Концепция знака в феноменологии Э. Гуссерля

Коллеги!

Сразу же хочу обратить внимание на само название главы - “Выражение и значение”. Оно по праву начинает тот ряд названий философских сочинений ХХ века, в которых будет использоваться сочинительная связка “и”, намеренно берущая на себя весь груз проблематики, визуально разводящая, но по существу соединяющая то, что находится по левую и по правую сторону от нее, всякое одно и другое. Таковы “Бытие и время”, “Бытие и ничто”, “Голос и феномен”, “Различие и повторение”, “Слова и вещи” и многие другие ключевые трактаты философии ХХ века. Везде здесь союз “и” создает ситуацию как бы зацикливания смысла, запускает механизм тончайшего анализа. Гуссерль запустил его по отношению к выражению и значению, двум реальностям (или двум сторонам одной и той же реальности?), соотношение которых стало едва ли не доминирующей проблемой последующей философии. Причем он сделал этот так, что теперь, думая о ней, уже нельзя не обратиться к его тексту, чрезвычайно насыщенному в смысловом плане, нельзя снова и снова не вчитываться в его сухие, но очень весомые рассуждения. Они действительно требуют самого внимательного рассмотрения. Однако, прежде чем перейти непосредственно к анализу текста Гуссерля, надо все же наметить некоторую концептуальную предысторию.

Начну, пожалуй, с первого “фундаментального открытия феноменологии”[2] – с понятия интенциональности. Франц Брентано в “Психологии с эмпирической точки зрения” (1874) выявил основной родовой признак всех психических явлений - это интенциональность или “имманентная предметность”[3]. Сразу замечу, что если у Брентано эти понятия полностью синонимичны, то у Гуссерля их отождествить нельзя. Психическая жизнь (или “душевные отправления”) характеризуется самонаправленностью на предмет. “С а мо”здесь означает, что предмет не появляется в сознании в силу каких-то внешних причин (следовательно, и в своем смысловом составе не имеет ничего извне), а существует в каждом психическом акте изначально и всегда. Сознание всегда есть “сознание о”, как потом скажет Гуссерль. То есть оно никогда не пусто, но всегда содержательно. Оно уже, априори, содержит предметы, живет предметами или их переживает (Erlebnis).

Это был радикальный шаг в преодолении дуализма, который очень часто допускался и допускается в различных теориях сознания. Даже Кант, совершивший “каперниканскую революцию” во взглядах на отношение сознания и мира, в своей теории познания отводил априорному опыту (совместной деятельности рассудка и чистой чувственности) только формальную роль, тогда как исходное содержание, “материя всех явлений дана нам только a posteriori”[4]. Чтобы созерцание имело место, и, следовательно, предмет был нам дан, сначала он должен “некоторым образом воздействовать на нашу душу”[5], сообщая многообразное содержание, которое и упорядочивается априорными формами чувственности, превращающими его в предмет опыта. Содержание дается опыту в созерцании. Чистые же и “пустые” сами по себе понятия рассудка, по Канту, приобретают гносеологическую значимость лишь постольку, поскольку они объединяют, оформляют многообразный чувственный материал. Неслучайно Кант дедуцировал их из классификации суждений, принятой в формальной логике, хотя он и различал логику формальную и трансцендентальную. Правда, по Канту, мышление становится полностью автономным “на уровне” разума (“неправильного”, с точки зрения познания, применения рассудка). Но идеи разума – это тоже не созерцания, им не соответствует никаких предметов. Они лишь – отвлеченные принципы практического разума. 

По учению же Брентано сознание становится полностью автономным источником всякой предметности, но не в смысле его онтологической изолированности, а в том смысле, что для его содержательного и строгого описания нам не нужно допускать никакого внешнего предметного “воздействия на нашу душу”, являющегося источником содержательности знания.

Важно отметить, что интенциональность, согласно Брентано, есть структура психических актов, но не сами эти акты, которые могут быть разными. Он выделял три типа психических актов: представления, суждения и эмоции (волю, чувства), отводя представлениям базовую, фундирующую роль. В представлении что-то представляется, в суждении что-то судится и т. д. Правда, здесь возникает множество вопросов, которые у самого Брентано остались не решенными, поскольку он рассматривал прежде всего психические акты, а не их интенциональные корреляты. Интенциональность нуждалась в дальнейшем структурировании, в дальнейших процедурах различения. Эту работу и проделал Гуссерль в “Логических исследованиях”, потому что те структуры выражения, которые он в них выделил, есть по существу (за малыми уточнениями) структуры интенциональности. 

Первый том “Логических исследований” вышел в 1900 г. с подзаголовком “Пролегомены к чистой логике”. Это – еще нефеноменологическая работа, и посвящена она главным образом критике психологизма в логике. Но уже в ней проведены некоторые “решающие различия”[6]. Во-первых, между идеальными (априорными) науками и реальными (эмпирическими) науками, во-вторых, между тремя родами связей: “связью переживаний, в которых субъективно реализуется наука”, связью познанных вещей, образующих область конкретной науки и логической связью или связью логических идей данной научной теории. Таким образом, здесь уже различены: а) сами реально происходящие акты переживаний сознания, в) те предметы, которые в них переживаются и с) их логические смыслы. Но различия эти лишь обозначены, упомянуты, никак не развернуты и феноменологически не обоснованы.

Далее Гуссерль встал перед задачей теоретической подготовки и прояснения чистой логики. Для выполнения подобной задачи, как Гуссерль отмечает во Введении во II том “Логических исследований” (1901 г.), необходима феноменология логических переживаний. Конечная цель исследований - “достичь в теории познания ясности и отчетливости относительно логических идей, понятий и законов”[7]. Сама формулировка цели не нова для логики, и будет оставаться актуальной и в дальнейшем, например, у Л. Витгенштейна. Но ее осуществления, как полагает Гуссерль, нельзя добиться без предварительной феноменологической (дискриптивной) фиксации в понятиях сущностных структур логических переживаний. Такая фиксация должна стать прежде всего априорным обоснованием чистой логики, поскольку раскрывает источники чистых логических понятий, и также – процедурой, устраняющей всевозможные эквивокации (смешения, неразличения), неясности, существующие в этой сфере, что в конечном итоге позволит “вернуться к самим вещам”: “...мы, безусловно, не хотим удовлетвориться "просто словами", то есть просто символическим пониманием слов... Мы хотим вернуться к "самим вещам". В сфере развернутых во всей своей полноте созерцаний мы хотим прийти к очевидности того, что данное здесь в актуально осуществляемой абстракции поистине и действительно таково, каким оно полагается в значениях слов, выражающих закон...” (Введение. С.28).

Вот с этого знаменитого лозунга и начинается феноменологическая философия ХХ века. Необходимо подчеркнуть, что планируемое возвращение “к самим вещем” есть прежде всего возвращение “от просто слов” “к самим вещам” – с тем, чтобы потом снова прибегнуть к словам, но уже проясненным. Например, что логик имеет в виду, когда говорит слово “суждение” или “содержание суждения” и т. д.?

Таким образом, первое, с чем сталкивается и логик, и феноменолог, поставивший указанную задачу, - это “грамматическая сторона логических переживаний” (Введение. С.33) или их языковая выраженность. Хочу обратить внимание на прозвучавшее здесь понятие грамматики. С этого момента и вплоть до “Грамматологии” Ж. Деррида и “генеративной грамматики” Н. Хомского оно станет едва ли ведущим фигурантом в философской тяжбе по проблеме бытия смысла, тяжбе которая, разумеется, продолжается до сих пор и непреклонно разводит философов по разные стороны в зависимости от их свидетельских показаний по этому делу.

Гуссерль пишет во Введении, что часто “логический анализ дает грамматическому анализу руководить собой” (Там же), часто логические различия заменяются (подменяются) грамматическими. Именно поэтому нужно не просто констатировать известный “параллелизм мышления и речи”, а начинать с критики языка, понимая под ней феноменологический анализ соотношения выражения и значения.

Проблеме соотношения выражения и значения посвящена первая глава II тома “Логических исследований”. Гуссерля интересует, может ли быть знак, который ничего не обозначает? И вот потому, каким типом значения обладают знаки, Гуссерль делит их на два вида. Это знаки-оповещения (Anzeige) и знаки-выражения (Ausdruck). Основания для деления у Гуссерля отличаются от тех, которые уже существовали на тот момент. Например, Чарльз Пирс в конце XIX в. классифицировал знаки на том основании, как связаны в них означающие и означаемые, насколько означающие “похожи” или “непохожи” на означаемые, насколько их связь условна. Он выделял знаки иконические, индексальные и конвенциональные. Гуссерль же проводит различие по совершенно другому принципу, основываясь только на характере самого означаемого. 

Итак, есть знаки, все значение которых сводится к оповещению о чем-то другом, к указанию на какое-то другое положение дел, в “отсылании к...”. Так что если убрать у них эту функцию, то никакого собственного, как бы самостоятельного значения у них не останется. Такое отсылочное значение Гуссерль даже не считает значением в собственном смысле слова, чем объясняется довольно парадоксальная фраза в самом начале главы, что вовсе не каждый знак имеет значение. Знак, который только “отсылает к...”, есть просто признак (Anzeichen) чего-либо. Хотя Гуссерль и оговаривается, что, конечно, акт обозначения (das Bezeichnen) здесь чаще всего присутствует. Более того, именно там, где есть целенаправленное обозначение, мы и можем говорить об оповещении. Например, в случае клейма раба или дорожного знака. Это знаки, рожденные в социальной коммуникации, возможные только при ее условии и потому как бы заключающие в себе социальность как таковую. Правда, знак может быть признаком, может оповещать и без целенаправленного обозначения, как в случае симптома болезни, дыма, оповещающего об огне, и всякой части, оповещающей о целом. В современной семиотической типологии знаков гуссерлевским знакам-оповещениям соответствуют знаки естественные (без специального акта обозначения) и функциональные (означающие целенаправленно).

Какой опыт сознания лежит в основании оповещения? Гуссерль показывает, что указание или “отсылание к...” не есть опыт выведения второго (того, к чему отсылают) из первого (того, что отсылает), не есть опыт обоснования первым второго, вообще не есть переживание их связи как необходимой и обязательной, но есть “непрерывная работа ассоциативной функции” (С.10), работа творческая и в своих основах абсолютно произвольная.

Другой тип знаков Гуссерль называет выражением, беря это слово в строгом смысле, более узком, чем то, в каком оно обычно употребляется. Под выражением он понимает прежде всего сознательную речь,в которой выражаются непосредственные переживания, вне зависимости от того, произносится ли эта речь в коммуникативных целях, для слушателя, или нет (правда, речь может быть и фиксированной в письменных знаках – суть дела для Гуссерля от этого не меняется). Главным атрибутом выражения является наличие в нем собственного значения, ни к чему постороннему не отсылающего. Конечно, выражение может также функционировать и в условиях живой коммуникации (§ 7), тогда оно тоже выполняет некоторую функцию оповещения. Оно оповещает или, как уточняет Гуссерль, извещает собеседника о том, что в нем содержатся психические переживания, следовательно, некоторый смысл, что он вообще есть. Но это, так сказать, побочные возможности выражения, не в них заключается его суть. Истинная роль выражения заключается в том, чтобы быть проводником к самому смыслу, ничтожить себя ради его выражения. И вот этот прорыв к смыслу с помощью выражения, по Гуссерлю, совершается в “одиночестве душевной жизни” (§ 8). Одиночество душевной жизни есть жизнь сознания наедине с самим собой, вне коммуникации, вне оглядки на реального и возможного другого. При этом автокоммуникацию (внутреннюю речь, адресованную самому себе) Гуссерль не считает в строгом смысле коммуникацией, поскольку себя ни в чем извещать не требуется.

Далее в течение всей первой главы Гуссерль структурирует выражение. Он выделяет 6 компонентов выражения в противовес традиционно выделяемым двум компонентам: значению и его материальному носителю.

Перечислим их все сразу в одной таблице, а затем прокомментируем по отдельности.

1. Психический акт придания значения = интенция значения (das Bedeuten)	Все три компонента образуют эмпирический “состав” выражения (второй может и отсутствовать) – это сами переживания, составляющие внутреннее “ феноменологическое единство актов ”. В него может также входить и акт извещения, если выражение совершается в коммуникации.
2. Психический акт осуществления полноты значения в созерцании или образе фантазии. Акт, дающий предмет, фундирующий акт первый (Bedeutungserfьllung)
3. Психический акт явления выражения. Прежде всего - “звучание слова”   (чувственная сторона выражения)
4. Значение (смысл) предмета = то, что говорится в выражении	Все три компонента являются разными сторонами интенциональногосодержания выражения
5. Осуществляющее значение (значение + образ)
6. Предмет выражаемого переживания = то, о чем говорится в выражении.

1. Психический акт придания значения (интенции значения) – это ядро всякого психического переживания. Тем более что всякое психическое переживание Гуссерль мыслит по образцу логического. Этот акт целиком интеллектуален и реален (reelle), в том смысле, что он является эмпирическим, входит в “действительный состав переживания”. Жизнь сознания и есть поток этих актов. Понятие интенции говорит о том, что значение отсылается к предмету, что оно предметно, интенционально. В понимании природы этого акта у Гуссерля есть некоторая двойственность. С одной стороны, понятия “акт” и “придание” свидетельствуют о конструктивной, творческой природе акта. С другой стороны, Гуссерль подчеркивает, что исследователь, работающий в той или иной науке, “не создает объективную значимость мыслей и мыслительных связей, объективную значимость понятий и истин, как будто речь идет о случайных событиях его или человеческого духа вообще, но что он усматривает, открывает” (С.57. Если специально не оговорено, то выделения в цитатах принадлежат авторам – В.Л.). То есть они не созданы сознанием, а усмотрены им пребывающими в собственной сфере, ждущими своего обнаружения. Последнее понятно, если учесть некоторый платонизм философа, о чем еще будет сказано, и его ориентацию на “объективные высказывания”, которыми оперирует логическая или любая другая наука.

2. Сам по себе акт придания значения есть только его подразумевание. В созерцательном смысле он еще пуст. Я могу просто подразумевать идею дома, а могу исполнить (осуществить) ее в живом созерцании или вызвав образ дома в воображении. В этом случае интенция значения будет “подтверждена, усилена и иллюстрирована” (С.16). Здесь интенция значения как бы реализуется полностью. Подобный опыт сознания Гуссерль, кстати, называет очевидностью: “...всякий очевидный опыт суждения (всякое познание в строгом смысле слова) предполагает созерцательно осуществленные значения” (С.40). Очевидность – не сравнение чего-то с чем-то, а сам опыт осуществления полноты значения.

Правда, значение может обойтись и без образа, акт интенции значения может остаться до конца не осуществленным (об этом идет речь в гл.2). Однако неосуществленность в созерцании не является для выражения чем-то принципиальным, поскольку, главное для него – это акт интенции значения. Таково символическое мышление, математическое, а в некоторых случаях и геометрическое – Гуссерль приводит известный декартовский пример с тысячеугольником, который можно мыслить, но нельзя представить в фантазии. 

3. Третий компонент реального (reelle) психического “состава переживаний” – акт явления выражения. Обратим внимание, что Гуссерль говорит о чувственной стороне выражения исключительно имманентной самому выражению. Нет просто статично существующего, готового материального носителя значения, нет внешне наблюдаемого знака. Ибо если этот знак действительно что-то выражает, он становится чувственным актом явления выражения. Без этого акта, как и без интенции значения, выражение не может состояться. Но Гуссерль подчеркивает их “неравноценность” (С.17). Функция акта явления выражения состоит в том, чтобы “растворяться в интенции значения, а иногда и в ее осуществлении” (Там же), чтобы оставаясь незаметным, “вызывать в нас смыслопридающий акт и указывать на то, что "в" нем интендировано...” (Там же). По Гуссерлю, здесь действует правило “либо-либо”: либо мы представляем знак как чувственный предмет (и тогда он приравнивается к любому другому физическому объекту) и в этот момент ничего им не выражаем, либо мы что-то выражаем с его помощью, переходим по нему, как по мосту, к предмету, и в этот момент он как бы приносит себя в жертву, делаясь невидимым и абсолютно бесплотным. “Таким образом, характер смыслопридающего акта является совершенно другим, в зависимости от того, направлен ли интерес на чувственный знак или же на объект, представленный посредством знака (даже если этот объект не представлен в фантазии наглядно” (С. 36).

Поскольку для Гуссерля привилегированная материя выражения – это слово, то о нем он и говорит прежде всего: “Слово (как внешний индивидуум), хотя и присутствует для нас еще наглядно, (хотя оно) еще является, но мы не устремлены к нему, в собственном смысле оно не представляет собой более предмет нашей "психической деятельности". Наш интерес, наша интенция, наше смыслополаганиие (Vermeinen) – если считать их синонимичными выражениями – направлены исключительно на положенные в смыслопридающем акте вещи. Говоря чисто феноменологически, это означает не что иное, как: наглядное представление, в котором конституируется физическое явление слова, претерпевает существенную модификацию, если предмет этого представления приобретает значимость выражения” (С.18).

Гуссерль называет наглядное содержание представления слова опорой для акта придания значения. Пусть даже не действительное слово, а только парящий в фантазии “выговоренный или напечатанный знак слова” (С.14), но он необходим для выражения и понимания. Не только выражение, но и вообще любое смыслополагание, любое обращение к смыслу, интенция значения не могут произойти без подобной опоры. Нельзя прорваться к “самой вещи” по воздуху. Но вот вопрос: если интенция значения не может быть произведена без помощи чувственного знака, хотя бы даже феноменологически бестелесного и прозрачного, если она от него зависима, справедливо ли тогда говорить, что это всего лишь опора, что она никак не влияет на производство смысла, что ее роль исключительно служебна. Думаю, что здесь с Гуссерлем нужно поспорить. Слово, звук, черточка, цвет, любой знак, любая физическая основа смысла как элемент выражения – никогда не просто черточка, звук и т.д. Созерцаемые непосредственно или только представленные в фантазии они всегда уже духовны, смыслогенны, как бы окутаны возможностями означивания, и потому они не просто опоры, но настоящие условия вещей. Мало того они могут порождать вещи из себя, вещи, которые затем начинают порхать самостоятельно, как рожденные исключительно от слова “времери” Велимира Хлебникова. Вместе с ними в одинокую жизнь сознания проникает история, культура, интертекст и тому подобное. Поэтому вряд ли феноменологическая тема возвращения к “самим вещам” может быть когда-либо решена оптимистично. Вероятно, вещи никогда не будут до конца “самими собой”, никогда не предстанут перед умственным взором со всей очевидностью и никогда не выйдут, как говорил принципиальный оппонент Гуссерля, Ж. Деррида, из “неискоренимой непервоначальности”. Правда, от этого феноменологическая интрига нисколько не ослабевает, а, наоборот, закручивается еще больше.

4. Что понимает Гуссерль под значением? Значения (=смыслы) – это самотождественные идеальные единства, “почти” вечные и нерушимые. Точка зрения Гуссерля на значение во многом обусловлена тем, что он анализирует значения в области математики и логики. Хотя, конечно, это не давало ему право распространять область логических значений на значения вообще. Например, смысл, переживаемый в художественном опыте совсем другой – несамотождественный, становящийся.

Значения, по Гуссерлю, не могут колебаться, быть неопределенными. В 3 главе он разделяет выражения на объективные (значения которых не зависят от фактических обстоятельств выражения, то есть от контекста) и субъективные или сущностно окказиональные (имеющие смысл только в контексте). Например, такие слова, как “я”, “это”, “здесь”, “там”, побудительные или вопросительные предложения и т. п., сама обычная речь состоят по преимуществу как раз из субъективных выражений. Однако, как полагает Гуссерль, в них колеблются не значения, а акты интенции значения, полагающие всякий раз другие предметы. Поэтому Гуссерль и не стал разделять, как Г. Фреге, понятия смысла и значения. То значение, которое в данных обстоятельствах имеется в виду, остается себе самотождественным. “Содержание, которое полагает в определенном случае субъективное выражение, ориентирующее свое значение на тот или иной случай, есть точно так же идеально единое значение, как и содержание устойчивого выражения. Это ясно обнаруживает то обстоятельство, что в идеале каждое субъективное выражение, когда присущая ему в определенный момент интенция констатируется в тождественности, может быть заменено на объективное выражение”, - считает философ (С.53).

На мой взгляд, Гуссерль слишком поспешно развел все выражения на субъективные и объективные. Факт наличия объективных выражений для Гуссерля, имеющего идеалом “ беспредельность объективного разума ”, – нечто самоочевидное. Между тем некоторые направления современной философии языка, например, такие, как прагматика и теория речевых актов, кроме того, анализ порядка дискурса, проведенный М. Фуко, показывают, что в конечном счете все выражения являются сущностно окказиональными, так как зависят от конкретных обстоятельств выражения, во многом заданных институционально. Научные выражения – не исключения. Математические определения имеют математический смысл только в соответствующем контексте, скажем, на уроке математики, во время научной беседы или во время научной работы. Но стоит их пересадить в другую почву, совершенно в другую коммуникативную ситуацию, как они станут означать совсем иное, и не всегда ясно, что именно. Изменение контекста для выражения может существенно повлиять на его значение – оно может перестать быть прозрачным, самотождественным и начать колебаться. В современном искусстве такое контекстуальное пересаживание уже давно стало отдельной художественной стратегией, которая как раз производит колеблющиеся, текучие смыслы.

Гуссерль перестарался на пути обособления значений от психического акта, образа и грамматической оболочки и впал в платонизм, нередко встречающийся у логиков. Предоставленные как бы сами себе (Гуссерль употребляет понятия “значения в себе”, “бытия в себе”, “высказывания в себе”) значения образовали автономную, объективную сферу. Правда, платонизм философа не может быть “чистым”, поскольку значения у него все же интенциональны, а не реальны. Вместе с тем он не переставал повторять, что психические акты мимолетны и несущественны для значений, это изменчивый поток, а значения, единство значений вечны. В последнем, самом платоновском, параграфе главы Гуссерль утверждает, что между значениями и знаками, к которым они привязаны, вообще нет необходимой связи. Причем не просто в том смысле, что одно и то же значение может быть выражено разными знаками, а в том, что оно вообще не зависит от актов выражения, то есть прежде всего от интенции значения и акта явления выражения. “Так же как числа – в идеальном смысле, который предполагает арифметика – не возникают и не исчезают вместе с актом счета и так же как поэтому бесконечный числовой ряд представляет объективно устойчивую точно ограниченную, в соответствии с идеальной закономерностью, совокупность общих предметов, которую никто не может увеличить или уменьшить, так же обстоит дело и с идеальными, чисто-логическими единствами, понятиями, положениями, истинами, короче, с логическими значениями. Они образуют идеально замкнутую совокупность общих предметов, для которых быть мыслимыми или выраженными – случайные обстоятельства” (С.64). Следовательно, заключает Гуссерль, существуют значения, пока еще не выраженные, и значения, которые не будут выражены никогда, невыразимое как таковое.

5. Осуществляющее значение (осуществляющее созерцание) Гуссерль выделил в самостоятельный, но не обязательный компонент содержательной стороны выражения. Он является, говоря в терминах более поздних трудов философа, ноэматическим коррелятом ноэтических актов осуществления полноты значения. Осуществляющее значение – это значение созерцательно наполненное, то есть значение, предмет которого наличествует созерцательно.

Различие значения и осуществляющего значения Гуссерль считает очень важным, так как часто видят отсутствие значения у выражений там, где нет только осуществляющего значения, где принципиально невозможен иллюстрирующий образ как воспринимаемый непосредственно чувствами, так и представленный в воображении. Например, выражение “круглый квадрат” и прочие абсурдные выражения имеют значения, но созерцательно не представимы. Мышление, понимание, подчеркивает Гуссерль (§§17-21), во многих случаях, и в особенности в науке, может спокойно обходиться без образа. Интеллект независим от созерцания. Он может лишь на него опираться. “Повсюду образ служит только опорой для intellectio ” (С.35). И как раз идеальный вариант тот, когда интеллект получает поддержку созерцания, – тогда познание достигает очевидности. “Там, где, однако, значения перетекают друг в друга и их неуловимое колебание стирает границы, сохранение которых требует достоверность акта суждения, там предлагает наглядность естественные средства уточнения” (С.40).

Осуществляющее значение отлично от предметности выражения. Осуществляющее значение “дает” предмет созерцательно, но не есть сам этот предмет. Хотя Гуссерль и оговаривает, что в реальном “переживании перед нами выступает одновременно интендированный предмет и "данный" предмет не как двойной, но только как один предмет” (С.26). Точно так же, когда в реальном переживании значение подкрепляется созерцанием, то два эти компонента выражения совпадают, и Гуссерль даже замечает в скобках: “Если вообще можно говорить здесь о различии” (С.30). Поэтому философ и употребляет термин “осуществляющее значение”, а не просто “образ”.

В выявлении этого компонента содержится еще одна проблема. Главным конститутивным моментом выражения является, по Гуссерлю, значение. Выражение может быть без образа, но без значения быть не может. “Выражение, - пишет он, - не имеющее значение, вообще не есть, собственно говоря выражение; в лучшем случае оно есть нечто такое, что притязает быть выражением или кажется таковым, в то время как при ближайшем рассмотрении оно вовсе не является выражением. Сюда относятся артикулированные звуки, подобные словам, как абракадабра, с другой стороны, также комплексы действительных выражений, которым не соответствует цельное значение, в то время как они – по своему внешнему виду – все же, кажется, претендуют на таковое. Например, "зеленый есть или" ” (С.28).

Не говоря уже, что примеры Гуссерля при ином подходе вполне могут иметь значения, напрашивается еще один серьезный вопрос. Гуссерль как бы признает в качестве выражений только те высказывания, в которые смысл вложен изначально. Однако, это не так: часто смысл вычитывается там, где изначально и не предусматривался. Один из персонажей Борхеса читает письмена, составленные из пятен на шкуре леопарда. Кроме того, так ли уж необходимо значение для выражения? Вероятно, существуют выражения, имеющие не интеллектуальную природу, а скажем, чисто экспрессивную, в частности, осуществляющуюся визуально. Такова выразительная функция дизайна. Дизайн и вообще множество картин, написанных в абстрактной манере, не требуют никаких интерпретативных процедур, но при этом они могут быть выразительными или невыразительными. Они могут выражать эмоцию, излучать тепло или холод, быть экспрессивными или внушать спокойствие. Даже если нам возразят, что не бывает чистого визуального или акустического опыта, что любое восприятие осмыслено, то все-таки следует признать, что статус смысла здесь несколько иной. Классический пример: пятна на стене под пристальным взором вдруг превращаются в силуэт человека или пейзаж. Это мы так увидели или проинтерпретировали? Конечно, представители разных культур увидели бы в этих пятнах нечто отличное. Но, тем не менее, именно увидели. Значение здесь вызывается образом, приходит вслед за ним. Оно вторично, а не первично. 

Думаю, что следовало бы выделить образ в самостоятельный компонент выражения. Он имеет право на гораздо б о льшую автономию, по крайней мере, он не должен уступать пальму первенства значению в деле производства выражения.

6. Необходимым компонентом содержания выражения является также его предмет. Предмет в акте выражения выступает в неизбежной и неустранимой связке со значением. Полагать значение, употреблять выражение со смыслом – это значит устанавливать отношение к предмету. Значение может быть только значением предмета. Отсюда, кстати, следует, что не бывает беспредметного мышления, беспредметного выражения, в частности, беспредметного искусства. Так называемое беспредметное искусство в строгом, феноменологическом, смысле предметно, поскольку в его основе также лежит интенциональность, только предмет его созерцательно не “дан”, не представим. Выражение предметно всегда, потому что интенционально. Здесь Гуссерль – последователь Брентано. Однако он перенес его учение об интенциональности из сферы психологии в сферу чистой логики. Это позволило ему тоньше различить акт и его интенциональные корреляты и провести интенциональный анализ содержания сознания. В отличие от Брентано, который трактовал предмет сознания психологически, причем исключительно как конкретный и единичный предмет представления, Гуссерль понимает его логически, то есть широко – это всякий субъект возможных предикаций. Самая простая формула: S есть P. Поэтому, по Гуссерлю, возможны и такие общие предметы, как “человек вообще”, “число вообще” и др., что Брентано считал не допустимым.  

Особо следует оговорить онтологическую специфику интенциональности. Что значит быть интенциональным? Это значит не быть реальным, во-первых, ни в смысле простой внешней реальности (real), во-вторых, ни в смысле реальности психический переживаний (reelle). Интенциональный предмет и его значение не входят в “действительный состав переживания”. Например, мужественность Александра Македонского как интенциональный предмет не есть мужественность того психического акта, в котором я ее усматриваю. Быть интенциональным – значит одновременно быть имманентным сознанию и трансцендентным его актам. В этом и состоит загадка интенциональности, ее совершенно особый онтологический статус. Г. Ланц в статье “Интенциональные предметы” пишет: “Интенциональное отношение – это особый, радикально отличающийся от всех прочих вид отношений; его нельзя свести ни к логическим, ни к каузальным либо математическим отношениям; оно также не поддается объяснению, поскольку объяснение состоит в свед е нии к более простым, более понятным элементам; мы в состоянии лишь указать на интенциональное отношение и со ссылкой на наше собственное переживание описать его...”[8].

В вопросе о соотношении предмета и значения Гуссерль придерживался тех различений, которые уже провел Фреге. Один и тот же предмет может полагаться разными значениями. Например, один и тот же треугольник может выступать для нас в двух значениях: как равносторонний и как равнобедренный. Аристотель может тематизироваться как учитель Александра Македонского, как философ, как ученик Платона и т.д.. Значения разные – предмет один. И наоборот, одно и то же значение может полагать разные предметы: “Посредством одного и того же значения выражение лошадь представляет один раз Буцефала, другой раз - клячу” (С.23).

Итак, в сравнительно небольшой главе из II тома “Логических исследований” Гуссерль смог сформулировать целый комплекс проблем, имеющих без преувеличения ключевое значение для философии ХХ века. Как мне кажется, ценными оказались не только те тончайшие различия, которые он провел, намечая феноменологию логических переживаний, различия, надо сказать, безукоризненно точные, но и сам пафос, руководящий мыслью философа. Это пафос гносеологического максимализма, придающего строгому познанию этическое измерение. Подобный максимализм послужил, по-видимому, и причиной внутренней концептуальной интриги текста, скрытого под плотным слоем рассуждений “конфликта чувств” философа. В сухом и логически последовательном тексте просматриваются противоречия между Гуссерлем – дотошным феноменологом, накрепко связавшим выражение и значение, так что одно не может быть без другого, а союз “и” просто растворяется в воздухе, и Гуссерлем – платоником, логическим мечтателем, устремленным в сферу чистых и неизменных значений, в сферу, не доступную ни для кого, кроме мыслящей “одинокой души”. Логика тоже может быть поэзией. Что еще могло подвигнуть философа вынести коммуникацию, социальность вообще за скобки выражения? Надо отдать должное философскому романтизму Гуссерля. Думаю, именно он послужил главным раздражителем для последующих, проникнутым скепсисом, критиков феноменологии философа. 

 

Спасибо за внимание!

 

 

Проф. В.А. Конев

Выражение и смысл: значение этой проблемы для понимания

социальной реальности.

 

Коллеги!

После подробного разбора В.Л. содержания Первого исследования, я хотел бы остановиться на одном моменте рассуждений Гуссерля, который мне представляется принципиально важным.

Гуссерль, как помните, различает понятия "выражение" и "знак", называя знаком то, что дает "оповещение" [нем. Anzeige – 1) извещение, уведомление, повестка; 2) объявление; 3) донос, жалоба, показание], но не имеет значения, не выражает значения. А выражение – это то, что имеет значение, и для Гуссерля выражение прежде всего представлено словом. Гуссерль анализирует выражение и значение, которое существует через выражение.

Здесь еще раз хотел бы обратить внимание на полемику, возникшую в ходе обсуждения – где существует значение, по Гуссерлю. В выражении, в переживании, или само по себе? Приводилась мысль философа, которой заканчивается Первое исследование. В § 35 он говорит о значении “в себе” и пишет, что логические значения “образуют идеально замкнутую совокупн