Об этической опоре российской власти

— Можно как угодно критиковать нашу власть, но тем не менее, чувствуя свою некоторую нелегитимность, они опираются на Великую Отечественную войну как символическую легитимацию нынешнего режима. Это священное мифологическое событие: не троньте грязными руками великую нашу память. Сколько бы мы ни рассказывали об ужасах войны, о всех репрессиях, это не работает. Нет убедительного противоядия, но просто критиковать это невозможно. Нам нужно выстроить какую-то другую линию истории, никак не отрицая священность войны. В этой истории должны действовать другие люди, другая историческая оптика. Как мы её можем найти, если мы действительно не хотим видеть какой-то другой образ той самой истории и действующих лиц, которые в этой истории были чрезвычайно активны. Я приведу самый простой пример. Нынешние протесты в Москве для меня были замечательны тем, что они абсолютно стихийно и неотрефлектированно подняли на щит правозащитников 60-80-х годов в Советском союзе. Это была маленькая группа людей, казалось бы, совершенно маргинальная, которые призывали власть соблюдать её же законы, которые напрочь отрицали насильственное свержение режима и говорили о том, что пока правовое сознание не станет доминантой общества, любые сломы восстановят эту страшную систему, репрессивную машину. Ну кто реально мог думать о том, что эта горстка людей, эта традиция вдруг станет доминирующей сейчас? Когда юная девушка читает конституцию перед стоящими страшными омоновцами, когда выходят с триколором, а полицейский ломает этот триколор. Казалось бы, откуда это? Мы не знаем своей истории, мы не знаем её глубинных течений, мы не очень понимаем эволюцию того же советского общества.

Как мог произойти 1991 год? Можно, конечно, говорить, что это было религиозное чудо, вот как-то сломалось. В своей практике издателя и историка культуры меня всегда интересовало, как бы происходила эволюция советского общества, особенно послевоенного, которое постепенно передвигало норму терпения и гуманности, как происходило внутреннее обуржуазивание, как люди вдруг не интеллектуальным способом, но через материальную культуру требовали другого образа жизни, другого к себе отношения. И происходит 1991-ый год, который был принят большим количеством людей, не только интеллектуалов. Если мы не хотим видеть это, мы не понимаем, как общество работает, не понимаем язык общества, мы будем всегда обречены на поражение при большом количестве объективных возможностей некоторого объединения.

Мне кажется важным ещё один момент. Собственно говоря, проблема, которую, в разговоре об истории я уже затрагивала. Это образ героической и негероической истории. Надо сказать, когда мы говорим, что в России героический образ истории остался практически нетронутым, это правда. Но после Второй Мировой войны была очень распространенная мифология — единство европейского народа против нацизма. Эта героизирующая установка была очень важным терапевтическим моментом. Люди пытались забыть страдания и моральную деградацию, которая произошла в Европе, для того, чтобы выжить. И целый ряд замечательных историков это хорошо изучал, какие ужасы, какое унижение людям приходилось проходить. Об этом вспоминать неохота, это, конечно, мучительно, поэтому идея, например, героического сопротивления во Франции выносится на повестку дня. Оно действительно было, но мы прекрасно понимаем, что большинство тихо принимало ситуацию оккупации. В общем, ужасы и кошмары войны в тот момент надо было отодвинуть и поставить героическую идею победы.

Другое дело, что с 60-х годов начинается переосмысление истории. Алейда Ассман хорошо пишет, что национальная история — это глорификация национального опыта, когда любые, даже позорные страницы оправдываются тем, что это шло на благо нации. Эта история начинает уступать более индивидуализированной и транснациональной, где смещается спектр с палачей на жертв, где индивидуальная история, история небольших анклавов становится важной. Большие нарративы начинают разламываться, когда мы видим многоярусность истории, развитие разных социальных групп, отдельных личностей. Это даёт очень важный результат общей гуманизации среды. В России, официально по крайней мере, это пока не происходит, но я вижу, что это идёт стихийно. Например, невероятное развитие так называемого стихийного или низового краеведения. Это не строительство краеведческих музеев, это люди начинают изучать историю семьи, своего города, это складывание национальных идентичностей: что значит быть калининградцем, что значит быть сибиряком. Общество работает с этим, тренд идёт, но можем ли мы сказать, что мы реально замечаем это? Я боюсь, что нет. Мы видим отдельные точки, но не видим общего тренда, не подхватываем его, не озвучиваем и не выносим на повестку дня. Таким образом, опять кажется, что люди у нас пассивные, они ничего не делают, потому что мы мыслим исключительно так: должно выйти полмиллиона людей на улицы, вот тогда это действительно политическое действо. А важнейшие процессы, которые приводят к радикальному постепенному изменению самого социума, мощные запросы людей на гуманизацию среды <...>, опять же мы игнорируем. Мы считаем, что этого недостаточно, это не такой путь, потому что у нас есть какая-то абстрактная картинка, как это должно происходить, не имеющая ничего общего с российской реальностью.