Влияние Ф.М. Достоевского на Ф. Ницше

Чтобы полнее раскрыть поднимаемый вопрос, следует обратить внимание на проблему, занимавшую умы не только вышеупомянутых мыслителей, но и множество думающих людей в России и Европе, а именно - нигилизм. Понятие "нигилизм" так или иначе будет связано в общественной культуре, как в европейской, так и в русской, с понятием и точным переводом слова "nihil" (отрицание: ничего). В его основе будут глубокие культурологические, исторические корни, так как отрицание до определенной степени являет собой путь к прогрессу. С этой точки зрения человек просто обязан быть личностью познающей, а, следовательно, творческой. Вопрос о применении "нигилизма" к творческому, поступательному движению всегда упирался в крайние стороны его применения, а именно: разрушение всего, что было; признания всей культуры, которая существовала до определенного момента, как не имеющей общечеловеческой ценности, следовательно, по своей сути уже отрицательной, - такое перевернутое, произвольно продолженное положение гегелевского "отрицания отрицанием". Нужно признать то, что явление "нигилизма" есть не что-то внезапно и вдруг появившееся в человеческой культуре, но циклическое, имеющее свои законы внутреннего развития, а, следовательно, являющееся трансцендентным. Нигилизм не является просто отрицанием того, что не нравится определенному кругу людей, но имеет свою позитивную динамику, так же как и другие трансцендентные понятия: добро - зло, смерть - жизнь. Очень интересен момент по поводу взаимосвязи взглядов на нигилизм Ницше и Достоевского. М.А. Хевский в своей статье "Нигилизм, его роль и влияние в XX веке" ("Философские науки" 1998г. № 1) прямо отмечает, что Достоевский в "Бесах" описывает нигилистов как людей, оторвавшихся от корней, а образ "подпольного" человека он связывает с безудержным отрицанием всех ценностей, всего "жизненного" мира. С одной стороны мы видим продолжение трактовки герценовского образа Базарова, с другой стороны - четкое разграничение Достоевским образа мировосприятия человека: "подпольный" - "жизненный". Впоследствии в своих произведениях Ф. Ницше будет часто возвращаться к образу "подпольного" человека с особой благодарностью к Ф. Достоевскому, произведения которого он подвергнет принципиальному филологическому анализу. При этом можно заметить, что происходит взаимовлияние, взаимопроникновение культур не как в процессе абсолютного противопоставления, но как в процессе некой культурной ассимиляции: ученые - естествоиспытатели первой трети XIX века во многом восприняли идеи французского Просвещения, преобразовали их, переработали и дали им новую жизнь в своих трудах. Ф. Ницше выступает с критикой идей французского Просвещения, то есть можно отметить, что на одном феномене общечеловеческой культуры развиваются тенденции к общему взаимодействию двух типов культур: западной и русской. Что же, собственно, роднит понятие "нигилизм" и двух мыслителей - Ницше и Достоевского? Можно безошибочно отметить, что во многом их объединяет отношение к социалистической идее, то есть к социализму. Данная идея у Ницше переосмысливается в связи с традиционной для Запада системой "сократовского сомнения", доводится до абсурда с его пониманием воли, сверхчеловека и, в конце концов, обращается к поискам Бога, изначально в силе стремлений сверхчеловека к господству, к власти, и впоследствии к поиску метафизической природы Любви, которая находится "по ту сторону добра и зла", то есть превосходит их в чём-то. Ницше допускает, но не описывает пограничное состояние, которое позволяет ему, как философу, четко понять данную область существования. Он понимает идею социальной справедливости в господстве отдельных членов человеческого общества (аристократов), наделенных силой и волей к господству над другими. Достоевский в романе "Бесы", наоборот, стремится расстаться с идеей своей юности, где он увлекался социалистическими представлениями об устройстве общества, т.к. Запад для него - это нечто расплывчатое, лишенное собственных очертаний "марево", где утрачивается что-то своё, что-то чужое приобретается. Подпольный человек Достоевского является завершающим продуктом натуральной школы в русской литературе, это герой, которого выносил в себе позитивистский антиромантизм. В данном случае идеалы, которыми, как фиговым листком, прикрывалась духовная нищета нигилистического лагеря, были отброшены, и явилась омерзительная нагота натуры. "История двух ближайших веков пройдет под знаком нигилизма", - предрек Фридрих Ницше и не погрешил против истины. "Человека можно познавать, лишь отрицая поочередно все его ценности" - в этом вся суть ницшеанства. Философия Ницше - это, прежде всего, апофатическая антропология; существовала прежде только апофатическая теология, допускавшая познание божества только через поочередное отрицание его вещественных атрибутов, - так и Ницше искал человека в человеке, идя путем отрицания. И этот поиск человека - главное, что объединяет Достоевского и Ницше. Оба они мыслители трагической интуиции, каждый из них в молодости отдал дань романтизму, а в нём творчеству Шиллера прежде всего. Корень общности Достоевского и Ницше в трагической эстетике, ибо здесь совпадает сам предмет воззрения мыслителей: творческая идея естества. "Мир оправдан как эстетический феномен", - находим у Ницше, "Красота спасет мир", - у Достоевского. Общим также у двух мыслителей является признание трагической эстетики мировых идей. Трагическая эстетика имеет предметом самое внешность идей (античная философия была в основе умозрительной эстетикой, эйдос у Платона - прекрасное изваяние), которые действуют в исторической действительности и творческое воззрение на которые составляет главную тайну творчества Достоевского, его фантастический реализм. Именно в трагической эстетике мира причина множественных необусловленных совпадений Достоевского и Ницше. Также в некоторых фрагментах можно усмотреть и концептуальное сходство между "учением о сверхчеловеке" и самим ходом мысли у героев Достоевского. "Человек есть нечто, что должно превзойти", - звучит в "Так говорил Заратустра" [28]. Человек - канат, натянутый между животным и сверхчеловеком. Достоевский говорит о том, что вся история человечества - это развитие, стремление к достижению этой цели. И если человек не будет развиваться, стремиться к идеалу, то тогда не нужно будет и жить. Следовательно, человек должен постоянно быть в развитии и поиске. Сходство в воззрениях и по этому вопросу двух мыслителей очевидно. Идея "сверхчеловека" пронизывает всю историю (по крайней мере, западного мира). Сходные идеи есть в "Государе" Макиавелли (сверхчеловек-носитель власти, не связанный нормами морали). В эпоху Возрождения сложился и тип культурного героя, художника в высоком смысле, повелителя тайн жизни и природы (Фауст, столь значимый для Достоевского и Ницше), а также образ разнузданного и преступного героя (как и Фауст, существовавшего в реальности), носителя титанического (кровавого) индивидуализма - Цезаря Борджиа (упоминается и у Достоевского, и у Ницше). Позднее концепцию сверхчеловека обосновывали Гердер, Дидро и другие. В эпоху вступления Ницше в литературу улично известной была произведшая фурор книга Наполеона III "История Юлия Цезаря" (1865 г.), в которой развивались положения о превосходстве гения (сверхчеловека) над толпой. Идеи, позднее четко сформулированные великими русским и немцем, носились в воздухе. У Ницше и Достоевского, несомненно, очень много точек соприкосновения. Однако многие исследователи оказались в плену поразительной магии совпадений (подчас почти текстуальных) у двух мыслителей. Правда заключается в том, что ко многим сходным выводам и положениям авторы пришли совершенно самостоятельно. Например, мысли персонажа Достоевского Родиона Раскольникова более чем созвучны многочисленным рассуждениям Ницше, но это единение происходит в чистом духе, ибо первый перевод В. Генкеля "Преступления и наказания" на немецкий язык появился лишь в 1882 г. (при жизни философа этот перевод переиздавался еще 4 раза). Из этого непреложно явствует, что Ницше прочитал великий роман Достоевского тогда, когда основные постулаты учения "базельского затворника" были сформулированы и растиражированы. Ницше привлекают в русском человеке его крайние проявления. Это, прежде всего, раса преступности, описание которой Ницше находит у Достоевского в "Записках из мертвого дома". Раса преступности - род русских людей, из которого, по Ницше, должен в итоге эволюции произойти сверхчеловек. Другой, богочеловеческий лик России представляют праведники в романах Достоевского, для Ницше это князь Мышкин, идиот, в котором философ усматривает тень Христа. Вообще, во многом "Антихристианин" был создан Ницше, исходя из его апофатической рецепции русской литературы, главным образом это были типы уязвленных, маленьких людей в ней, начиная с Акакия Акакиевича Башмачкина в гоголевской "Шинели" [42]. Такой же интеллектуальной аберрацией является утверждение (разделявшееся Д.С. Мережковским, Вяч. Ивановым, Н.А. Бердяевым, М. Хайдеггером, А. Камю, Р. Гвардини) о воздействии на Ницше (в период создания "Заратустры") мыслей о "смерти Бога", о наследовании Ему "человекобога", проповедовавшихся на страницах романа Достоевского "Бесы" второстепенным, но идеологически крайне важным персонажем А. Кирилловым, который говорил, что бога нет и основной атрибут его божества - своеволие.

Следует также отметить влияние на рассматриваемых авторов идей немецкого философа Л.А. Фейербаха. И Ницше, и Достоевский знали учение баварского мыслителя не понаслышке. Например, у Ницше он упоминается в "Генеалогии морали":". слово Фейербаха. звучало тогда, в тридцатых и сороковых годах. для многих немцев (они называли себя "молодыми немцами") словом освобождения" [26]. Достоевский же в юности был деятельным участником революционного кружка "петрашевцев" (назван по фамилии учредителя - М.В. Буташевича-Петрашевского, социалиста-утописта; 1821-1866 гг.), за что был приговорен к смертной казни и пережил ужас страшного ожидания неминуемого расстрела (экзекуцию отменили по милости Николая I за несколько секунд до роковых залпов). Так вот, в этом радикальном кружке учение Фейербаха было предметом горячих дискуссий и обсуждений, в которых принимал самое непосредственное участие молодой Достоевский. Возможно, отдельные стороны учения Фейербаха явились толчком к формированию существенных положений проповедей Ницше и Достоевского. В какой-то мере Ницше и Достоевский могут быть названы братьями. По мнению Л. Шестова, "если бы они жили вместе, то ненавидели бы друг друга той особенной ненавистью, которую стали питать один к другому Кириллов и Шатов (в "Бесах") после совместного американского путешествия, во время которого им пришлось впроголодь пролежать вместе четыре месяца в сарае… < > Никто в такой мере не может выдать его (Ницше - прим.Р. Ф.), как именно Достоевский. Правда, и обратно: многое, что было темно в Достоевском, разъясняется сочинениями Ницше" [48].

3.2 Проблема "смерти бога" в творчестве Ницше и Достоевского

Начать следует с того, что бог воспринимался Достоевским по иному, чем его воспринимал Ницше. Для Достоевского божественным воплощением был Иисус Христос. Для Ницше же бог воспринимался как абсолют и нечто цельное. Достоевскому было сложнее жить: он всю жизнь сомневался в божественном существовании, и, в то же время, верил неистово. "Главный вопрос, который проведётся во всех частях, - тот самый, которым я мучился сознательно и бессознательно всю мою жизнь, существование Божие", - писал он по поводу задуманного романа в письме от 25.03.1870 г. Тем самым, признание или непризнание смерти бога налагает на человека огромную мировоззренческую ответственность. Получается, обладая в малейшей степени интеллектуальной честностью при серьезном рассмотрении проблемы, мы побоимся дать однозначный ответ о бытии Бога. Страх ответственности заставит нас ответить: "Не знаю, я не думал на данную тему". "Житейское равнодушие", - так бы назвал подобное состояние Ф.М. Достоевский. Он подчеркивал: убежденный атеист поднялся на более высокую ступень духовного развития, чем тот, для кого проблемы Бога не существует. В сущности, тот, кто, отрицая Бога, говорит о социализме и об атеизме, размышляет над тем же вопросом, "только с другого конца", - замечает Иван Карамазов. У персонажа романа "Бесы" Кириллова особенная ситуация, в чём-то отражающая метания самого Достоевского.

" - Я обязан застрелиться, потому что высший пункт моего своеволия, - убить себя своими руками.

Но вы не единственный, кто убивает себя, самоубийц много.

-   У них была причина. Но сделать это без всякой причины, просто из-за своеволия, я один" [13].

Кириллов, один из главных героев романа Федора Достоевского "Бесы", - логический самоубийца. Считается, его судьба - зловещий символ для тех, кто поверил в смерть бога, кто решил, что должен следовать своей собственной дорогой, кто решил разрушить старый христианский мир и заменить бога новым, сильным сверхчеловеком (или, как говорил Достоевский, - человекобогом).

" - Если бога нет, тогда я бог.

Постойте, я никогда не мог понять этот ваш пункт: почему вы бог?

Если бог существует, тогда вся воля - его, а из его воли я не могу. Если его нет, тогда вся воля моя, и я обязан заявить своеволие" [13].

Достоевский явно против такого "человекобога". Кириллов совершает глупость: как можно позабыть, что бог даровал человеку свободу воли, способность делать что угодно, и смертью своей данный персонаж ничего не докажет, кроме полнейшего незнания христианского учения?

Вопрос о "жизнеспособности" бога очень сильно влияет на осознание смысла жизни. Как же защитить себя от бессмыслия? Достоевский видит выход в признании действительного бессмертия души. Если мы будем верить, что земным существованием жизнь не оканчивается, то и любовь к людям становится возможной. Достоевский сам называет данное утверждение "голословным", т.е. не обоснованным строго логически (как можно рационально обосновать бессмертие души?), но, похоже, тут присутствует нечто большее, чем логика. Вопрос стоит определенно: сможем ли мы поистине жить без признания бессмертия души? Можно ли назвать жестко ограниченный во времени отрезок земного существования жизнью? Наверное, это понятие включает в себя нечто большее, а именно наполненность нашего существования смыслом, т.е. пониманием, что живём мы не зря, не случайно. Но как может быть неслучайным единичное явление меня в мир по капризу природы? Пусть даже человек - закономерное природное явление, но природы только земной, есть ли люди где-нибудь в бесконечной вселенной - неизвестно. Получается, что человечество случайно, т.е. опять же бессмысленно. Если же мы предположим бытие разумных существ во всей вселенной, то почему, не ограничивая жизнь пространственно, мы ограничиваем ее временно? Это непоследовательно. Смысл может быть только в вечной жизни, и когда осознание вечности наполнит наше существование, тогда мы обретем смысл. Кто более будет дорожить жизнью: уверенный в конечности своего существования или верующий в бессмертие души? Конечно же, первый: живем мы один раз, и поэтому надо и просуществовать подольше, и успеть побольше получить всяческих благ. Но стремящийся успеть пожить до смерти в отчаянии будет метаться от одного образа жизни к другому и, не испробовав в итоге ничего, быстро отчается обрести смысл. Судорожная попытка в короткий срок найти его оборачивается не желанной целью, а, наоборот, потерей надежды обрести полноту бытия. Иначе поведет себя второй персонаж. Он не станет цепляться за земную жизнь, будучи уверенным, что за ней последует иная. Такой человек может пожертвовать собой ради утверждения жизни против смерти, ибо ценит не только свою, но и любую жизнь. Смысл он будет искать не спеша, отличая нравственное поведение от безнравственного, т.к. понимает, что в следующей жизни, вероятно, придется отвечать за эту, а бессмертие вовсе не гарантирует полноту жизни. Ее надо заслужить бескорыстными, самоотверженными поступками. Достоевский полагал, что только в страдании человек может задуматься о своем предназначении и постичь его. Мы не рождены для счастья, его, как и полноту жизни, надо заслужить бескорыстной любовью к людям. Возможна ли она в мире? Достоевский бы ответил: возможна, если есть бог; Ницше бы ответил: невозможна и не нужна. Оба они прожили жизнь, полную страданий, как физических, так и душевных. Но выводы сделали разные. К Ницше мы вернёмся позднее, у нас остался нерассмотренным вопрос про самого сильного богоборца у Достоевского - Ивана Карамазова. Он Бога принимает, но мира созданного принять не может, т.е. идет по дороге сатанинского бунта. Достоевский писал в ответ на обвинения его со стороны атеистов в темной и ретроградной вере в Бога: "Этим олухам и не снилось такой силы отрицания Бога, какое положено в Инквизиторе и в предшествовавшей главе, которому ответом служит весь роман" [24, с.67-68]. Иван Карамазов превосходит Кириллова и по своему духовному развитию, и по своей страсти. Он понял то, что ещё "человекобог" не понял: абсолютное своеволие приведет к страшным последствиям. Станет возможна антропофагия, любые преступления; мысль о таком исходе для Ивана, очень болезненно реагирующего на зло, невыносима. "Злодейство. должно быть признано самым необходимым и самым умным выходом из положения безбожника," [14] - подводит итог мыслям брата Дмитрий. Но почему же старец Зосима говорит Ивану, что тот не верует в бессмертие души, называет его "мучеником, забавляющимся со своим отчаянием"? Иван соглашается с ним. Он признает Бога, но не может понять своего очень непростого вывода: "Если Бога нет, то всё позволено". Эта мысль не дает покоя Ивану. Он желает найти четкое и ясное доказательство, но находит лишь опровержения: наш мир устроен так, что в нем возможны любые, самые жестокие извращения божественных заповедей. Как можно принять такой мир? Как совместить "всё дозволено" с божественным бытием? Отрицать бога Иван не будет, но не есть ли мировое зло отрицание христианства? Мучения Ивана происходят из-за его неспособности любить людей, своих ближних ("разве что дальних") - в этом он признается Алёше. "Иван никого не любит", - говорит про него отец. Мало того, он не верит в божию любовь к миру и поэтому видит в нем одно зло. Его любовь к человечеству расходится с божественной любовью к людям. Иван бунтует из вполне гуманных соображений. Он признается в сильнейшей страсти к жизни, но понимает, что с его бунтом жить нельзя. Даже страдания, неистовые мучения над главными вопросами бытия не могут дать ему полноты жизни, ибо он забыл о вселюбящем, всепрощающем боге. В поэме о Великом Инквизиторе Иван рисует грандиозную картину отступления людей от Христа (заметим, что в одной коротенькой главе Достоевский предвосхитил или переосмыслил множество западных религиозных учений), а в конце повествования брата Алёша спрашивает у него: с кем он, с Инквизитором, задумавшим исправить подвиг Христа, или с Христом? Иван признается в своем равнодушии, но от формулы "всё дозволено" не отказывается. Все дозволено для созидания счастья человеческого, даже пойти против Бога. "Ты убьёшь себя сам, а не выдержишь", - восклицает Алеша, ибо нет такой силы, способной выдержать неприятие всего мира. Но богоборец уверен: такая сила есть, "сила низости карамазовской", т.е. разврат, нравственная деградация. Иван считает, что выдержит до тридцати лет, а потом "всё дозволено" возьмет верх над признанием бога и постепенно можно будет дойти до житейского равнодушия. Но до указанного возраста Ивану в здравом уме дожить не довелось. Мысль о вседозволенности была подхвачена Смердяковым, и тот убил Федора Павловича Карамазова. Первый же практический вывод из собственных размышлений вверг Ивана в безумие. Он не смог перенести вины за преступление, которого фактически не совершал, но спровоцировал небрежно брошенной мыслью. Без веры в бога для Достоевского невозможны ни настоящая нравственность, ни подлинная любовь к людям. Заключенный в тюрьму Митя Карамазов говорит Алеше: "Меня Бог мучит. А что, как Его нет?. Тогда если Его нет, то человек шеф земли, мироздания. Только как он будет добродетелен без Бога-то?. У меня одна добродетель, а у китайца другая - вещь, значит, относительная" [14]. Если мы будем отрицать существование единого морального идеала, считает Достоевский, подкрепленного высшим авторитетом, то придется признать, что возможны всякие представления о морали, в том числе совершенно противоположные. Очень важно научиться меньше обращать внимание на поступки окружающих, а больше на свои, иначе значимым и моральным будет казаться не сам поступок, а его оценка. Фёдор Михайлович считает, что судить людей - дело не наше, а Божие. Христианское учение понимается Достоевским не как этика, а как жизнь, и заповеди Христа - не ограничитель поведения (как часто толкуется мораль), а некие установления свыше, следуя которым, мы получим полноту жизни в этом мире и вечную жизнь в ином. Но как нам удостовериться в бытии бога, как уверовать в него? Ответ прост: нужно всех любить. Чем больше будет любви, тем крепче станет убеждение в бытии бога и в бессмертии души. Так любить очень трудно, читаем мы у Достоевского, но именно это только может принести полноту жизни и радость. Достоевский верит в осуществление Царства Божия на земле, пусть оно наступит через миллионы и миллионы лет, но наступит обязательно. Вероятно, к тому времени люди настолько изменятся, что исчезнет само понятие "человек", ибо "земной человек, эгоист, есть существо "неоконченное", "переходное". Из человека разовьется существо, свободное от эгоизма, осуществляющее заповедь "возлюби всех, как себя" [24, с.101].

Иное дело - Ницше. Как уже говорилось, выводы два мыслителя сделали совершенно разные из одной предпосылки - "смерти бога". "Смерть бога" беспокоила Ницше из-за нигилистических последствий. Если бога нет, то все позволено, - утверждал Достоевский, которого внимательно читал Ницше. Все знают, что бога нет, но продолжают лгать, самые наглые и беззастенчивые люди идут к причастию. Нехристианским же считается все связанное с властью, ответственностью, честью (например, Л. Толстой осуждал чиновников, военных, ученых и даже художников за то, что они не опираются на христианские заповеди, а сопротивляются злу силою). Отсюда атеизм Ницше во многом вызван стремлением содействовать кризису христианства с тем, чтобы преодолеть нигилизм. Негативное отношение к немецкой философии также вызвано тем обстоятельством, что она оставалась "коварной теологией", наполовину вобравшей в себя научный атеизм, наполовину - теологию. Имморализм Ницше можно расценить как продолжение христианско-протестантской традиции: последний плод на древе христианской морали, которая, если она честна, приводит к самоотрицанию. Обращаясь непосредственно к европейско-христианской морали, Ницше спрашивал: "Какие преимущества представляла христианская моральная гипотеза?" И отвечал: она мыслится как противодействие практическому и теоретическому нигилизму. Нигилизм пугает утверждением, что все мыслимое и сделанное не имеет никакого смысла и ценности. Христианская гипотеза морали противодействует нигилизму тем, что противопоставляет ему "абсолютные ценности". Бог утверждается как творец людей и прочих созданий, для которого все равны. Этим, по Ницше, мир вместе с его недостатками обрёл "смысл", а человек стал считать "важнейшим адекватным знанием", знание об абсолютной ценности людей". Тем самым христианская гипотеза морали помогает им в жизни. "Она охраняла человека от презрения к себе, как к человеку, от восстания с его стороны на жизнь, от отчаяния в познании" [27]. Ницше пишет о "самоотрицании (самоуничтожении) морали". Её корыстное рассмотрение вещей и теперь постижение этой вошедшей в плоть и кровь "изолганности" моральной гипотезы выдает её подлинную "истинность" и все более резко проявляет её враждебность к правдивости, которую христианство само воспитывало в течение почти двух тысячелетий. К теоретическому самопреодолению христианской моральной гипотезы примыкает практическое: эта гипотеза не только не получает теоретического оправдания как истинная, но и оказывается совершенно бесполезной и излишней для практических последствий: её направленность на борьбу со страданиями содействует постепенно уменьшению страданий. По Ницше, жизнь в современной Европе перестала быть неупорядоченной, случайной и бессмысленной. От этого уменьшается потребность в дисциплине, сильным средством которой и выступала моральная гипотеза. Бог оказывается слишком экстремальной гипотезой. Реализация потребности в высшем смысле и цели в ходе практического использования морали не удалась. В Европе упадок моральной гипотезы христианства связан с ростом доверия к знанию: "Интерпретация идет к основаниям; но, чтобы стать значимыми, они предполагают как будто нет никакого смысла в бытии, как будто всё бессмысленно" [27]. Что все бессмысленно - это, по Ницше, "парализующая мысль". Не находить больше никакого смысла, а только верить. Это бессмыслие и обнаруживает характер нашего современного нигилизма, выражающегося в знании о том, что смысл не может быть найден. Познавательный нигилизм, таким образом, загораживает свой собственный выход, потому что выход из него - открытие смысла, уже подвергнут нигилистическому отрицанию. Ницше видит только один путь борьбы с нигилизмом: принять его. Нигилизм, которому удалось сделаться неизбежным, нельзя преодолеть отрицанием или отказом, но только утверждением. Только утверждая нигилизм, проходя все его ступени, можно подняться над ним и только пройдя этот путь, можно достичь его преодоления. Ницше продумывал парализующую мысль в её внушающий ужас форме: существование, как оно есть, без смысла и цели, но неизбежно возвращающееся, без финала с "ничто": вечное возвращение. Мысль о "вечном возвращении подобного" выступает, таким образом, как интенсификация нигилизма и одновременно как его противоядие. Мыслить бессмысленное существование, как вечно возвращающееся - это такая экстремальная форма нигилизма, которая уже не допускает чего либо "внешнего", которое можно помыслить. Такой нигилизм, полагал Ницше, стал бы "самой научной из всех возможных гипотез". Он даже искал естественнонаучное подтверждение и обоснование своего учения о вечном возвращении; как естественнонаучную теорию он хотел предложить её своей эпохе. Остается вопрос: способен кто-либо мыслить и жить поверх границ своей морали? Этот вопрос для Ницше остается даже в отношении самого себя в высшей степени спорным. Он может привести лишь два примера жизни по ту сторону аффективно ограниченной морали: Иисус из Назарета и своего любимого бога Диониса. Но нуждались ли они в мысли о вечном возвращении подобного? Не является ли она для них, перешедших ограниченные рамки морали, излишней? Есть ли какая-то нужда не только в морали, но и в мысли о вечном возвращении. Фактически Ницше снова поднимает здесь ту же саму проблему, что и в "Генеалогии морали". Он пытается противопоставить христианской моральной гипотезе идею не о вечном возвращении, а о воле к власти. Ницше ведет речь о том, что мораль противостоит жизни. Она возникла из страха перед сильными и направлена против воли к власти. Бессилие, которое учит слабых постоянно противодействовать осуществлению воли к власти, "глубоко ненавидеть и презирать" её, становится источником "постоянной озлобленности". Их страдание - это страдание от того, что они не могут уравняться с сильными. Оно питается моральным презрением к силе и сильным, которыми они хотели бы управлять. Смысл их морали в том, чтобы если и не уничтожить власть, то, по меньшей мере, выработать по отношению к ней презрение. Принимая мораль презрения к сильным, они обнаруживают её несостоятельность и тем самым вступают в "стадию безнадёжного отчаяния". Так обнаруживается, что "воля к морали" есть ни что иное как "воля к власти" и поэтому нет оснований отрицать волю к власти сильных и ставить над ними свою мораль. "Мораль, - обобщает Ницше эти мысли, - используется как средство охранения неудачников и обездоленных от нигилизма: положим, если вера в эту мораль погибнет, то неудачники утратят свое утешение, и сами погибнут" [27]. Нигилизм вызвал переоценку христианской гипотезы морали. Это связано с её гибелью. Поэтому он презентируется как "направленность к погибели", симптомами которого являются "саморазрушение" путем самовивисекции, опьянения, отравления, романтики, и прежде всего инстинктивным побуждение к поступкам, вызывающим смертельную вражду со стороны имеющих власть. "Инстинкт саморазрушения", "воля к ничто" вырабатывает, как подметил своим резким аналитическим взглядом Ницше, разрушение по-другому. Неудачники тоже хотят власти, принуждая властвующих быть их палачами. Любопытно, что сильные, которые способны выжить в условиях кризиса, охарактеризованы Ницше совсем не так, как их обычно понимают. "Сильнейшие" могут стать во время кризиса любых порядком "самыми умеренными, такими, которые не нуждаются в крайних догматах веры, такими, которые не только допускают добрую волю случайности, бессмысленности, но и любят её, такими, которые умеют размышлять о человеке, значительно ограничивая его ценность, но не становясь однако от этого ни приниженными, ни слабыми" [27]. Человек представляется здесь как спокойное, уравновешенное существо, поддерживающее большую моральную гипотезу, не заставляя насильно никого при этом верить в неё, или поучать того, кто не имеет такой большой веры, ибо тем самым только лишь возникла бы новая опасность упадка её постулатов. Это такой человек, который мог бы перенести первоначальный нигилизм без чувства превосходства над великой моральной гипотезой и поэтому не нуждался бы ни в каком средстве спасения, если бы такая моральная гипотеза растворилась. Такие люди не нуждались бы и в мысли о возвращении. Ибо мысль о вечном возвращении подобного легко может превратиться в постулат веры, который как прежде превратился бы в охранительное средство права.

Парадоксальность рецепции работ Ницше в России состоит в том, что даже те, кто не мог принять его жестоких истин, и прежде всего Толстой, как бы простили его, более того усвоили его манеру письма. Причиной тому, с одной стороны, является прочтение Ницше через Достоевского. Это характерно как для начала, так и конца века.В. В. Розанов писал: "впервые в истории западноевропейский властитель дум и прославленный философ во весь голос повторял то, что уже было добыто русской мыслью в лице Достоевского" [32]. Примерно также думает один из современных талантливых переводчиков и комментаторов Ницше К. Свастьян: "Впечатление нередко таково, что в последних произведениях Ницше философствуют разные герои Достоевского". С другой стороны, имморализм не принимался всерьез и прощался Ницше как творческому и к тому же пораженному неизлечимой болезнью человеку. Хотя многие современные авторы считают, что созвучность идей Ницше и Достоевского служит чуть ли не главным доказательством близости отечественного и европейского типов ментальности [41], тем не менее изучение первых работ о Ницше показывает, что большинство пишущих неверно понимали и во многом произвольно использовали его высказывания. Возможно самое поразительное состоит в том, что идеи Ницше положительно воспринимались именно представителями русской религиозной философии. Ницше и на самом деле не является атеистом и тем более "богоубийцей". У многих философов и теологов назрело убеждение, что современному поколению подобает иной образ Бога, нежели тот, что создан приходскими священниками для утешения старушек и устрашения слишком игривых мужчин и ветреных женщин.

Таким образом, рецепты обществу у Достоевского и Ницше разошлись: первый предлагал как средство спасения любовь, а другой - принять нигилизм и условность всех ценностей, творить их самому.

3.3 Тема "сверхчеловека" у Ницше и Достоевского

Ницше не является первооткрывателем идеи "сверхчеловека", её заложили такие видные философы, как Гегель, Фейербах, Штирнер, Кьеркегор, он лишь довёл идею, как говорится, "до ума". Ницше считал, что есть мораль господ и мораль рабов, которые часто взаимно не понимают друг друга. Знатный человек отделяет от себя существ, выражающих собою нечто противоположное своему возвышенному, гордому состоянию: он презирает их. Следует заметить, что в этой морали первого рода противоположение "хороший" и "плохой" значит то же самое, что "знатный" и "презренный". Презрением клеймят человека трусливого, малодушного, мелочного, думающего об узкой пользе, а также недоверчивого, со взглядом исподлобья, унижающегося, - собачью породу людей, выносящую дурное обхождение, попрошайку-льстеца и прежде всего лжеца: все аристократы глубоко уверены в лживости простого народа. Люди знатной породы чувствуют себя мерилом ценностей, они не нуждаются в одобрении, они созидают ценности. Тут мы видим на первом плане чувство избытка, чувство мощи, бьющей через край, счастье высокого напряжения, сознание богатства, готового дарить и раздавать: и знатный человек помогает несчастному, но не или почти не из сострадания, а больше из побуждения, вызываемого избытком мощи. Знатный человек чтит в себе человека мощного, строгого, сурового, властвующего над собой. Думающие так знатные и храбрые люди слишком далеки от морали, видящей в сострадании, или в альтруистических поступках, отличительный признак нравственного, они весьма осторожно относятся к сочувствию. Глубокое уважение к древности и родовитости есть типичное в морали людей сильных; и если, обратно, люди "современных идей" почти инстинктивно верят в "прогресс" и "будущее", все более и более теряя уважение к древности, то это уже в достаточной степени свидетельствует о незнатном происхождении этих "идей". Люди властвующие уверены, что обязанности существуют только по отношению к себе подобным, по отношению ко всему чуждому можно поступать по благоусмотрению или "по влечению сердца" и, во всяком случае, находясь "по ту сторону добра и зла". Способность и обязанность к долгой благодарности и долгой мести, изощренность по части возмездия, утонченность понятия дружбы, до известной степени необходимость иметь врагов (как бы в качестве отводных каналов для аффектов зависти, сварливости и заносчивости, - в сущности, для того, чтобы иметь возможность быть хорошим другом) - все это типичные признаки морали знатных [6]. Уже в этом произведении обозначаются характерные признаки "сверхчеловека", развёрнутые далее в "Так говорил Заратустра". Заратустра, или сам Ницше, оказываются двойниками Раскольникова, с той только разницей, что их суждения вследствие их одиночества, не может ничто ограничить, в то время как главной проблемой Раскольникова является то, что его мать и сестра по высказанной им теорией подходят под категорию "вошей", "отребья", которую он, как Наполеон, как "сверхчеловек", должен уничтожить не медля и не раздумывая, исключить и сомнение, и жалость. И самое интересное в этом то, что, убив старуху-процентщицу и не выдержав этого убийства, герой Достоевского не отказывается от этой теории, не разуверяется в ее истинности, а лишь осознает, что непригоден для роли Наполеона. В каждом человеке, пусть незаметно и неосознанно даже для него самого, живет желание быть великим. И как бы ни было оно запрятано от других и прежде всего от себя самого, оно все-таки существует, это "эго", и дает о себе знать при каждом удобном случае. Ницше уверенно продвигает идею пусть и высшего сущ