртуозности каждого. Жили в гостиницах, в частных пустых домах и в полуразвалинах, в сараях и на сеновалах. Еду тоже добывали сами, они были беспризорными. К счастью, этот период продолжался недолго. Судьбоносные дни проходили, а мы сидели отрезанными от внешнего мира и ничего не знали. Первой ласточкой, залетевшей к нам, был Митя Граббе. При строгом запрещении передвигаться с места на место этот молодой человек добрался каким-то образом из Крумау до Фюссена, чтобы выяснить обстановку для генерала Меандрова. От него мы узнали о судьбе генералов Трухина, Боярского и Шаповалова и о том, что Вторая дивизия и Запасная бригада, добравшись до Чехии, отступили и находятся в Германии, в Крумау. О генерале Власове и Первой дивизии у него ясных данных не было.

Прошло опять какое-то время, и вдруг через открытое окно слышу внизу голос капитана Антонова. Я его окликнул. Было странно видеть его одного, без генерала, которого он всегда сопровождал. Первым моим вопросом был: а что с Андреем Андреевичем? И услышал убийственный ответ: выдан. Я точно получил удар по голове и, не совсем соображая, что говорю, переспросил: то есть как — выдан? А окончательно удрученный и прибитый Антонов молчал, опустив голову. Потом, оправившись, рассказал мне, как все произошло.

Сколько планов строилось на этот последний и решительный момент, сколько вариантов было намечено, а в заключение все кончилось безумием тех, кто мог спасти нас и себя. Мало того, к этому примешивались еще обман и недостойное их положения поведение. Итак, все кончилось неожиданно и для меня, ибо я предложил Андрею Андреевичу оставить меня в Фюссене для переговоров, полагая, что тем самым я заслоняю его собою, что я принимаю первый удар на себя. Кто думал, что дело обернется совсем иначе? Такой оборот дела был для меня равносилен смерти. Я не мог примириться с мыслью, что такой человек, как Власов, и такое многообещающее движение вопреки всему погибли. Казалось, все расчеты были правильны, да и идея была святая и вытекала из жертвенного порыва освободить Родину и окончательно замученный коммунистами народ. Казалось бы, западные демократии, поднявшие меч против агрессора Гитлера во имя свободы и прав угнетенных им народов, должны были понять и достойно оценить выступление Власова. Ведь они знали, что у Власова с Гитлером ничего общего не было и быть не могло, поскольку у последнего были противоположные идеи и цели. В то же время Власов поднялся на борьбу не только против врага и угнетения русского народа, но и угрозы для всех народов мира. Как это могло случиться? Что привело к такому печальному концу — безумие или дьявольщина? И что это за демократы, которые не задумываются над дальнейшей судьбой своих народов? Ведь сегодня они собственными руками надели петли на шеи собственных детей, и если не сегодня, то завтра они это почувствуют.

Мне трудно было освоиться с тем, что произошло, и я искал лазейку, чтобы опровергнуть действительность. Порою казалось, что Антонов разнервничался и утверждает то, чего не было. Ведь он и шофер Лукьяненко повернули обратно в Бург за помощью и что произошло дальше, не видели. Эти сомнения продолжались до тех пор, пока Владыко Анастасий, вернувшись из Женевы, не сказал мне, что в Женеве он встретился с одним профессором из Москвы, который сообщил ему, что Власов сидит в Москве в тюрьме. После этого я окончательно убедился в том, что западные демократии действительно погубили и нас, и себя (жаль только, что тогдашние вершители судеб народов мира ушли уже из жизни и не увидели последствий своих деяний).

Не успели мы освоиться с болью от выдачи Власова и Первой дивизии, как дошли новые катастрофические сведения о выдаче казаков большевикам в Австрии — сначала корпус фон Паннвица, а потом казачий стан генерала Доманова. Это был очередной тяжелый удар. Создавалось впечатление, что англо-американцы с побежденными немцами ведут себя гуманнее, чем с нами. Позже мы с женой поехали в Лиенц узнать, что там произошло. Казаки — супруги Гордиенко повели нас на кладбище (Иван Гордиенко был церковным старостой). «Вот все, что осталось от всего стана в 12 тысяч человек — сказал он, — эти 156 могил, убитых англичанами. Осталась нас тут небольшая группа уцелевших от выдачи. Вот и ютимся здесь в бараках, рядом с нашими покойниками». На кладбище госпожа Гордиенко припала к кресту небольшой могилки и безутешно расплакалась. Мы молча стояли над нею и прочли на кресте, что это могила четырехлетнего малютки. Все стало понятно. Когда она встала и стала вытирать слезы, жена смущенно спросила ее, как это могло случиться. Та, в свою очередь, спросила: а вы кто будете? На что моя жена ответила, что она тоже казачка. «Так слушайте, — сказала Гордиенко. — Мы выехали сюда из Италии всем станом и расположились здесь на привал. Мы заполнили всю эту долину. Накануне англичане вызвали всех наших офицеров на совещание, а вместо совещания повезли и выдали их большевикам. Мы этого не знали, но когда вечером они не вернулись, мы заподозрили нечто страшное. А на следующий день пришли английские войска с грузовиками вывезти нас. Мы поняли, что нас выдают, и что офицеров наших уже выдали. Собрав женщин, стариков и детей в середину лагеря, мужчины взяв друг друга за руки, образовали круговую цепь, чтобы не пропустить англичан в стан. Англичане попробовали разорвать цепь, но это им не удалось. Тогда был дан приказ прибегнуть к оружию. Солдаты стали прикладами проламывать казакам черепа, других прокалывать насквозь штыками. Разорвали цепь, завязалась драка между казаками и англичанами, кое-кого из англичан казаки обезоружили, но их прикончили другие. Поднялась паника, все хлынули к центру. В центре, под тяжестью нахлынувшей толпы, провалился помост вместе со священником, который стоял в облачении с крестом в руке, и под помостом было ранено много людей. Одни плакали, другие молились, третьи проклинали англичан. Все эти крики, стоны, женские завывания и слова молитвы вместе с проклятиями сливались в одно светопреставление. В давке во время паники многих задавили, задавили и моего малыша. В давке его оторвали от меня. Обезумевшая пожилая женщина с двумя дочерьми бросилась в Драву, за ней бросались и другие. А англичане не унимались и силой грузили раненых и здоровых на грузовики и увозили к красным. Вот мы сироты и остались от всего стана».

Перед этим в районе Клагенфурта сначала обезоружили Казачий корпус фон Паннвица, а потом целиком выдали его красным. Тогда генерал фон Паннвиц (немецкий офицер) отказался оставить своих казаков и разделил их судьбу, его потом повесили.

Мы слушали бедную женщину и про себя думали — да, у достопочтенных джентльменов культура оказалась амальгамой. Такое «геройство» и самому страшному зверю не по плечу.

С самого начала капитуляции в Дахау стояла одна рота РОА. Вела она себя образцово. Летом американец, в ведении которого она находилась, разрешил командиру повести свою роту на лето к крестьянам на работу. Отпустил он их под честное слово вернуться осенью обратно. Рота, покинув свои бараки, с песней ушла к окрестным крестьянам на уборку сначала сена, потом и хлеба. По окончании работ с песнями же вернулась обратно на свое место. Все шло нормально и спокойно, и вдруг в начале января 1946 года приезжает в лагерь американская команда с грузовиками отправить роту на родину. Рота оказала сопротивление и заперлась в бараках. Недолго думая, американцы разбили оконные стекла и забросали солдат слезоточивыми бомбами. Тогда открылись двери, и одни выскакивали из бараков прямо в руки американцев, другие резались бритвенными лезвиями, ножами, оконными стеклами или же душили себя полотенцами. Однако все это американцев не смутило — здоровых, избитых, раненых и полуживых, всех, без исключения, погрузили в грузовики и отвезли к большевикам.

После этого случая мы стали беспокоиться за судьбу четырех тысяч наших солдат и офицеров, сидевших в Платлинге в лагере военнопленных. Это были остатки Второй дивизии и Запасной бригады. Назначили инженера A.A. Неллина и Квоченко держать лагерь под постоянным наблюдением, чтобы знать, что там происходит. Оказалось — удвоена охрана лагеря и у входа поставлено два танка. Картина стала ясна, нужна наша помощь. Поднялась на ноги почти вся мюнхенская эмиграция. Некоторые горячие головы предлагали совершить нападение на лагерь с разных сторон, но это значило бы бросить вызов американской армии и дать ей повод расправиться со всеми русскими. Вопрос отпал. Остановились на том, чтобы помочь пленным бежать. В лагерь ввозились сотнями ножницы, чтобы прорезать проволоку, и лопаты для подкопа, а для беглецов были приготовлены документы и местожительство. К сожалению, беглецов было мало, и несколько человек были подстрелены. Большую энергию и оперативность проявили тогда члены организации молодежи при КОНРе — братья Крыловы, Кружин, Комар, Русанов и другие. Квартира К. Попова была превращена в штаб, где мы систематически собирались решать, что предпринять. Сколько раз этим бедным юнцам с полными рюкзаками всевозможного пропагандного материала и документами для оформления людей приходилось переходить австро-баварскую границу туда и обратно для поддержания связи между Мюнхеном и Зальцбургом, где осели немало наших людей. Без визы, истощенные, зачастую голодные, под носом пограничников им приходилось переплывать холодные воды горного Зальцаха в обе стороны, чтобы помочь нашим соотечественникам.

В Мюнхене у нас образовалось несколько штаб-квартир, откуда веером распространялась помощь нуждавшимся, сначала военнопленным, а потом и гражданским беженцам. Так, например, главными пунктами сосредоточения власовцев были квартира инженера К. Попова, квартира К. Крылова, лагерь Шлейсхейм, где образовалась целая сеть, помимо власовцсв. Нельзя умолчать и о той громадной работе, которую там проделали помощник директора лагеря Александр Иванович Никитин, полковник Гегелашвили, семья Николая Александровича Цурикова и многие другие. И все-таки центральное положение и там занимали власовцы, работая сначала под руководством П. Будкова, а потом князя Кудашева. Со временем выяснилось, что то же самое происходило на севере, где обосновался НТС, и во французской зоне, где колоссальную работу проделал полковник Сахаров со своими людьми. Все эти люди, частично организовавшие, частично по собственному почину провели гигантскую работу по делу оформления людей для устройства в лагерях и избавления от советских репатриационных комиссий. Ведь на Ялтинской конференции было решено вернуть каждой стране не только военнопленных, но и гражданских лиц, которые жили в границах этой страны до 39-го года. Благодаря этой громадной работе все официальные беженские инстанции были наводнены всевозможными образцами разных документов довоенного времени. Интереснее всего то, что всевозможные комиссии при проверке беженцев брали как образец для сравнения и достоверности именно наши бланки, крыловского производства.

Но я забежал далеко вперед, вернемся к Платлингу. Большую моральную помощь оказало пленным наше духовенство, выхлопотав себе разрешение каждую неделю служить в лагере всенощную и литургию. Помимо этого, отец Георгий Граббе часто бывал там и помогал людям, чем мог. Особую услугу тогда оказал пленным и архиепископ Автономов. Дело в том, что, будучи по происхождению донским казаком, он получил назначение в Германию для католиков восточного обряда непосредственно от самого Папы и поэтому легко получил аудиенцию у командующего Третьей американской армией генерала Трускотта, в ведении которого находились наши пленные. Собравшись на прием у командующего, Автономов предложил мне сопровождать его, на что я охотно согласился и таким путем получил возможность информировать генерала о личности самого Власова и о его движении. Автономов очень хорошо построил свою речь духовного лица, которое хорошо знает страшную действительность в Советском Союзе и просит генерала дать ему возможность быть духовником для людей, которых посылают на смерть. После этого он передал слово мне. Я постарался коротко обрисовать личность генерала Власова и идею его освободительной борьбы и попутно бросил англо-американцам укор в их неожиданно враждебном отношении к Власову и его последователям. Генерал Трускотт терпеливо выслушал не только наши пояснения, но и обвинения, поблагодарил нас за столь смелые и откровенные слова, сказав, что американскому народу очень приятно будет услышать мнение русских патриотов, и если бы судьба пленных зависела бы от него, он сегодня же дал приказ выпустить их на волю, но он солдат и получил приказ выдать их Советам. «Обратитесь к главнокомандующему, может быть, он сможет вам помочь». Вслед за тем американский офицер, стоявший тут же, спросил меня по-русски: «Вы тоже власовец?» Я ему ответил, что на этот вопрос я отвечу только генералу, но генерал не счел нужным спросить, кто я такой. Прием кончился приглашением нас начальником штаба командующего на обед в офицерской кантине, а затем приглашением на кофе у армейского капеллана, где присутствовал и армейский раввин.

Практическая сторона этого посещения заключалась в том, что генерал сказал, что он получил приказ пленных в Платлинге и других лагерях выдать Советам, но он назначит комиссии в лагерь для опроса людей, и если среди них есть пострадавшие от советского режима, то те не будут выданы, а нас он просит направить переводчиков для комиссий, если таковые найдутся. Что мы тогда и сделали.

В заключение по просьбе Автономова Трускотт дал разрешение ему и двум сопровождающим посещать лагеря для военнопленных на территории, занятой Третьей армией. Благодаря этому мы два раза были у Меандрова в Ландсхуте (с ним сидели советские генералы Айсберг и Севастьянов и три генерала старой царской армии, которых потом освободили) и два раза побывали в Платлинге, где я давал инструкции начальникам блоков в духе высказываний командующего армией. К моему несчастью, люди стали относиться скептически к моим словам, и, когда их допрашивали комиссии, большинство отвечали в духе власовских установок: что, мол, пошел к Власову для борьбы за освобождение моей родины от коммунистической диктатуры. Все эти идейно честные люди, у которых язык не повернулся хотя бы на словах отказаться от своей идеи, были рыцари, и за это потом их выдали. Тогда мне было стыдно за себя, что я кривил душою, а они твердо защищали свою идею, но ведь я кривил душою, чтобы их спасти. Если бы я очутился в их положении, и я бы отвечал, как они, потому что никогда не уклонялся от ответственности да и Власову предложил оставить меня в Фюссене для переговоров с американцами, как его уполномоченного, думая, что тем самым заслоню и спасу его.

Но вернемся к кошмарной выдаче людей в Платлинге: 23 февраля с наступлением рассвета, когда люди еще спали, американская команда с белыми дубинками в руках ворвалась в бараки, и сонных и полусонных людей вытаскивали из постелей. Пытавшихся что-то сказать и сопротивлявшихся лупили почем зря. В суматохе здесь и там образовались группы самоубийц, ждавших очереди получить бритвенный нож; заливаясь кровью, падали вскрывшие себе вены, иные пытались задушить себя полотенцами. Крики, моления, побои. Все это человеческое месиво — раненых, мертвых и обезумевших от переживаемого — в грузовиках отвозили на вокзал и загоняли в товарные вагоны с переплетенными колючей проволокой окнами и запирали их на замок. Буквально по-чекистски. Вся экзекуция проводилась на глазах жен, подруг, сестер и знакомых заключенных, которые месяцами в дождь, снег и стужу маячили вокруг лагеря, ища возможности перекинуться со своими близкими и родными хоть двумя словами. Теперь эти бедные женщины наседали на охрану лагеря, пробиваясь к выходу из лагеря, и все угрозы охраны на них не действовали. Под дулами автоматов они перебегали с одной стороны дороги на другую, надеясь увидеть своих близких, чтобы выкрикнуть им свою боль на прощание. Каждый из них понимал, что это было прощанием навсегда. А по улицам Платлинга немки стояли шпалерами по обеим сторонам дороги и, провожая окровавленных и истерзанных русских пленных, заливались слезами. Даже они понимали, что людей везут туда, откуда нет возврата. Команды экзекуторов, с жестокостью гангстеров проводившие репатриацию, вошли в лагерь с белыми дубинками в руках и покидали его с красными от крови.

В этот день были выданы 2000 человек и 2000 были отставлены и после долгих волокит выпущены на волю. Спасибо генералу Трускотгу и за это.

Накануне выдачи граф протоиерей Георгий Граббе, Ганзюк и я поехали в ставку генерала Айзенхауера просить отложить выдачу русских пленных и пересмотреть их дело, но генерал был в гостях у Жукова и приказал передать нам, что люди, о которых мы хлопочем, выдаются по распоряжению американского правительства, к которому нам надлежит обратиться по дипломатической линии… а в этот день рано утром производилась выдача.

Что касается генерала Меандрова и пяти других генералов РОА, живших с ним в одной комнате, то и их судьба тоже плачевна. Этот лагерь был исключительно немецкий. В один непрекрасный день Меандрова вывели в лагерную комендатуру. Там оказался полковник советской репатриационной комиссии. Для Меандрова это было неожиданностью, и он заявил, что не желает с ним разговаривать, но тот старался успокоить Меандрова и уговорить его согласиться вернуться домой. На что Меандров сказал, что возвратить в Москву можно только его труп. Тогда разозленный полковник сказал, что он доставит в Москву Меандрова хоть и с веревкой на шее. Так же враждебно отнеслись к советскому полковнику и генерал