Друзья мои, я не хочу, чтобы меня смешивали или ставили наравне с ними.

Есть такие, – говорит Заратустра, – что проповедуют мое учение о жизни – и в то же время они проповедники равенства и тарантулы. (Выделено мной. – В.С.)

…

Я не хочу, чтобы меня смешивали или ставили наравне с этими проповедниками равенства. Ибо так говорит ко мне справедливость: "люди не равны".

И они не должны быть равны! Чем была бы моя любовь к сверхчеловеку, если бы я говорил иначе?

…

Добрый и злой, богатый и бедный, высокий и низкий, и все имена ценностей: все должно быть оружием и кричащими символами и указывать, что жизнь должна всегда сызнова преодолевать самое себя!

Ввысь хочет она воздвигаться с помощью столбов и ступеней, сама жизнь: дальние горизонты хочет она изведать и смотреть на блаженные красоты, – для этого ей нужна высота!

И так как ей нужна высота, то ей нужны ступени и противоречия ступеней и поднимающихся по ним! Подниматься хочет жизнь и, поднимаясь преодолевать себя ".[193] (Выделено мной. – В.С.)

В речи "О блаженстве против воли" перед нами предстает Заратустра осознавший, что еще не до конца он довершил себя и что именно это предстоит ему теперь, чтобы вновь вернуться к людям и вновь обрести друзей-учеников своих. И тогда сказал он так:

"… я нахожусь среди своего дела, идя к своим детям и возвращаясь от них: ради своих детей должен Заратустра довершить самого себя.

Ибо от всего сердца любят только свое дитя и свое дело; и где есть великая любовь к самому себе, там служит она признаком беременности, – так замечал я.

Еще цветут мои дети своей первой весною; стоя близко друг к другу, вместе колеблемые ветром деревья моего сада и лучшей земли.

…

Суковатым и изогнутым, с гибкой твердостью должно стоять оно у моря, живым маяком непобедимой жизни.

…

Испытано и познано должно быть оно, чтобы знать, моего ли оно рода и происхождения, – господин ли оно упорной воли, молчаливо ли, даже когда говорит, и делает ли вид, что берет, отдавая…

И ради него и подобно ему должен я довершить самого себя; поэтому бегу я теперь своего счастья и отдаю себя в жертву всем несчастьям – чтобы испытать и познать себя в последний раз.

И поистине, настало время мне уходить; и тень странника, и поздняя пора, и самый тихий час – все говорило мне: "Давно пора!"

…

Но я лежал, прикованный любовью к своим детям: желание любви наложило на меня эти узы, так что я сделался жертвою своих детей и из-за них потерял себя.

Желать – это уже значит для меня потерять себя. У меня есть вы, дети мои! В этом обладании все должно быть уверенностью и ничто не должно быть желанием.

Но солнце моей любви пылало надо мной, в собственном соку варился Заратустра, – тогда пронеслись тень и сомнение надо мной.

…

Мое прошлое вскрыло свои могилы, проснулось много страдания, заживо погребенного: оно лишь дремало, сокрытое в саване.

Так все кричало мне знаками: "Пора!" Но я – не слушал; пока наконец не зашевелилась моя бездна и моя мысль не укусила меня.

О бездонная мысль, ты – моя мысль! Когда же найду я силу слышать, как ты роешь, и не дрожать более? 

…

Никогда еще не решался я вызвать тебя наружу: довольно того уже, что носил я тебя – с собою! Еще не был я достаточно силен для последней смелости льва и дерзости его.

Твоя тяжесть всегда была для меня уже достаточно ужасной; но когда-нибудь я должен найти силу и голос льва, который вызовет тебя наружу!

И когда я преодолею это в себе, тогда преодолею я еще и нечто большее; и победа должна быть печатью моего довершения!

…

Еще не наступил час моей последней борьбы – или он только что настает? Поистине, с коварной прелестью смотрят на меня кругом море и жизнь!

О послеполуденное время моей жизни! О счастье, предвестник вечера! О пристань в открытом море! О мир в неизвестности! Как не доверяю я вам всем!

…

Прочь от меня, блаженный час! С тобой пришло ко мне блаженство против воли! Готовый к самому глубокому страданию, стою я здесь: не вовремя пришел ты!

…

Уже наступает вечер: солнце садится. Удалилось мое счастье! –

Так говорил Заратустра. И ждал своего несчастья всю ночь – но ждал напрасно. Ночь оставалась ясной и тихой, и счастье само приближалось к нему все ближе и ближе. А к утру засмеялся Заратустра в сердце своем и сказал насмешливо: "Счастье бегает за мной. Это потому, что я не бегаю за женщинами. А счастье – женщина".[194]

Здесь мы прекрасно видим, что Заратустра отдает себе отчет в том, что произошло с ним и он готов преодолеть это последнее страдание и искушение, не желая получить блаженство против воли. Он вновь готов к борьбе и победе, т.е. довершению себя. И только когда он обретет силу и голос льва, тогда он и скажет о вечном возвращении во весь голос. А пока, перед восходом солнца он обращается к небу с такими словами:

"О небо надо мной, чистое! Глубокое! Бездна света! Взирая на тебя, я трепещу от божественных порывов.

Броситься в твою высоту – в этом моя глубина! Укрыться в твоей чистоте – в этом моя невинность!

…

И если я блуждал один, – чего алкаладуша моя по ночам и на тропинках заблуждения? И если поднимался я на горы, кого, как не тебя,искал я на горах?

И все мои странствия и восхождения на горы разве не были они лишь необходимостью, чтобы помочь неумелому; лететь только хочет вся воля моя, лететь до тебя!

…

Мы ненавидим ползущие облака, этих посредников и смесителей – этих половинчатых, которые не научились ни благословлять, ни проклинать от всего сердца.

…

Ибо легче мне переносить шум, и гром, и проклятье непогоды, чем это осторожное, нерешительное кошачье спокойствие; и даже среди людей ненавижу я всего больше всех тихонько ступающих, половинчатых и неопределенных, нерешительных, медлительных, как ползущие облака.

И "кто не может благословлять, должен научиться проклинать!" – это ясное наставление упало мне с ясного неба, эта звезда блестит даже в темные ночи на моем небе.

…

Я стал благословляющим и утверждающим: я долго боролся и был борцом, чтобы иметь руки свободными для благословения.

И вот мое благословение: над каждой вещью быть ее собственным небом, ее круглым куполом, ее лазурным колоколом и вечным спокойствием – и блажен, кто так благословляет!

Ибо все вещи крещены у родника вечности и по ту сторону добра и зла; а добро и зло суть только бегущие тени, влажная скорбь и ползущие облака.

Поистине, это благословение, а не хула, когда я учу: "над всеми вещами стоит небо-случай, небо-невинность, небо-неожиданность, небо-задор".

"Случай" – это самая древняя аристократия мира, ее возвратил я всем вещам, я избавил их от подчинения цели.

Эту свободу и эту безоблачность неба поставил я, как лазурный колокол, над всеми вещами, когда я учил, что над ними и через них никакая "вечная воля" – не хочет.

Это дерзновение и это безумие поставил я на место той воли, когда я учил: "Всюду одно невозможно – разумный смысл!"

Хотя немного разума, семя мудрости рассеяло от звезды до звезды, эта закваска примешана ко всем вещам: из-за безумия примешана мудрость ко всем вещам!

Немного мудрости еще возможно; но эту блаженную уверенность находил я во всех вещах: они предпочитают танцевать – на ногах случая.

О небо надо мною, ты, чистое! Высокое! Теперь для меня в том твоя чистота, что нет вечного паука-разума и паутины его:

– что ты место танцев для божественных случаев, что ты божественный стол для божественных игральных костей и играющих в них!".[195]

Мы видим, что Заратустра еще раз воспроизводит основные положения своего учения, дабы утвердиться в них еще раз перед тем, как направиться в свою пещеру, в свое одиночество для "дозревания". Но он не сразу пошел в свою пещеру, а решил посмотреть как же теперь стали жить люди, пока он странствовал со своими учениками. И то, что он увидел, и то, что он услышал, было выражено им в одной фразе: " Все измельчало!". И воскликнул он: "О, когда же вернусь я на мою родину, где я не должен более изгибаться – не должен более нагибаться перед маленькими!".[196] И вот он произносит речь "Об умаляющей добродетели".

"Я хожу среди этих людей и дивлюсь: они не прощают мне, что я не завидую добродетелям их.

Они огрызаются на меня, ибо я говорю им: маленьким людям нужны маленькие добродетели, – ибо трудно мне согласиться, чтобы маленькие люди были нужны!

…

Я вежлив с ними, как со всякой маленькой неприятностью; быть колючим по отношению ко всему маленькому кажется мне мудростью, достойной ежа.

…

И вот чему я научился у них: тот, кто хвалит, делает вид, будто воздает должное, но на самом деле он хочет получить еще больше!

…

Я хожу среди этих людей и дивлюсь: они измельчали и все еще мельчают – и делает это их учение о счастье и добродетели.

Они ведь в добродетели скромны, ибо они ищут довольства. А с довольством может мириться только скромная добродетель.

Правда, и они учатся шагать по-своему и шагать вперед; но я называю это ковылянием. – И этим мешают они всякому, кто спешит.

И многие из них идут вперед и смотрят при этом назад, вытянув шею: я охотно толкаю их.

Ноги и глаза не должны ни лгать, ни изобличать друг друга во лжи. Но много лжи у маленьких людей.

Некоторые из них обнаруживают свою волю, но большинство лишь служит чужой воле. Некоторые из них искренни, но большинство – плохие актеры.

…

Качества мужа здесь редки; поэтому их женщины становятся мужчинами. Ибо только тот, кто достаточно мужчина, освободит в женщине – женщину.

И вот худшее лицемерие, что встретил я у них: даже те, кто повелевают, подделываются под добродетели тех, кто служит им.

"Я служу, ты служишь, мы служим" – так молится здесь лицемерие господствующих, – но горе! если первый господин есть только первый слуга!

…

Добродетельным они считают все, что делает скромным и ручным; так превратили они волка в собаку и самого человека в лучшее домашнее животное человека.

"Мы поставили наш стул посередине, – так говорит мне ухмылка их, – одинаково далеко от умирающего гладиатора и довольных свиней".

Но это – посредственность; хотя бы и называлась она умеренностью.

…

Проповедники смирения! Всюду, где есть слабость, болезнь и струпья, они ползают, как вши; и только мое отвращение мешает мне давить их.

…

Я – Заратустра, безбожник: где найду я подобных себе? Подобны мне все, кто отдают себя самих своей воле и сбрасывают с себя всякое смирение.

…

– Вы все мельчаете, вы, маленькие люди! Вы распадаетесь на крошки, вы, любители довольства! Вы погибнете еще –

– от множества ваших маленьких добродетелей, от множества ваших мелких упущений, от вашего постоянного маленького смирения!

…

"Дается" – таково учение смирения. Но я говорю вам, вы, любители довольства: берется и будет больше браться от вас!

…

Ах, если бы вы поняли мои слова: "Делайте, пожалуй, все, что вы хотите, – но прежде всего будьте такими, которые могут хотеть!

Любите, пожалуй, своего ближнего, как себя, – но прежде всего будьте такими, которые любят самих себя –

– любят великой любовью, любят великим презрением!"

Так говорит Заратустра, безбожник. –

 Но что говорю я там, где нет ни у кого моих ушей! Здесь еще целым часом рано для меня".[197]

Таким теперь стал Заратустра: еще более суровым и жестким, но не стал он жестоким и насильником.

 

 

Глава 5.
ВЕЛИКАЯ ИЛЛЮЗИЯ ВЕЛИКОГО ПОЛДНЯ

 

Кто находится между живыми,

тому есть еще надежда…

Еккл.: 9; 4.

 

Медленно проходил Заратустра среди различных народов и через различные города, возвращаясь в свои горы и все больше убеждался, что остался он совсем один, ибо те, кто начинали с ним, ученики его, отступились от Заратустры, что и стало основным мотивом его речи "Об отступниках".

"Еще недавно видел я их спозаранку выбегающими на смелых ногах; но их ноги познания устали, и теперь бранят они даже свою утреннюю смелость!

Поистине, многие из них когда-то поднимали свои ноги, как танцоры, их манил смех в моей мудрости, – потом они одумались. Только что видел я их согбенными – ползущими к кресту.

…

– Ах! Всегда было мало таких, чье сердце надолго сохраняет терпеливость и задор; у таких даже дух остается выносливым. Остальные малодушны.