Сила бытия как источник мужества быть — КиберПедия 

Автоматическое растормаживание колес: Тормозные устройства колес предназначены для уменьше­ния длины пробега и улучшения маневрирования ВС при...

Археология об основании Рима: Новые раскопки проясняют и такой острый дискуссионный вопрос, как дата самого возникновения Рима...

Сила бытия как источник мужества быть

2019-11-18 135
Сила бытия как источник мужества быть 0.00 из 5.00 0 оценок
Заказать работу

МИСТИЧЕСКОЕ ПЕРЕЖИВАНИЕ И МУЖЕСТВО БЫТЬ

 

Поскольку отношение человека к основе его бытия может быть выражено лишь в символах, взятых из структуры бытия, полярность соучастия и индивидуализации определяет конкретный характер этого отношения, как и конкретный характер мужества быть. Если в этом отношении преобладает соучастие, то связь с бытием как таковым имеет мистический характер. Если преобладает индивидуализация, то связь с бытием как таковым имеет личный характер. Если же оба эти полюса соединяются и превосходятся, то связь с бытием как таковым имеет характер веры.

В мистицизме индивидуальное Я стремиться к такому соучастию в основе бытия, которое приближается к отождествлению. Вопрос не в том, достижима ли вообще такая цель для конечного существа, а в том, может ли — и каким образом может — мистицизм быть источником мужества быть. Мы уже отмечали мистическую основу системы Спинозы, его метод, согласно которому самоутверждение человека производно от самоутверждения Божественной субстанции, в которой он соучаствует. Подобным же образом все мистики черпают силу своего самоутверждения из опыта переживания силы бытия как такового, с которым они соединяются. Но возникает вопрос, можно ли вообще каким-либо образом соединить мужество с мистицизмом? В Индии, например, мужество почитается добродетелью кшатриев (воинов), которые находятся ниже уровня брахманов и святых-аскетов. Мистическое отождествление превосходит аристократическую добродетель мужественного самопожертвования. Это самоотречение в более высокой, более полной и более радикальной форме. Это самая совершенная форма самоутверждения. Но если это так, то это есть мужество, но только в еще более расширенном смысле. Аскетические и экстатические мистики утверждают собственное сущностное бытие вопреки стихиям небытия, присутствующим в конечном мире, в Царстве Майи. Мужество, необходимое для противостояния соблазнам иллюзорного, поистине потрясающе. Сила бытия, которая в нем проявляется, столь велика, что в страхе перед ней трепещут боги. Мистик стремится проникнуть в основу бытия, в вездесущую и всепроникающую силу Брахмана. Этим он утверждает свое сущностное Я, тождественное силе Брахмана, тогда как те, кто утверждают себя в оковах Майи, утверждают нечто такое, что не есть их истинное Я, — животные они, люди или боги. Так самоутверждение мистика поднимается над мужеством как особой добродетелью, присущей аристократам и воинам. Но оно не выше мужества в его сути. То, что с точки зрения конечного 

 

 

101

мира представляется самоотрицанием, с точки зрения высшего бытия есть самое совершенное самоутверждение, самая радикальная форма мужества.

Силой этого мужества мистик побеждает тревогу судьбы и смерти. Поскольку бытие в пространстве и времени и в категориях конечности абсолютно нереально, то и все порождаемые им превратности судьбы, и само небытие, кладущее ему конец, в равной мере нереальны. В небытии нет угрозы, ибо конечное бытие по своей сути и есть небытие. Смерть — отрицание отрицательного и утверждение положительного. Точно так же мистическое мужество быть принимает в себя тревогу сомнения и бессмысленности. Сомнение направлено на все, что есть — и что, в силу своей мнимой природы, в действительности сомнительно. Сомнение срывает покров с Майи, оно отбирает оружие, которым обычные представления защищаются от абсолютной реальности. Сами же откровения реальности не подвергаются сомнению, ибо они предшествуют каждому акту сомнения. Без сознания самой истины сомнение в истине было бы невозможно. Тревога же бессмысленности побеждается тем, что высший смысл есть не что-то определенное, но бездна, содержащая все определенные смыслы. Мистик шаг за шагом переживает отсутствие смысла на разных уровнях реальности, в которые он входит, в которых действует — и которые покидает. По мере своего продвижения по этому пути он преодолевает и тревогу вины, и тревогу осуждения. И тем не менее они присутствуют. Чувство вины может охватить на любом уровне: или из-за неспособности исполнить внутренние предписания этого уровня, или из-за неспособности перейти на следующий, высший. Но, поскольку уверенность в окончательном свершении задана, тревога вины не становится тревогой осуждения. В азиатском мистицизме существует автоматическое наказание в соответствии с законом кармы, но в нем нет вечного осуждения.

Мистическое мужество длится столько, сколько продолжается мистическая ситуация. Предел его — то состояние пустоты, исчезновения бытия и смысла, с его ужасом и отчаянием, которое описали мистики. В такие моменты мужество быть сужается до принятия этого состояния как приуготовления: тьмой — к свету, пустотой — к полноте. Пока отсутствие силы бытия переживается как отчаяние, в этом отчаянии сама сила бытия дает пережить себя. Испытать это и выдержать — здесь мистическое мужество в состоянии опустошенности. Хотя мистицизм в его крайне положительных и крайне отрицательных аспектах — сравнительно редкая вещь, его основной принцип — тяга к соединению с высшей реальностью и соответственное мужество принять в себя небытие, заключенное в конечности, — входит в образ жизни, который был принят широкими слоями человечества и который сформировал их. 

 

 

102

Но мистицизм это не только особая форма отношения к основе бытия, Это элемент любой формы такого отношения. Поскольку все сущее соучаствует в силе бытия, элемент отождествления, на котором основывается мистицизм, не может не присутствовать в любом религиозном опыте. Нет такого самоутверждения конечного бытия и такого мужества быть, в которых не действовала бы сама основа бытия и ее сила — сила победы над небытием. Переживание присутствия этой силы составляет мистический элемент даже в опыте личного общения человека с Богом.

 

ВСТРЕЧА ЧЕЛОВЕКА С БОГОМ И МУЖЕСТВО БЫТЬ

Полюс индивидуализации выражается в религиозном опыте личной встречи с Богом. И проистекающее из нее мужество есть мужество доверия, которое переживается в личной реальности и раскрывается в религиозном опыте. В противоположность мистическому единению это отношение можно назвать личным приобщением к источнику мужества. И хотя оба эти опыта находятся во взаимной оппозиции, они не исключают друг друга, ибо их объединяет полярная взаимозависимость индивидуализации и соучастия. Мужество доверия часто (особенно в протестантизме) отождествлялось с мужеством веры. Но это неточно, ибо доверие есть только элемент веры. Вера включает и мистическое соучастие, и личное доверие. В Библии религиозное борение описывается чаще всего строго персоналистическим языком. «Библизм», в частности протестантский, движется именно в этом направлении. Лютер повел свою атаку против объективных, количественных и безличных элементов в системе римского католичества. Он боролся за непосредственное, лицом к лицу отношение между Богом и человеком. В нем мужество доверия достигло своей высшей точки в истории христианской мысли. Каждый труд Лютера, особенно в ранние годы, исполнен мужеством. Вновь и вновь он прибегает к слову trotz (несмотря на, вопреки). Вопреки всему опыту собственных переживаний негативного, вопреки общей тревоге, преобладавшей в этот период, он черпал силу самоутверждения из своего неколебимого доверия к Богу, из личного общения с Ним. Соответственно способам выражения той эпохи, то отрицательное, которое он победил своим мужеством, символизировалось образами смерти и дьявола. Справедливо замечено, что гравюра Альбрехта Дюрера «Рыцарь, смерть и дьявол» даст классическое выражение духа лютеранской реформации — и, добавим от себя, лютеровского мужества доверия, его мужества быть. Рыцарь в полном вооружении скачет по долине; по одну сторону его сопровождает Смерть, а по другую — Дьявол. Он смотрит вперед 

 

 

103

бесстрашно, сосредоточенно и доверительно. Он один, но он не одинок. В своем одиночестве он соучаствует в силе, которая сообщает ему мужество утверждать себя вопреки всем отрицательным началам существования. Несомненно, его мужество — не есть мужество быть частью, Реформация покончила с полуколлективизмом Средних веков. Лютеровское мужество доверия — это личное доверие, происходящее из встречи лицом к лицу с Богом. Ни Папы, ни Соборы не могли дать ему этого доверия. Он вынужден был отвергнуть их уже потому, что они полагались на доктрину, исключавшую мужество доверия. Они санкционировали систему, в которой тревога смерти и вины не могла быть окончательно побеждена. Было много уверений, но не было уверенности, было много поддержек для мужества доверия, но не было безусловной опоры. Коллектив предлагал человеку различные пути сопротивления тревоге, но одного пути он не предлагал — принять тревогу на себя. Человек никогда не был уверен, никогда не мог утверждать свое бытие с безусловным доверием. Ибо никогда он не мог встретить Безусловное прямо, всем свои бытием, в непосредственном личном отношении. Всюду, за исключением мистицизма, присутствовал посредник в лице Церкви, и это было косвенное и частичное общение души с Богом. Когда Реформация устранила такое посредничество и открыла прямой, полный и личный выход к Богу, стало возможным новое, не мистическое, мужество быть. Его выражают героические представители воюющего протестантизма, в Реформации кальвинистской и в Реформации лютеранской, а еще более ярче и отчетливее именно в Кальвинизме. Не героизм риска, мученичества или сопротивления властям, или преобразования структуры Церкви и общества, но мужество доверия — вот что делает этих людей героями, вот что составляет основу всех других проявлений их мужества. Можно сказать (и либеральный протестантизм часто говорил это), что мужество реформаторов положило начало индивидуалистическому мужеству быть самим собой. Но такое понимание смешивает вероятный исторический результат с существом дела. В мужестве реформаторов мужество быть самим собой и утверждалось, и превосходилось. В отличие от мистической формы мужественного самоутверждения, протестантское мужество доверия утверждает индивидуальное Я как таковое в его встрече с личным Богом. Это радикально отличает персонализм Реформации от всех позднейших форм индивидуализма и экзистенциализма. Мужество реформаторов — это не мужество быть самим собой, но и не мужество быть частью, оно превосходит и объединяет их. Ибо мужество доверия коренится не в доверии к себе самому. Реформация провозглашает противоположное: человек может обрести уверенность в собственном существовании только после того, как он перестал основывать свою уверенность на себе. И вместе с тем 

 

 

104

мужество доверия никоим образом не основывается ни на чем конечном вне себя, даже не на Церкви. Оно основывается на Боге и единственно на Боге, который переживается в опыте единственной и личной встречи. Мужество Реформации выходит за пределы и мужества быть частью, и мужества быть самим собой. Ему не угрожает ни потеря себя, ни потеря своего мира.

 

ВИНА И МУЖЕСТВО ПРИНЯТЬ ПРИЯТИЕ

В центр протестантского мужества доверия поставлено мужество принять приятие вопреки сознанию своей вины. Лютер, а с ним в действительности вся его эпоха, переживала тревогу вины и осуждения как основную форму тревоги. Мужество утверждать себя несмотря на эту тревогу есть мужество, которое мы назвали мужеством доверия. Оно основывается на личной, полной и непосредственной уверенности в Божественном прощении. Вера в прощение присутствует во всех человеческих формах мужества быть, даже в неоколлективизме. Но нет другой интерпретации человеческого существования, в котором бы она преобладала более, нежели в истинном протестантизме. И нет в истории другого движения, в котором она была бы столь же глубока и столь же парадоксальна. В лютеровской формуле «неправедный праведен» в силу Божьего прощения или, в более современной формулировке, «принят неприемлемый» выражена победа над тревогой вины и осуждения. Можно сказать, что мужество быть есть мужество принять себя как принятого, несмотря на свою неприемлемость. Теологам излишне напоминать, что именно таков истинный смысл Павловой и Лютеровой доктрины «оправдания верой» (доктрины, которая в своей исходной формулировке стала недоступной даже для студентов-теологов). Однако стоит напомнить теологам и священникам, что в той борьбе с тревогой вины, которую ведет психотерапия, идея приятия привлекла такое внимание и приобрела такое значение, каким во времена Реформации наделяли выражения «отпущение грехов» или «оправдание верой». Принять приятие несмотря на свою неприемлемость — вот основа мужества доверия.

Самое существенное в таком самоутверждении — его независимость от любых моральных, интеллектуальных или религиозных предпосылок. Не добрый, не мудрый, не благочестивый удостаивается мужества принять приятие, а тот, кто лишен всех этих качеств и сознает свою неприемлемость. Это, однако, не значит, что тот, кто принимает приятие, принимает себя таким, каков он есть. Это и не оправдание случайного в индивидуализации человека. Это не экзистенциалистское мужество быть самим собой. Это парадоксальный акт, в котором человека 

 

 

105

принимает то, что бесконечно превосходит его индивидуальное Я. Это — а опыте реформаторов — принятие неприемлемого грешника в творящее Суд и Преображение общение с Богом.

Мужество быть в этом смысле есть мужество принять прощение грехов не как абстрактную догму, но как глубинный опыт переживания встречи с Богом. Самоутверждение, несмотря на тревогу вины и осуждения, предполагает соучастие в чем-то таком, что выходит за пределы Я. В общении целения — например, в психоанализе — исцеляемый соучаствует в исцеляющей силе помощника, который принимает его несмотря на то, что тот чувствует себя неприемлемым. Целитель в таких отношениях представляет не себя самого как индивидуальность, но объективную силу принятия и самоутверждения. Эта объективная сила через целителя действует в исцеляемом. Конечно, она должна быть воплощена в человеке, который может осознать вину, может судить и может принять вопреки суду. Приятие со стороны того, что меньше личного, не может преодолеть личного самоотрицания. Стена, которой я исповедаюсь, меня не простит. Никакое принятие себя невозможно, если человека не принимает человек в отношениях лицом к лицу. Но даже если человек таким образом принят, требуется еще и выходящее за пределы Я мужество принять это принятие, требуется мужество доверия. Ибо то, что ты принят, не значит, что вина уничтожена. Целитель, который пытался бы убедить исцеляемого в том, что тот в действительности и не был виноват, сослужил бы ему очень плохую службу. Он помешал бы ему тем самым принять свою вину в собственное самоутверждение. Но его долг в том, чтобы помочь преобразовать смещенное, невротическое чувство вины в истинное, переместить вину, так сказать, в правильное место, а не в том, чтобы убеждать, будто вины вообще нет. Он принимает пациента в свое общение, ничего в нем не осуждая окончательно и ничего не покрывая.

В этом пункте, однако, религиозное принятие собственного приятия выходит за пределы врачебного целения. Религия обращается к высшему источнику силы, которая исцеляет принимая неприемлемое·, она обращается к Богу. Принятие Богом, Его помилование или оправдание — единственный и высший источник мужества быть, способности принять в себя тревогу вины и осуждения. Ибо высшей силой самоутверждения может быть лишь сила бытия как такового. Все, что меньше этого, наша собственная сила бытия или сила кого-то другого, не может преодолеть крайней, бесконечной угрозы небытия, переживаемой в отчаянии самоосуждения. Вот почему мужество доверия, как оно выражено в таком человеке, как Лютер, непрестанно настаивает на исключительной уверенности в Боге — и отвергает любое другое обоснование мужества быть не только как недостаточное, но и как ведущее к еще большей вине и к еще более глубокой тревоге. Великое

 

 

106

освобождение, которое людям XVI века принесли реформаторы, и созданное ими неукротимое мужество принять приятие стало возможно благодаря доктрине sola fide (единой верой): утверждение того, что мужество доверия обусловлено не чем-то конечным, а исключительно тем, что безусловно само по себе и что мы переживаем как безусловное во встрече с ним лицом к лицу.

 

СУДЬБА И МУЖЕСТВО ПРИНЯТЬ ПРИЯТИЕ

Как показывают символические фигуры Смерти и Дьявола, тревога этого периода не сводилась к тревоге вины. Она была и тревогой судьбы и смерти. Астрологические идеи поздней античности ожили во времена Возрождения и повлияли даже на гуманистов, которые примкнули к Реформации. Мы уже говорили о неостоическом мужестве, выраженном в некоторых возрожденческих картинах, где человек правит кораблем своей жизни, хотя его и гонят ветры судьбы. Лютер столкнулся с тревогой судьбы на другом уровне. Он пережил связь тревоги вины с тревогой судьбы. Нечистая совесть — вот что рождает бесчисленные иррациональные страхи повседневной жизни. Того, кого мучит вина, пугает и шорох сухого листа. Поэтому победить тревогу вины — значит победить и тревогу судьбы. Мужество доверия принимает в себя тревогу судьбы, как и тревогу вины. Оно глаголет «вопреки» им обоим. Вот истинный смысл учения о Провидении. Промысел — это не теория о какой-либо активности Бога, это религиозный символ мужества доверия в отношении судьбы и смерти. Ибо мужество доверия говорит свое «вопреки» даже смерти.

Как и апостол Павел, Лютер хорошо сознавал связь тревоги вины с тревогой смерти. В стоицизме и неостоицизме сущностному Я не угрожает смерть, поскольку оно принадлежит бытию как таковому и выходит за пределы небытия. Умирающий Сократ, силой своего сущностного Я победивший тревогу смерти, стал символом мужества принять смерть, Здесь истинный смысл платоновского учения о «бессмертии души». Рассматривая это учение, мы оставим в стороне его аргументацию, даже ту, что излагается в «Федоне», и сосредоточимся на образе умирающего Сократа. Все эти аргументы, к которым сам Платон относился скептически, — не более чем попытки истолковать мужество Сократа, мужество принять в свое самоутверждение собственную смерть. Сократ уверен в том, что Я, которое будет уничтожено казнью, — это не то Я, которое утверждает себя в его мужестве быть. Он мало что говорит об отношениях этих двух Я — да он и не может ничего сказать, ведь они два не нумерически; они лишь два аспекта чего-то единого. Но он ясно дает понять, что мужество умереть — 

 

 

107

это проверка мужества быть. Самоутверждение, не включающее в себя утверждения смерти, пытается избежать этого испытания мужества, очной встречи с небытием в самой радикальной его форме.

Народная вера в бессмертие, которая на Западе, в сущности, подменила христианский символ Воскресения, — это какая-то смесь мужества и малодушия. Она пытается поддержать самоутверждение человека перед лицом неизбежности смерти. Но делает она это путем простого продления человеческой конечности (т. е. нашей обреченности на смерть) до бесконечной протяженности, так что настоящая смерть уже и не может наступить. Но это иллюзия и — с точки зрения логики — противоречие в терминах. Здесь бесконечным сделано то, что по определению должно прийти к концу. «Бессмертие души» — небогатый символ для мужества быть перед лицом собственной смертности.

Мужество Сократа (как его изображает Платон) опиралось не на учение о бессмертии души, но на утверждение себя в своем сущностном и неразрушимом бытии. Сократ знает, что он принадлежит двум порядкам реальности.

Но сократовское (стоическое и неостоическое) мужество принять смерть включает некую предпосылку, а именно: каждый человек обладает возможностью участвовать в обоих порядках, временном и вечном. Однако христианство не принимает такое предположение. По христианскому взгляду, мы отчуждены от нашего сущностного бытия. Мы не свободны осуществить собственное сущностное бытие, мы вынуждены ему противоречить. Поэтому и смерть может быть принята лишь 8 состоянии доверия, когда смерть перестает быть «воздаянием за грех». Это, однако, есть состояние приятия того, что тебя принимают, несмотря на твою неприемлемость. Здесь та точка, в которой христианство преобразовало древний мир, и здесь же коренилось мужество Лютера смотреть в глаза смерти. Бытие, принятое в общение с Богом, а не сомнительная гипотеза бессмертия — вот что лежит в основе этого мужества. Для Лютера встреча с Богом не только основа принятия на себя греха и осуждения, но и основа принятия на себя судьбы и смерти. Ибо встреча с Богом означает общение с трансцендентной защищенностью и трансцендентной вечностью. Тот, кто причастен к Богу, причастен и к вечности. Но, чтобы быть причастным к Нему, необходимо согласиться с тем, что мы приняты Им.

Лютер испытал переживание, которое он описал как приступы крайнего отчаяния (Anfechtung), жуткую угрозу полнейшей бессмысленности. Он видел в них происки Сатаны, угрожающие всему: его христианской вере, его уверенности в собственном деле, Реформации, прощению грехов. Все рушилось в эти мгновения крайнего отчаяния, и ничего не оставалось от мужества быть. Лютер, переживающий эти

 

 

108

моменты и описывающий их, предвосхищает свидетельства современных экзистенциалистов Но для него это не было последним словом Последним словом была первая заповедь, утверждение, что Бог есть Бог. Она напоминала ему об элементе абсолютного, безусловного в человеческом опыте, о котором можно знать даже находясь в бездне бессмысленности. И это знание его спасало.

Не нужно забывать, что великий противник Лютера — анабаптист и религиозный социалист Томас Мюнцер описывает сходные переживаний. Он говорит о крайнем состоянии, когда все конечное открывает свою конечность. Конечное приходит к своему концу, тревога сжимает сердце и все прошлые смыслы исчезают — и тогда, именно по этой причине, может дать ощутить себя Святой Дух, преобразующий всю ситуацию в мужество быть, которое реализуется в революционном действии. Если Лютер представляет экклезиальный (церковный) протестантизм, то Мюнцер — евангелический радикализм. Оба они мощно воздействовали на ход истории, причем в Америке взгляды Мюнцера оказались даже влиятельнее, чем лютеровские. Оба они испытали тревогу бессмысленности и описали ее на языке христианской мистики. Но, делая это, они вышли за пределы мужества доверия, опирающегося па личную встречу с Богом. Им пришлось принять элементы того мужества быть, которое основано на мистическом единении. Это приводит нас к последнему вопросу: возможно ли соединение двух типов мужества принять приятие — перед лицом всепроникающей тревоги сомнения и бессмысленности в наше время?

 

АБСОЛЮТНАЯ ВЕРА И МУЖЕСТВО БЫТЬ

Мы избегали понятия веры и когда обсуждали мужество быть, основанное на мистическом соединении с основой бытия, и когда обсуждали мужество быть, основанное на личной встрече с Богом. Отчасти потому, что понятие веры утратило свой подлинный смысл и стало приблизительно означать «допущение чего-то невероятного». Но это не единственная причина, заставляющая нас избирать другие термины, нежели вера. Главная причина в том, что, по моему убеждению, ни мистическое соединение, ни личная встреча не выражают идею веры исчерпывающе. Несомненно, вера присутствует в восхождении души от конечного к бесконечному: она и ведет ее к этому соединению с основой бытия. Но понятие веры заключает в себе нечто большее. Несомненна вера и в личной встрече с личным Богом. Но понятие веры заключает в себе нечто еще большее. Вера есть состояние человека, охваченного силой бытия как такового. Мужество быть есть выражение веры; и что, собственно, значит вера, мы должны понять через мужество быть. Мы 

 

 

109

определили мужество как самоутверждение бытия вопреки небытию. Сила такого самоутверждения есть сила бытия, которая действует в каждом акте мужества. Вера есть опыт переживания этой силы

Но это переживание имеет парадоксальный характер: характер принятия приятия. Бытие как таковое бесконечно превосходит любое конечное бытие. Бог в богочеловеческой встрече абсолютно превосходит человека. Вера перекидывает мост через эту зияющую бездну, принимая тот факт, что, несмотря на эту бездну, сила бытия существует, а тот, кто отделен, — принят. Вера утверждает «несмотря на», и из «несмотря на» веры рождается «несмотря на» мужества. Вера не есть теоретическое утверждение чего-то неопределенного, она есть жизненное, экзистенциальное принятие того, что запредельно обыденному опыту Вера — не мнение, не убеждение, а состояние. Это состояние бытия, захваченного силой бытия как такового, которое превосходит все, что есть, и в котором все, что есть, соучаствует. Тот, кто захвачен этой силой, способен утверждать себя, ибо он знает, что утвержден силой самого бытия. В этой точке мистическое переживание и личное предстояние совпадают. И в том, и в другом основу мужества быть составляет вера.

Это понимание веры оказывается решающим в такую эпоху, как наша, когда господствует тревога сомнения и бессмысленности. Конечно, тревога судьбы и смерти в наше время тоже не исчезла. Тревога судьбы растет по мере того, как шизофренический раскол нашего мира уничтожает последние остатки былой безопасности. Не исчезла и тревога вины и осуждения. Поразительно, какая огромная тревога вины раскрывается в сеансах психоанализа и в личных исповедях. В выработке чувства вины столетия пуританского и буржуазного подавления природных инстинктов человека могут соперничать со средневековыми проповедями загробного воздаяния и адских мук

Но и с этими уточнениями мы можем утверждать, что тревога, определяющая наше время, — это тревога сомнения и бессмысленности. Человек боится, что он утратил (или утратит) смысл собственного существования. Выражением этой ситуации стал современный экзистенциализм.

Какое же мужество способно принять в себя небытие в форме сомнения и бессмысленности? Это самый важный и самый волнующий вопрос в теме мужества быть. Ибо тревога бессмысленности подрывает все, что еще остается непоколебленным в тревоге судьбы и смерти, вины и осуждения. Тревога вины и осуждения еще не подвергает сомнению высшей ответственности. Она открывает нам угрозу, но не окончательное разрушение. Когда же господствуют сомнение и бессмысленность, под человеком разверзается бездна, н которой исчезает и смысл жизни, и истина абсолютной ответственности. 

 

 

110

Стоик, побеждающий тревогу судьбы сократовским мужеством мудрости, христианин, побеждающий тревогу вины протестующим мужеством доверия, — оба они находятся в совершенно разных ситуациях. Ведь и в отчаянии, порождаемом неизбежностью смерти, собственной смертностью, и в отчаянии самоосуждения не исчезает смысл и не разрушается уверенность. А в отчаянии сомнения и бессмысленности всякую уверенность и всякий смысл поглощает небытие.

Вопрос, стало быть, стоит так: существует ли мужество, которое может победить тревогу бессмысленности и сомнения? Другими словами, может ли вера, принимающая приятие, противостоять силе небытия в самой радикальной его форме? Может ли вера противостоять бессмысленности? Существует ли такой род веры, который мог бы существовать рядом с сомнением и бессмысленностью? Эти вопросы приводят к последнему аспекту проблемы, обсуждаемой в наших лекциях, к самому существенному для нашего времени. Каким образом возможно мужество, если все пути к созданию его перекрыты заведомым чувством их глубочайшей нереальности? Если жизнь так же бессмысленна, как смерть, если вина так же сомнительна, как совершенство, если бытие несет в себе не больше смысла, чем небытие, — то на чем же человек может строить свое мужество быть?

Среди экзистенциалистов заметна тенденция отвечать на эти вопросы скачком: от радикального сомнения — к догматической уверенности, от утверждения бессмысленности — к набору символов, выражающих смыслы какой-нибудь конкретной церковной или политической группы. Такой скачок можно интерпретировать по-разному. Он может быть вызван стремлением к безопасности; он может быть произвольным — как и всякое решение, по учению экзистенциализма; он может быть продиктован и чувством того, что христианское Благовестие отвечает на все вопросы, возникающие при анализе человеческого существования; он может быть истинным обращением, не зависящим от теоретической ситуации. В любом случае такой скачок не дает решения проблемы радикального сомнения. Он сообщает мужество быть тому, кто пережил обращение, но он не отвечает на вопрос, каким же образом возможно такое мужество само по себе. Ответ должен принять в себя, как свою предпосылку, состояние бессмысленности. Если ответ требует упразднения самого состояния — это не ответ, ибо как раз этого-то и невозможно сделать. Человек, в тисках сомнения и бессмысленности, не может вырвать себя из этих тисков: но он требует такого ответа, который имел бы силу внутри состояния его отчаяния, а не за его пределами. Он ищет некой абсолютной опоры для того, что мы назвали мужеством отчаяния. Здесь возможен единственный ответ (если только человек не пытается избежать вопроса): само по себе принятие отчаяния есть вера и, в конечном счете, мужество быть. В этой ситуации 

 

 

111

смысл жизни сокращается до отчаяния в смысле жизни. Но, поскольку это отчаяние есть акт жизни, оно положительно в своей отрицательности. На языке циников можно было бы сказать, что истина заключается в том, что жизнь цинична по отношению к самой себе. На религиозном же языке можно сказать, что человек принимает себя как принятого, несмотря на отчаяние в самом смысле этого принятия Парадокс всякого радикального отрицания, пока оно остается активным отрицанием, заключается в том, что оно должно утверждать себя, дабы иметь возможность себя отрицать. Никакое реальное отрицание невозможно без неявно заключенного в нем утверждения. Тайное наслаждение, доставляемое отчаянием, свидетельствует о парадоксальном характере самоотрицания: отрицательное живет тем положительным, которое она отрицает.

Вера, делающая возможным мужество отчаяния, есть принятие силы бытия даже в тисках небытия. Даже в отчаянии относительно смысла бытие утверждает себя через нас. Сам по себе акт принятия бессмысленности в самом себе уже есть смысловой акт. Это акт веры. Мы видели, что тот, кто мужественно утверждает свое бытие вопреки судьбе и вине, этим их не уничтожает. Судьба и вина по-прежнему угрожают ему и ранят его. Но он соглашается быть принятым силой бытия как такового, в котором он соучаствует и которое дает ему мужество принять на себя тревогу вины и судьбы. То же самое относится и к сомнению и бессмысленности. Вера, которая создает мужество принять их в себя, не имеет никакого конкретного содержания. Это просто вера, ненаправленная, абсолютная, Она неопределима, ибо все, что определено, разрушается сомнением и бессмысленностью. Тем не менее даже абсолютная вера не есть взрыв субъективных эмоций или настроение без объективного основания.

Анализ природы абсолютной веры открывает в ней следующие элементы. Во-первых: переживание силы бытия, которая присутствует даже перед лицом самых радикальных проявлений небытия. Если кто-либо скажет, что в этом переживании жизненная сила сопротивляется отчаянию, то ему необходимо напомнить, что человеческая витальность пропорциональна интенциональности. Жизненная сила, способная противостоять бездне бессмысленности, сознает скрытый смысл внутри разрушения смысла. Второй элемент абсолютной веры — зависимость опыта небытия от опыта бытия и зависимость переживания бессмысленности от переживания смысла. Даже в состоянии отчаяния человек обладает бытием в достаточной мере, чтобы отчаяние оказалось возможным. Здесь третий элемент абсолютной веры, принятие приятия (согласие быть принятым). Конечно, в состоянии отчаяния нет никого и ничего, что принимает. Но то, что переживается при этом — это сама сила приятия. Бессмысленность, пока она переживается, 

 

 

112

включает в себя переживание «силы приятия». Сознательное приятие этой «воли приятия» — есть религиозный ответ абсолютной веры, веры, которую сомнение лишило всякого конкретного содержания и которая тем не менее есть вера и источник наиболее парадоксального проявления мужества быть.

Эта вера выходит за пределы как мистического переживания, так и богочеловеческой встречи. Может показаться, что мистическое переживание ближе к абсолютной вере, но это не так. Абсолютная вера включает в себя элемент скептицизма, которого нет в мистическом переживании. Конечно, мистицизм тоже выходит за пределы всех конкретных содержаний, но не из-за того, что он сомневается в них или находит их бессмысленными; скорее, он усматривает в них нечто предваряющее. Мистицизм берет их конкретные содержания как ступени восхождения: используя эти ступени, он встает на каждое из них. Но переживание бессмысленности отрицает их (и все, что им сопутствует) и вообще обходится без них. Переживание бессмысленности более радикально, чем мистицизм. Поэтому оно выходит за пределы мистического переживания.

Абсолютная вера выходит и за пределы богочеловеческой встречи. В этой встрече остается действительной субъективно-объективная схема: некоторый субъект (человек) встречается с некоторым объектом (Бог). Можно обратить это высказывание — и сказать, что некоторый субъект (Бог) встречается с некоторым объектом (человек). Но в обоих случаях атака сомнения подрывает основу, субъективно-объективную структуру. Теологи, которые столь самоуверенно и строго рассуждают об общении человека с Богом, должны предполагать существование такой ситуации, где эта встреча абсолютно исключена радикальным сомнением и где не остается ничего, кроме абсолютной веры. Признание такой ситуации, как религиозно значимой, имеет, впрочем, своим следствием то, что любое конкретное содержание обычной веры должно быть подвергнуто критике и преобразованию. Мужество быть в своей радикальной форме есть ключ к идее Бога, который трансцендентен и по отношению к мистицизму, и по отношению к личному общению. 

 

 

113


Поделиться с друзьями:

Кормораздатчик мобильный электрифицированный: схема и процесс работы устройства...

Автоматическое растормаживание колес: Тормозные устройства колес предназначены для уменьше­ния длины пробега и улучшения маневрирования ВС при...

Индивидуальные очистные сооружения: К классу индивидуальных очистных сооружений относят сооружения, пропускная способность которых...

Биохимия спиртового брожения: Основу технологии получения пива составляет спиртовое брожение, - при котором сахар превращается...



© cyberpedia.su 2017-2024 - Не является автором материалов. Исключительное право сохранено за автором текста.
Если вы не хотите, чтобы данный материал был у нас на сайте, перейдите по ссылке: Нарушение авторских прав. Мы поможем в написании вашей работы!

0.081 с.