Анализ переноса в аналитической психологии

В 1946 Юнг опубликовал монографию под названием «Психология переноса» (Die Psychologie der Übertragung), в котором он использовал свое видение переноса как особенного примера того, как психологическое развитие и интеграция могут быть продемонстрированы наилучшим образом. Он также обобщает это в базовой идее Фрейда на эту тему. В обзоре этой книги, эклектический швейцарский психотерапевт Г. Х. Грабер (1947) из Берна, наиболее точно отмечает, что «история психоанализа и всей глубины движения психология может быть наиболее впечатляюще представлена как история переноса».

Давайте рассмотрим фрейдовский подход к переносу. Изначальная концепция Фрейда заключалась в том, что состояние переноса, как и состояние невроза, содержит комплексы, которые сформировались в раннем детстве посредством родителей и близких родственников. В состоянии переноса пациент, как считалось, восстанавливал и снова переживал свои особенные фиксации на родителях; он переносил свой невроз в аналитическую ситуацию. Изначальный невроз, в таком случае, был способом позволить «невроз переноса», который аналитик стремился излечить, убеждая по итогам пациента оставить свою фиксацию, и, вместе с ней, и невроз. Во фрейдовском смысле, отношения пациента с аналитиком были копией его отношений с родителем. Согласно Фрейду, в течение всего лечения постоянный анализ переноса необходим, в первую очередь потому, что он является «сильнейшим оружием сопротивления». Осознание, руководство и разрешение переноса и контрпереноса (под которым понимаются бессознательные факторы в аналитике, которые могут проецироваться на пациента) – это альфа и омега анализа (Ференци, 1910; Грабер, 1947).

Сравнивая юнгианскую концепцию переноса с фрейдовской, Грабер подчеркивает, что Юнг меньше заостряет внимание на личных формах переноса, чем на его «фундаментальной» форме, основной и общей. Психология Юнга поднимает эту концепцию в «космическую сферу» и, в то же время, углубляет ее из личной области в область коллективного бессознательного. Юнг также расширяет поле применения термина «перенос», позволяя этому феномену «являться вовне любого лечения, и, в самом деле, чаще как общее естественное происшествие», тогда как Фрейд применял его исключительно в аналитическом поле. С точки зрения Юнга, «переносы» случаются постоянно в течение жизни, что также подчеркивалось и Ференци (1910). Юнг также подчеркивает архетипический аспект переноса.

Юнгианская точка зрения ясно представлена Герхардом Адлером (1949, стр. 30). «Таким образом, мы не рассматриваем перенос как механизм переживания подавленных инфантильных сексуальных импульсов вновь, но как феномен, через который пациент осознает психические функции, которых ему не хватало в его сознательной жизни… Перенос может способствовать активации содержимого бессознательного, которое необходимо для будущего развития души. Это в особенности так, когда проецируются архетипические образы. Поэтому оно часто скрывает источник энергии, который пациент еще не разыскал в себе. Только когда он обнаружит эту энергию… и встроит ее в сознание, может «разрешиться» перенос».

Адлер также подчеркивает, что перенос не ограничивается аналитическими отношениями. Он пишет: «Перенос действительно лишь частный случай широкого феномена проецирования… Уход от проецирования – это акт самопознания и он эквивалентен становлению «сознательности». Архетипические образы еще более склонны к проецированию. Пока, например, мальчик проецирует идею «Власти» целиком и полностью на людей вокруг… будь это отец или учитель… он еще не осознает архетип отца, который среди прочего содержимого несет в себе и власть. Архетип представляет собой внутренний авторитет, внутреннюю нужду принятия и повиновения имманентному закону, вместо того, чтобы подчиняться внешней власти…»

Поразительно, что в «Психологии Переноса» Юнг (1954, сс. 22-23) пишет, что он полностью поддерживает фрейдовскую точку зрения, что либидо в переносе образуется от инцестуозных стремлений в детстве. Юнг пишет: «Я отмечал… что то психическое содержимое, которое попадает в перенос, было, как правило, в общем спроецированы на родителей и других членов семьи. Благодаря факту, этому содержимому редко, или никогда, недостает эротического аспекта или сексуального содержания… к ним несомненно пристает инцестуозный характер, факт, который положил начало фрейдовскому учению об инцесте. Этот экзогамный перенос для врача ничего не меняет. Его втягивает этой проекцией в эту особенную семейно-инцестуозную атмосферу. Отсюда возникает неизбежно невозможная интимность, болезненно сбивающая пациента и врача, взывающая обе стороны к сопротивлению и сомнениям. Резкий протест к этим изначальным утверждениям Фрейда, однако, пуст. Ведь этот факт определим эмпирически и был столь четко подтвержден, что только невежда станет восставать против него».

Юнг, однако, не останавливается ни на лично-определенном инцестуозном желании, ни на простом восприятии архетипических образов, связанных с ним. Если проследить его до последнего заключения, перенос уступает символике Самости, которая, в свою очередь, представляет собой процесс индивидуации. Он пишет: «Инцест символизирует единство со своим собственным существом, индивидуацию или развитие Самости и, благодаря своему высшему смыслу жизни, преследует интересы временами наиболее зловещие» (стр. 90)… «С одной стороны, индивидуация – это внутренний, субъективный процесс интеграции, а с другой – в равной степени необходимый процесс отношений» (стр. 119).

Следующий вопрос заключается в том, как может терапевт помочь пациенту в начале этого объективного процесса отношений. Чтобы ответить на этот вопрос, Грабер рисует две любопытные карикатуры: фрейдовского аналитика, который нуждается в мощной «защите в тишине, и большом кресле позади пациента», и юнгианца как «учителя напротив стола, который делится, проигрывает, набивает пациента своей собственной личностью или знаниями».

Правда в том, что любой терапевт, научившийся адекватно справляться с переносом, берет от Фрейда предположение о поддерживании необходимого резерва независимости и профессионального статуса, который защищается от излишне интимных потребностей пациента тем, что играет роль любящего или отвергающего родителя, и который в то же время анализирует природу проекций, которые имеют место. С другой стороны, терапевту также советуется учиться и у Юнга (1954) тому, что «когда врач требует от пациента полного содействия… это требование срабатывает только тогда, когда он осознает, что это означает для него самого».

Фрейд даже рекомендовал аналитику проводить свой собственный анализ каждые пять лет. Юнг не давал никаких конкретных рекомендаций касательно времени, но советовал аналитикам отслеживать собственные сны и осознавать для себя в подробности, как именно его собственные проблемы затрагиваются переносом его пациентов; говоря кратко, он рекомендовал продолжительный самоанализ контрпереноса.

Самую важную информацию на тему того, как работать с переносом, следует искать в свежем материале из снов и фантазий пациента, а также другими методами прямых и непрямых коммуникаций. Каждый сон, который пациент видит про своего аналитика – это подсказка о природе его переноса, он должен внимательно изучаться, чтобы раскрыть его значение. Следующий сон пациента демонстрирует эту истину особенно ясно.

Когда пациентка пришла ко мне на анализ, ей было тридцать пять, замужняя женщина с двумя детьми. Брак был проблематичен, так как женщина и ее муж поженились слишком юными, до того, как завоевали свободу от собственных семей. Извне казалось, что они жили хорошей совместной жизнью, удовлетворяя коллективную потребность в социальном приспособлении. В самом деле, их друзья считали их исключительно удачной парой. Много лет им даже удавалось поддерживать иллюзию, что они счастливы вместе. Однако, как это часто и происходит, именно женщина начала первая осознавать, что их отношения едва ли были чем-либо кроме притворства; она ощущала недостаток зрелых отношений. Она обнаружила свое влечение к другим мужчинам, которые чувствовали ее несчастье и добивались ее.

Поначалу все было вполне безобидно; но серьезная угроза браку развилась при появлении мужчины, который воззвал к ее чувствам гораздо глубже, нежели кто-либо еще. Чувство вины и ревности переросли в открытые обвинения. Дети, в свою очередь, отреагировали, заняв стороны, один с одним родителем, другой с другим; эмоциональные вспышки подливали масла в огонь в их доме.

Женщина вскоре осознала, что ей придется заплатить слишком большую цену за любовь к другому мужчине, и что она на это не готова. Ее эго было слишком слабо, чтобы противостоять ревности мужа и неодобрения общественного мнения.

Помимо этого, человек, в которого она, как казалось, влюбилась, после раздумий оказался недостоин принесения в жертву положения излишне защищаемого ребенка и жены, которым она до сих пор наслаждалась. К ней пришло шокирующее осознание, что она вовсе была не той зрелой женщиной, которой себя видела ранее, но ребенком, все также желающим чего-то недостижимого. В итоге, она была типичным примером femme de trente ans (женщины тридцати лет – фр.), как известный персонаж Бальзака, плод потворствующего, но пуританского среднего класса, который пробуждается в возрасте тридцати пяти лет, чтобы обнаружить себя готовой к взрослому опыту, и все же целиком и полностью неготовой.

Когда пациентка пришла на анализ, она уже обладала серьезным уровнем инсайта касательно своей проблемы. Она трудилась весьма упорно, и довольно рано обнаружила перенос, который поначалу состоял в проецировании меня на образы ее брата и отца, отца в особенности. Казалось, что она пытается себя защитить, как будто думала, что я могу пойти в наступление или воспользоваться положением. Я упомянул о возможной эротической природе ее переноса с соответствующим сопротивлением его осознанию. Она приняла это и постаралась пережить эмоциональную природу этого конфликта в полной мере. Эта фаза прожила относительно недолго и сменилась другим типом проекции, который, казалось, представлял меня в роли человека, который обучает, контролирует и руководит, но делает это таинственно. Я чувствовал оторванность от реальности этой проекции в ее выражениях вроде «Вы знаете, что мне делать, но мне не рассказываете»; или: «Но я думала, вы хотели, чтобы я чувствовала то-то и так-то»; или когда она рассказывала мне ассоциацию, связанную со сном, переспрашивала: «Все верно?» Я указывал на то, что бессознательно она наделяла меня властью абсолютного суждения и контроля, которой у меня не было, но что эти силы проистекали из ее собственного мышления, произошедшего из ее чувств к отцу. Также я упомянул о роли, которую бессознательные представления ее матери о мужчинах сыграли в этой концепции, и что они произросли из резервуара коллективного представления, которое проявляется в «анимусе» (ср. суперэго Фрейда) во всех женщинах. Ей было весьма непросто осознать псевдомаскулинный характер такого типа мышления, но в конце концов ей удалось распознать его вполне ясно, когда я показал ей, как работала эта функция, с одной стороны, усиливая ее интеллектуальные или духовные таланты (которыми она была наделена), а с другой – вмешиваясь в ее отношения с мужем и другими мужчинами.

Следующую фазу анализа характеризует перемена в ее отношении ко мне; она выразила желание считать меня своим другом, нежели аналитиком. Я объяснил ей, как это указывает на ее готовность к более надежным отношениям с мужчинами, или отношениям, в которых ее уверенность в себе могла развиваться. Также я убедил ее, что я с радостью был бы ей другом и предпочел бы это нереалистичной проекции.

Затем появилась проблема ее матери, с которой она не могла себя нормально отождествлять еще с тех пор, как была девочкой. Большая часть ее неуверенности в себе проистекали из этого, хотя она и компенсировала ее по большей мере тем, что установила хорошие отношения со своими подругами, чьи отношения со своими матерями были более устойчивые.

В этот момент я ощутил необходимость в помощи аналитика-женщины, с которой она могла обсудить проблему матери в более естественной обстановке, нежели со мной. Это сработало действительно хорошо. Пациентка встречалась с ней в течение нескольких недель, не прерывая при этом работы со мной. Об этом она говорила, что ей от анализа нужно нечто большее, чем просто решение ее семейных проблем. Она выразила даже нечто вроде ужаса, что она может упустить что-то, что может оказаться наиболее важным для нее, что-то, что она не могла описать, но что, как она чувствовала, было подобием поисков талисмана или символа. Ее сны, действительно, свидетельствовали об обоснованности этого чувства. Ей снились многочисленные символические элементы, которые как мне казалось, можно трактовать только лишь как символы Самости.

К этому времени она занималась анализом уже около двух лет, и с ней произошло немало перемен, которые во многом улучшили ее внешнюю жизнь. Ее брак сильно переменился к лучшему. Ее отношения с детьми улучшились настолько, что даже ее друзья и учителя детей отзывались об этом. Но при этом она не переставала ощущать давление, что ей необходимо завершить анализ. Давление отражалось по большей части на ее детях и муже, которым несколько не хватало ее внимания из-за ее возрастающей концентрации на самой себе, что есть неизбежная часть любого анализа. Некоторые ее друзья и родственники также побуждали ее оставить анализ; они не понимали, что еще можно анализировать и видели в ее продолжающейся терапии знак того, что она, должно быть, «влюбилась в своего аналитика», ситуация, едва ли более приемлемая в их глазах, чем изначальная проблема, которая привела ее к анализу.

Таким образом, я оказался в затруднительном положении, особенно учитывая финансовые проблемы в их семье, которые заставляли продолжение анализа казаться непозволительной роскошью. Но из-за ее снов и ее собственного ощущения необходимости завершения, я советовал ей продолжить. В тот момент, как было принято это решение, последовал наиболее продуктивный ответ от бессознательного. Место в данной книге не позволит углубиться в ее сны, порожденные тем периодом; все, что я могу сказать – они показали весьма интересное развитие, согласно эмпирическому описанию Юнга процесса индивидуации (1953;1954). Вся последовательность заняла два-три месяца. К концу этого периода она увидела нижеописанный сон, который впервые предоставил возможность разрешения переноса этой женщины, и, по совпадению, сон, поведавший мне, что она готова прекратить анализ.

Я была в вашем офисе, который находился в большом помещении. Вы сидели в кресле пациента. Со мной пришло несколько людей, но были и другие, которые уже пришли раньше. Мои мать, отец и брат появились из какой-то предыдущей части сна. Меня они при этом вообще не спросили, что было очень грубо с их стороны. У них была весьма воинственная установка на то, чтобы увидеть, что происходит. Брат и отец сели на скамейку, которая огибала три стены комнаты. С другой стороны были сплошные окна, и именно там, рядом с дверью, сидели вы. Очевидно, встреча должна была уже начаться. Но я не переживала обычного чувства потерянности, которое у меня появлялось в других снах, когда ваш офис был заполнен другими людьми. Я была полна уверенности в нас обоих. Я села в кресло, стоящее спиной слева от вашего, лицом к двери. Напротив меня, сидя прямо перед дверью, была моя мать. Я смотрела ей в лицо в течение всего времени, пока я была там. Но хотя я и говорила спиной к вам некоторое время, я также и свободно двигалась по комнате, стояла у окна или садилась на ручку вашего кресла. Задумавшись как следует, теперь я вспомнила, что моя мать была единственной женщиной в комнате. Молодой человек справа от вас постоянно прерывал вас. Его интересовала профессиональная сторона вопроса, и он задавал хорошие вопросы. Вам он тоже был интересен, и вы терпеливо отвечали ему, при этом ни на секунду не упуская из виду, что это все еще время моего приема, хоть все эти люди и были здесь. Однажды вы извинились, что молодой человек задает столько вопросов, но я сказала, что ничего страшного, и не солгала. Я посмотрела на часы и увидела, что сейчас без двадцати одиннадцать. Я почувствовала, что решили ли мы все, что должны были, - не так важно, особенно учитывая то, сколько людей присутствовало. Я почувствовала, что на самом деле важным было то, чтобы я не теряла уверенности в вас и чувства отношений между нами. То, что мы обсуждали, было для меня глубоко личным, и я прекрасно осознавала, что выставляла себя на критику всем присутствующим. Но я чувствовала себя настолько уверенно, что мне было все равно. И я не доверяла ни себе, ни вам, но нашему союзу столь глубоко, что я говорила свободно и открыто обо всем, о чем бы ни заходила речь. Ощущалась дружба, так как она исходила от обеих сторон.

Вы рассказывали мне или читали историю из Ветхого Завета. Я знала ее очень хорошо, хотя сейчас мне ее не вспомнить. Насколько я помню, речь шла о двух фигурах, белой и черной. Черную, сколько бы пугающей она не была, я знала, любила и почитала. В каком-то весьма определенном смысле она была либо частью меня, либо представляла собой конкретный опыт, который я пережила. Вы сказали мне о ней важные вещи. И тогда я вам ответила «Есть один, которого зовут «Отт». Именно он идет ко дну реки», и я увидела гальку под чистым, широким потоком. Я не знала, кто он, но осознавала его важность. Вы сказали: «Конечно. Он – посредник. Кому еще могло принадлежать такое место; и кто бы мог исполнять свою функцию лучше? Должен быть посредник». Я повернулась, чтобы посмотреть на вас, и, сделав это, я поняла, и, рассмеявшись, сказала: «Конечно». Тогда я поняла, как бы внимательно и тихо другие ни слушали, истинное ядро значения всегда будет в безопасности. Потому что о действительно важном в анализе можно говорить лишь косвенно и аллюзиями, или передавать через миф. Это было попросту недоступно критике и осуждению. Они могли затронуть мою личную жизнь, мои действия, но истинно важное было спрятано, хотя, в то же время, находилось в той же комнате.

Сперва давайте рассмотрим место действия так, как его представляет сон, не мой офис такой, какой он есть на самом деле, но большую комнату с окнами со всех сторон. Так как оно представляет собой место, где пациентка добилась некоторого осознания, мы можем заключить, что сон заявляет, что она достигла большей сознательности и также предполагает более широкий взгляд на жизнь. Эта интерпретация соответствует ее собственной ассоциации, и она заметила, что раньше в снах мой офис появлялся либо в нормальном размере, либо, на ранних стадиях анализа, еще меньше, чем он на самом деле есть.

Далее, нужно отметить, что компанию ей составляют несколько людей, и еще люди были там до нее. После она сделала вывод, что, так как она и ее мать были единственными женщинами в комнате, все остальные были мужчинами.

Все эти неопределенные мужчины могли соответствовать коллективному бессознательному аспекту анимуса (который столь часто появляется в женских снах во множестве мужских образов), вероятно, спроецированному на идею коллективного сознательного воплощения публичного мнения (суперэго). У нее были подобные сны, когда она оказывалась в моем офисе с толпой людей, а именно, когда коллективная ситуация пересекается с ее личной жизнью, помощи в которой она ищет в анализе. Но настоящий сон предполагает, что ей не следует ожидать, что все эти коллективные мнения испарятся и исчезнут раз и навсегда с места действия, но, скорее, она станет относиться к ним как к важным элементам коллективной психики, которые всегда есть в нас, где мы бы ни были, и должны присутствовать в анализируемой ситуации, так же как и в любой другой. Более тревожным является вторжение ее семейства, воинственно приходящего посмотреть, что она тут делает.

Это представляет область переживаний, которая соответствует ее личной жизни, и образы представляют собой различные аспекты ее семейной проблемы, которая также спроецировалась на анализируемой ситуации. Подобно коллективным образам анимуса, они также могут появиться, приводя человека в замешательство, даже в период увеличенной сознательности. Это хороший пример напоминания Юнга о том, что нам никогда не перерасти свои комплексы. Переоценить их можно в любой момент. Мы можем только научиться, как справляться с ними в те моменты, когда они являют себя. Однако, отец и брат усаживаются на скамью сбоку комнаты, и здесь ее ассоциация гласит, что, как ей кажется, они представляют собой изначальную проекцию на меня, с которой она разобралась и которая в данный момент неактивна. Ее мать, однако, сидит у двери лицом к ней, то есть, мать – последнее препятствие, с которым она должна встретиться лицом к лицу, прежде чем она сможет встать и выйти в эту дверь, то есть, закончить анализ. Это могло соответствовать второй части ее анализа, который был связан с проблемой антагонизма с матерью, с которой она не могла себя отождествить, и против которой она восставала.

Вторая часть сна связана с ее отношением ко мне. Она чувствует, что она все еще проходит анализ, но я не сижу в своем привычном кресле, а в кресле пациента, с которого она ранее встала. Это говорит мне о том, что она находится на плоскости равенства и дружбы, и она свободна ходить по комнате без необходимости подчиняться искусственно установленным правилам аналитической ситуации; при этом она не злоупотребляет своей свободой, высказывая неисполнимые требования.

Молодой человек, который постоянно прерывает меня, задавая вопросы профессиональной природы – это аспект ее мышления, который был спроецирован на меня, но который, как кажется, теперь отделен и не представляет проблемы. Я – пациент с позитивным аспектом ее анимус-мышления и я отвечаю на вопросы. (Я делал это на самом деле. Она время от времени задавала вопросы теоретической природы, касающиеся техники анализа, и, так как она была умна и не использовала это как форму сопротивления переживанию персонального аспекта анализа, я отвечал на ее вопросы). При этом ее сон выражает ее признательность и благодарность, что я не перепутал эту интеллектуальную сторону с ее настоящими чувствами, и соответственно она научилась распознавать их в себе. Мое извинение за число вопросов, задаваемых молодым человеком, - это, вероятно ее извинение за столь частое привнесение функции анимуса, но она способна простить себя естественным путем, осознав ее обоснованность, и может начать интегрировать ее в свою личность в целом.

Она посмотрела на часы и поняла, что уже без двадцати одиннадцать. Ее обычный приемный час был с десяти до одиннадцати, и она заявила, что время на часах означало то, что ее прием почти закончился, и она испытывала некоторое волнение, думая, успеет ли она за оставшееся короткое время выразить все, что она все еще хотела мне рассказать. Но во сне этого волнения не было. Она чувствовала, что безразлично, успеем ли мы обсудить все, что она хотела, из чего я могу заключить, что ее анализ мог бы закончиться до того, как вся возможная работа будет завершена. Важным моментом было ее чувство уверенности в себе, которое поставило печать на ее достижении дружбы вместо аналитического переноса и сделало его бессмысленным. Это могло быть достигнуто без потери личностного содержания и это можно поддерживать перед лицом коллективного мнения. Таким образом, в этом аспекте сна, кажется исполненным условие, необходимое для индивидуации: «С одной стороны, это внутренний субъективный процесс интеграции, но с другой – в равной степени необходимый объективный процесс отношений» (Юнг, 1923).

Третья часть сна отличается от предыдущих тем, что затрагивает обсуждение материала, который, как поначалу кажется, не имеет отношения ни к аналитической ситуации, ни к людям, в ней присутствующим. Я читал ей историю из Ветхого Завета. Такого в часы приема я не делаю, однако время от времени я составляю отсылки к мифам, легендам и историям, которые помогают расширить значение сна. В случае этой женщины, я делал это даже меньше, чем обычно. Я даже сознательно предостерегал ее против чтения, так как она могла потерять из виду собственную проблему, если она слишком увлечется архетипическими значениями. Она и сама осознавала эту опасность, и читала намного меньше во времена анализа, чем обычно. Отсылка к Ветхому Завету поэтому не была вызвана чем-либо, что мы обсуждали во время анализа, но было упомянуто спонтанно, из ее личной области знаний. Ветхий Завет, однако, удивил меня тем, насколько удачным представлением коллективного бессознательного в культурном аспекте он был, так как это – сборник мифов, историй и религиозных учений, которые являются частью нашего культурного наследия как христиан, предшествуя христианству по времени и формируя твердую основу, на которой была построена христианская культура. Та культура древних евреев, выражением которой был Ветхий Завет, однако, исчез из мира. Нам известны истории и учения, и они сознательно передаются нам, но источник и изначальное влияние историй нам неизвестно, или, лучше сказать, бессознательно.

Сон моей пациентки, однако, указывает на очень важную архетипическую тему, которая встречается во всех мифах и религиях по всему миру, и которая представлена в Ветхом Завете, проблема дихотомии света и тьмы, которые во сне представлены как две грандиозные фигуры, белая и черная. Пациентка говорит, что черную, пусть и пугающую, она полюбила и зауважала, и, в каком-то смысле, эта фигура была реальной частью ее, или представляла ее конкретный опыт, который она пережила. Сон, можно сказать, исправляет христианский предрассудок предпочтения светлой стороны. Сатана в Ветхом Завете был не просто падшим ангелом, как в Новом Завете. Он был существенной частью Яхве, бога-отца, фигурой, обладающей величайшей любовью и уважением, появляясь в образе ангела Господня. Таким образом, древние евреи понимали, как объединить конфликт противоположностей в своем божестве, объединить свет и тьму. Эта женщина так далеко не зашла, однако, по крайней мере, она научилась уважать «теневую» (Юнг, 1923) сторону, принимать ее как часть себя и ее переживания в мире. Как часто замечал Юнг, эта нужда принять «теневую» сторону кажется особенно современной проблемой, и такой проблемой, которая не может быть решена исключительно на личной плоскости без обращения к культурным слоям бессознательного.

Затем пациентка рассказывает мне что-то в своем сне, что подчеркивает ее независимость от любых внешних неприличных намеков или от меня как аналитика; она говорит о таинственной фигуре из ее собственного бессознательного. Она говорит: «Есть один по имени Отт». Он – тот, кто идет ко дну реки и я вижу гальку под широким потоком». Ее ассоциация с «одним по имени Отт» - слово “otter” («выдра» – англ.), животное, которое живет и в воде, и на суше. Для нее казалось весьма логичным, что о таком животном можно думать как о своеобразном посреднике, потому что оно живет в двух элементах. Эта идея посредствующего животного весьма распространена во снах и в фольклоре. В мифологии часто возникает дикая утка в качестве посредствующего символа, потому что она летает в воздухе, ходит по земле и ныряет на дно озера или залива за едой. В Индии имеет место символ дикого гуся.

Разговор во сне между пациенткой и мной связан с осознанием символического концепта. Он поднимается из своего исконного контекста и получает имя. Этот момент может быть опасным, момент, в который качество символа может растерять свою действенность путем интеллектуализации; но во сне эта опасность осталась позади благодаря смеху пациентки, которым она показывает, что понимает и принимает символ правильного духа как результат аналитических отношений. В этих отношениях я исполняю роль не просто переводчика, но и друга, который делит с ней ее открытие. Благодаря этому приходит осознание, что она получила часть внутреннего знания и уверенности, которая не может быть затронута присутствием других, которые заключают в себе общественное мнение.

Теперь мы видим, насколько точно этот символ посредствующего животного из сна передает концепт Юнга (1923) трансцендентной (переходной) функции. Он пишет: «В целом, я назвал этот процесс переходной функцией, и здесь я использую термин «функция» не в смысле базовой функции, но скорее как комплексной функции, составленной из других функций; также мне бы не хотелось приписывать словом «трансцендентный» какое-то метафизическое качество, но просто тот факт, что посредством этой функции оказывается возможным переход от одной установки к другой. Если разбирать сырой материал по принципу «тезис-антитезис», который в своем процессе примиряет противоположности, как раз и есть живой символ».

Во сне моей пациентки противоположности представлены черной и белой фигурами, которые она определила с моей помощью из известного исторического источника знания, и сон позволяет заключить, что она сделала сознательно все, что могла, чтобы принять их дихотомию, и, в особенности, по достоинству оценить темную сторону. Но это не объединяет противоположности; это просто определяет их. Живой символ может прийти только лишь неожиданно, и в странной форме, с исконного уровня бессознательного, неся в себе трансцендентную функцию. Ее способность использовать эту функцию, в присутствии всех фактов, произведенных коллективной нормой, без страха или антагонизма, и есть суть индивидуации. Юнг (стр. 562) пишет: «Психологический процесс индивидуации явно связан с трансцендентной функцией, так как только она способна создать ту индивидуальную линию развития, которая была бы недостижима путями, продиктованными коллективной нормой.

Чтобы не создалось впечатления, что цель любого и всего анализа – это индивидуация, Юнг добавляет следующее предупреждение (стр. 562): «… Ни при каких условиях не может быть индивидуация всеобщей целью психологического образования. Перед тем, как индивидуация может быть принята как цель, должна быть сначала достигнута обучающая цель адаптации к необходимому минимуму общественных стандартов». Когда этот необходимый минимум достигнут – что было сделано в случае моей пациентки – применимо следующее предложение Юнга: «Индивидуация всегда оказывается так или иначе противопоставлена коллективной норме, так как она означает отделение и дифференциацию от общего, и построение частного; частное, однако, не искомое в особенном порядке, но частное, априори заложенное в душе. Противопоставление коллективной норме, однако, очевидно при ближайшем рассмотрении, так как индивидуальная точка зрения оказывается иначе ориентированной, а не противопоставленной коллективной норме.

Согласно этому, я спросил себя в данном случае: достаточно ли моя пациентка победила свой страх и антагонизм к другим «фигурам в комнате»? С уважением ко всем мужчинам, ответ – да. Говоря ее же словами, она осознала опасность их критики и осуждения в ее сне, но она говорит: «Это может затрагивать мою личную жизнь или действия, но то, что было важно, было спрятано, хотя в то же время находилось в той же комнате».

При этом у меня осталось сомнение касательно отношения с фигурой матери, которая сидела перед дверью. Я сказал ей об этом, и она тоже засомневалась. Вместо того, чтобы отпустить ее, я предложил ей подождать и разобраться с этой проблемой поглубже. Несколько дней спустя она увидела такой сон:

«У меня было назначено к доктору А. (женщина-аналитик, с которой она обсуждала проблему матери). Она опоздала, но когда мы начали, дело сдвинулось с мертвой точки. Она говорила о моих снах и сказала о некоторых вещах, которые я забыла, но мне было приятно их услышать. Я задумалась, какой будет результат этого приема, ведь остальные были так важны. Я почувствовала, что надо позволить событиям развиться внутри, хотя работали мы на поверхности. Мы говорили как равные, всегда прислушиваясь к различным точкам зрения. Казалось, это был важный сон».

Этот сон подтвердил мое мнение, что можно было уверить пациентку в том, что ее семейная проблема была у нее в руках, и она могла вернуться к своим жизненным целям, чтобы заняться ими с большей уверенностью в свое время. Но также это и означало, что ей возможно придется вернуться к анализу через какое-то время. Ее собственные ощущения подсказывали то же самое, и, соответственно, она прекратила анализ. Я даже посмел надеяться, что эти сны действительно означали избавление от пут переноса в отношении меня. Я должен был лучше разобраться в ситуации, и по причине, которую Юнг сделал центральной темой своего изучения переноса.

Разрешение переноса, в котором инцестуозное либидо полностью исчезает и заменяется «дружбой», как предполагает сон пациентки, слишком хорош, чтобы быть правдой. Опыт показывает, что переносы не разрешаются так просто. Дружба, которая корнями уходит в перенос, не может быть такой же, как обычная дружба, где чувства обеих сторон одинаковы по интенсивности. Дружба, в которой с одной стороны было вложено гораздо больше либидо (сторона пациента), чем с другой (сторона аналитика), просто не может не иметь какого-то другого будущего. Сон моей пациентки, как и в случае со всеми снами, был не конечным продуктом, а скорее предвосхищением. Он составил компенсацию сознательной установки пациентки, которая все еще не была уверена в себе и все еще нуждалась в моем руководстве. Пока события соответственно развивались, она все так же нуждалась в чувстве принятия, которое только я как ее аналитик мог ей предоставить.

Когда мы вернулись к анализу год спустя, моя пациентка обратилась со своей человеческой потребностью в возобновлении отношений на более глубоком уровне, чем могла бы удовлетворить дружба. Ее сны показывали нужду снова пережить архетипический союз (или coniunctio – соединение, лат.), в который часть ее души вступила с некоторой частью моей души во время изначального переноса. Как правило, сложно не перепутать такой союз с желанием чисто эротического союза, как для аналитика, так и для пациента, что привело Юнга к сравнению переноса с простым сексуальным символизмом в Rosarium Philosoporum (Розарий Философов, лат.). При этом осторожная интерпретация такого символизма, что Юнг продемонстрировал на примере, неизменно показывает, что то, что казалось очевидно эротическим на самом деле духовно и лишь проявляется в сексуальном символизме, чтобы подчеркнуть свою психическую реальность, как будто пытаясь сказать: «духовная реальность может быть столь же настоящей, как и сексуальная».

Аналитик, будучи человеком, столь же неосведомлен и уязвим, как его пациент и не может полагаться на какую-либо терапевтическую формулу, чтобы спасти себя или своего пациента от хватки столь сложных эмоций. Он может защитить себя, только лишь осознавая свои чувства, чтобы защитить себя от того, чтобы буквально не провалиться в чувства со своим пациентом. К счастью для него, может так обернуться, как и произошло в данном случае, что бессознательное приходит на помощь в виде сна или спасительной мысли от пациента.

Этой женщине приснилось, что она родила ребенка, с которым она ассоциировала свое отношение ко мне. Об этом она сказала: «У меня было почти что физическое переживание рождения ребенка, что весьма странно, потому что, хотя я и чувствую связь с вами, когда я – сама я, я совершенно не чувствую себя замужем за вами. «Носить ребенка» казалось лучшим выражением в плане переживания того, что вы дали мне часть реальности, которую я соединила со своей, а затем вынашивала в себе, пока оно росло, чтобы стать чувством, о котором я наконец могу сказать вам вслух. И затем пришло его рождение, которое я не могу приуменьшать или отрицать. Вместе с этим произошла и трансформация во мне, что-то, что, может быть, произошло и с вами много лет назад». Это она отделяла от «первого способа любить» своего аналитика, и она могла вполне сказать «первый способ ненавидеть его», потому что он, как казалось, не пускал ее в свою жизнь, как ранее делал ее отец.

Новый символ в виде ребенка при<