По траектории, Небом проложенной

В. ТУРНАЕВ

            Тайжина

       О.  Д. Кудашовой (Турнаевой)

Вперемешку с листвой первым снегом

заметёт ту дорогу метель…

И аукнутся мертвенным эхом

дом и рядом бесхозная ель…

Не взорвётся заливистым лаем

пёс увечный у старых ворот…

Не напоят бадановым чаем,

не помянут казачий мой род…

Отцвело, отгорело, отмаялось

то, что жизнью звалось и судьбой…

Что грешило и истово каялось,

но всегда оставалось собой.

Память будто привычным движеньем

возвращает ушедшие дни…

Мы идём за небесным прощеньем

лишь когда остаёмся одни.

 

Тайжина (ударение на последний слог) – это название посёлка недалеко от города Новокузнецка, где проживали мои дед и бабушка по отцовской линии.

       Женщина в чёрном

То ли обет, то ли скорбь по ушедшему…

Взгляд опустевший, на сердце печать…

Что ты оставила часу, пришедшему

не окрылить, а бедой испытать?..

Жизни кружит равнодушная заметь –

свет чередуется с квантами тьмы…

Но не подвластна времени память,

и подчиняемся памяти мы…

Горем разомкнут контур сердечный –

мы облачаемся в горя цвета…

Или готовим наряд подвенечный,

если позволят Господь и лета…

По траектории, Небом проложенной,

день пролетит, как холодный болид…

Но почему-то в душе, потревоженной

женщиной в чёрном, что-то болит.

 

 

        Покидая Грецию

Прощайте, Афины и море Эгейское.

Прощай, напоённая солнцем земля.

Визит завершается – дело житейское…

Пора возвращаться к родным тополям.

Народ, изменивший историю мира,

создавший культуры земной эталон,

укрылся по лавкам и мелким трактирам,

забыв о величии греков былом.

Когда умирают ушедшего истины,

а евро стирают величье души,

на смену Афинам готовятся Приштины,

на место героев приходят шуты.

Афинская мудрость, спартанская стойкость

покинули землю, где рождены…

Вхожу в Venizelos. Знакомые стойки.

И гром самолётов, как эхо войны.

20 мая 2016 г.

        Дорожная сага

Был дождь. И был июль.

Сбегали капли по стеклу автомобиля…

До расставанья оставалась миля,

спешившая оборотиться в нуль…

Попутчица моя серьёзной стала,

задумалась о чём-то о своём…

А я подумал: хорошо вдвоём,

когда душа от одиночества устала…

Карьера, слава, жизни суета… –

мельчает всё перед теплом сердечным.

И кажется мгновенье бесконечным

и жалкою интригой – клевета…

Дороги упираются в пороги.

Остановите здесь, – промолвили уста. –

Отсюда до моих всего верста…

Конечны встречи, без конца – дороги.

 

 

        Вокзал

Опять вокзал. Опять дорога.

На сердце новая тревога:

куда дорога приведёт?

Итоги, может, подведёт?

А может, помотав немного,

другой окончится дорогой?..

Круговорот дорог и судеб,

непониманье жертв и судей… –

какие тайные следы

разумности или беды,

не знаю уж, сокрыты тут?..

Травой дороги зарастут.

Судьбу мы исчерпаем сами.

И поменяются ролями

судья и жертва… Что потом?

Начало явится концом?

Конец окажется началом?

Смысл открывается вокзалом:

причала в жизни не иметь.

В дороге жить и умереть.

 

   Адам и Ева

Завалю тебя стихами

и с собою увезу.

Ветер, кажется, стихает:

мимо пронесло грозу.

Мы из Ветхого Завета

– жизни грешной и святой –

заберём все краски лета

и сентябрь золотой…

Мы пространство перестроим

и изменим жизни ход!..

Мы волшебный мир построим,

без печалей и забот!..

Нам приютом станут Солнце

и бескрайний небосвод…

Отворяй свои оконца.

Ночь уходит. День идёт.

 

 

           Ожидание

Молчит телефон. Друг давно не звонит.

Быть может, кому-то наносит визит?

А может, обида какая грызёт

и сердцу покоя опять не даёт?

Случилось чего? Или вдруг захворал?

А я, негодяй, на него наорал…

Лежу и гадаю, страдаю от мук.

И вдруг – показалось? – спасительный стук:

«Вставай, лежебока, да дверь открывай!

Голодный, как дьявол. На стол накрывай!».

Куда подевались хандра и сомненья!

Я друга встречаю, как службу спасенья.

 

            Сомнения

Что-то я не пойму –

будто мальчик, теряюсь, –

то ли глупо живу,

то ли жить опасаюсь?

То ли Бога забыл,

вопреки обещанью?

То ли сердце разбил

о чужое молчанье?

То ли шёпот осин

спутал с фугами трасс?

То ли я здесь один,

непохожий на вас?..

Проза

А. Толкачёв

            

Отрывок из романа «Житие человека»,

сборник «Пасынки Родины», часть 2.

                                      

Начало

Отец

17 или 18 октября 1905 года, за точность даты Алексей Максимович ручаться не может, он встретил, возвышаясь над ликующей толпой сограждан. Всё вокруг шумело, гудело и бурлило. Все беспрестанно кричали «Ура!», приветствуя царский «Манифест», дарующий гражданские свободы и создание Законодательной Думы. Молодёжь и старики шли с красными бантами, знамёнами и пели песни. Пели красиво. У многих тогда были хорошие голоса. Люди веселились без вина, ходили группками, качали на руках армейских офицеров, тоже сдуру нацепивших на себя красные банты. Тут же стояли мрачные полицейские и молча наблюдали за происходящим – демократия нонче! А про то, как порядок блюсти при энтой самой демократии, об этом в царском Манифесте простому полицейскому ничего не написано. Вот и думай, служивый! Думай, стоя на обочине дороги в прямом и переносном смысле.

 «Было празднично, необычно, – улыбнулся радостному воспоминанию Алексей Максимович. – За этим не чувствовалось того, что появилось потом, через десятилетия, при упоминании о 905 годе. Это привнесённое послевкусие события было навязано народу советской пропагандой. Во многом поздние революционные восторги пришли к нам от партийных верхов, низы-то помнили совсем другое. Да и вообще многие «великие» события двадцатого века происходили слишком буднично и просто. Их можно было и не заметить в суете жизни. Это сейчас, задним числом, когда знаешь, к чему привело всё это, можешь вспоминать и говорить, что да, дескать, уже тогда я что-то чувствовал великое в событиях того дня...

Чушь! Лишь некоторые понимали всё величие свершающегося у них на глазах. И одним из таких был отец. Поэтому он решил сделать так, чтобы я как можно подробнее запомнил всё происходящее на улицах в тот день. Именно поэтому он взял меня, четырёхлетнего мальчишку, и посадил к себе на плечи.

– Смотри, – сказал он. – Запоминай! Потом внукам расскажешь о первом празднике Великой Русской революции.

Этот день я действительно запомнил навсегда.

Через несколько часов я увидел, как люди убивают друг друга, как гремят провокационные револьверные залпы боевиков, как рвутся самодельные бомбы, как полосуют шашками и топчут конями, как льётся христианская кровь и разлетаются напрочь белые, похожие на творог мозги из разбитых голов...

После демонстрации у меня был нервный припадок, и мать впервые на моих глазах поругалась с отцом, и впервые отец крепко напился...».

***

Данила Яковлевич Коломейчук был токарем на заводе Абрикосова, членом ячейки РСДРП состоял с 1904 года, но после первой русской революции от революционной деятельности отошёл, испугавшись, как позднее понял Алексей Максимович, крови и насилия, захлестнувших страну.

- «Мой несчастный отец был на беду относительно грамотным, смирным рабочим, мечтавшим о лучшем обществе, и эти наивные мечты привели его однажды к большевикам, вербовавшим в свои ряды растерявшихся пролетариев, увидевших в войне с Японией настоящую катастрофу не только для страны и царизма, но и для себя лично. Попал он к ним, скорее всего, случайно, из любопытства, а после вооружённых беспорядков, учинённых партией, рвущейся к власти через трупы своих сограждан, был смертельно напуган её неуёмной энергией и фанатизмом в достижении поставленной цели. И он тихо ушёл из организации. Навсегда. И потом никогда не жалел об этом и даже не вспоминал, хотя бывшие товарищи по партии не однажды пытались вновь вовлечь его в свои ряды, признавая своим, но сбившимся с пути истинного по недоразумению. Отец не подтверждал это, но и не опровергал, считая, что время всё расставит на свои места. Он вообще был себе на уме мужичок. Именно поэтому, думаю, и не стал боевиком в 905, что спасло ему, а может, и нам всем, жизнь в годы послереволюционных царских репрессий.

Удивительная штука – время. Оно как скульптор лепит нас, как захочет и когда захочет. Всё ему подвластно! Сегодня ты – такой, а завтра, глядь, ты уже – этакий! Сегодня на тебе одни одежды, завтра – совсем иные. Время – Великий Господин наших душ! В этом отец был прав. Оно испытывает нас на прочность постоянно и во всём. Мы лишь пешки в его руках. Пешки!..

В феврале 17-го и в октябрьский переворот отец полностью разочаровался в нарождающемся строе и в его идеалах. Отца, видите ли, итоги революции не удовлетворили. Он ждал чего-то большого и разумного, даже чистого, а тут попирались элементарные законы человеческого общества, втаптывались в грязь нравственность, мораль, религия. Он вообще считал, что миром правит не экономика, а человеческие страсти и пороки. Духовное противостояние одного слоя общества другому рождает социальный протест, осознаваемый всеми ошибочно как форма экономической борьбы классов. Именно поэтому, по его мнению, в рядах революционеров было много представителей буржуазии и даже дворян.

Да-а... Многих его товарищей всё удовлетворяло, а его – нет. Не мог принять кровавое насилие за предтечу вселенского добра.

«Злое семя может родить только зло». Это не мои слова, это его слова, его мысли. Мы с ним частенько спорили в то время. Частенько...

Видно, его отношение к новому государственному устройству каким-то непонятным образом передалось во время споров и мне. И, возможно, именно поэтому всю свою последующую жизнь я пытался смотреть на новый строй и на новую жизнь его глазами. Может, хотел доспорить с ним, переубедить, а на деле выходило так, что смотрел я на всё своим собственным взором, а не глазами одураченной толпы, ослеплённой лживыми лозунгами. Спасибо тебе, отец, за это! Спасибо!..»

Действительно, отец в детстве имел на Буха колоссальное влияние. Алексей Максимович, даже не подозревая это, многое взял от него хорошего, но его взгляд на жизнь в те годы коробил паренька, оставлял глубокие царапины в душе, рассосавшиеся лишь впоследствии.

Ну на самом деле, разве могло, например, пройти без последствий для юношеского мировосприятия такое замечание отца, высказанное им по поводу самого Ленина, тогда ещё мало кому известного революционера-большевика, в начале 18-го года:

– Заварил кашу по всей России, а порядка нет. На что надеется? На кого опереться хочет? Русского мужика сперва розгами к европейской культуре приучить нужно, а уж потом о социальных преобразованиях думать. Идеалист! Пятый год его ничему не научил.

Да и о самом Великом Октябре он иначе как о губительном перевороте и не толковал.

– Ты подумай, – вразумлял он непутёвого отпрыска позднее. – Подумай здраво, с чего всё началось? С узурпации большевиками власти. Если бы Ленин 25 октября не настоял на восстании, то двадцать шестого съезд Советов мог бы бескровно и на законных основаниях вручить власть нескольким партиям сразу. Ленину этого было просто мало. Захотелось революционного скачка в будущее через диктатуру необразованного и в массе своей дикого пролетариата. Вот он вначале незаконно и сверг законное правительство, а потом хотел уже законно диктовать свою волю большинству. Но он просчитался, времена были не те, настрой у народа другой оказался. Да-да, именно поэтому никто и не захотел работать с правительством большевиков – боялись дальнейшего развития беззакония и произвола. Именно от этого возник саботаж, именно потому разразилась гражданская война. И кровь! И горе народное!.. Люди изначально хотели примитивной справедливости. Справедливости! Как же строить новое общество, если оно в зародыше своём несправедливо?..

Умники давно предупреждали: русскому народу нельзя давать топор в руки. Он в первую очередь на радостях оттяпает голову давшему его, а потом и сам себя порешит под вопли раскаяния. Эх, Россия! Горюшко ты наше, горе!..

Поначалу отец и сын схватывались до криков, но потом у Буха всё меньше и меньше оставалось времени для посещения родного дома, и споры превратились в эпизодические стычки. Вскоре, после смерти матери в 1928 году, их жизненные дороги разошлись окончательно, и они смогли увидеться в последние пять лет жизни отца не более двух-трёх раз. И хотя умер он своей смертью в 1933, при полном, так сказать, торжестве идей сталинского социализма, побеждающего в одной отдельно взятой стране, были они с сыном к тому времени совершенно чужими людьми.                                                

***

Кутерьма

Вообще вся жизнь Коломейчука-младшего, которого тогда звали не Алексей Максимович, а Яков Данилович, была довольно пестра на события и щедра на встречи с разными интереснейшими людьми прошедшей революционной эпохи. И эти встречи частенько влияли на молодого человека сильнее, чем тысячи прочитанных политических брошюр и листовок. Они-то, на беду, и сформировали его внутренний мир, сложили могучий фундамент политического сознания в душе впечатлительного и некогда богобоязненного юноши.

- «В стране, отец был тысячу раз прав, – с грустью подумал старик, – в это время варилась действительно невообразимая каша. Каша во всём: в хозяйстве, в политике, в отношениях между людьми, в вере, в идеологии... Мало, мало кто понимал, что происходит и почему. Для большевиков цели были в основном ясны, а вот пути-дороги к ним – неведомы. Но они всё равно упрямо пёрли к намеченному по бездорожью, начисто сметая на своём пути всё или почти всё. Цель – главное, остальное – пыль и прах.

Дикая, неодолимая сила первобытного сознания была в их лозунгах. Она опрокидывала тысячелетние аксиомы, ломала каноны, рушила богов, уничтожала законы, мораль, нравственность. Все древние цивилизации гибли под натиском варваров, Россия, к сожалению, не стала исключением. И это было так трудно безоговорочно принять и понять, даже находясь в одной упряжке с победителями. Хорошо было тем, кто сидел наверху, а что делалось с рядовыми членами партии? Многим приходилось во имя «главного» перешагивать буквально через то, что ещё вчера было святым и недосягаемым даже в воображении: рвались родственные и дружеские связи, лилась родная кровь. От отчаяния спасала лишь призрачная цель и единство множества людей, убеждённых в правоте начатого «святого» дела. Поэтому-то так и тянулись слабые, поверившие новому, к коммунам, к общему хозяйству, к стандартному мышлению, к стандартной одежде, а в итоге – к казарме сталинского социализма.

Ну а что делалось в головах простых обывателей – не знает никто. Их куда-то вели, им кто-то и что-то приказывал, от них всегда что-то требовали, порой под угрозой смерти.

Ах, как, видно, хотелось им послать всех к такой-то матери и жить по своему разумению и хотению!.. Но нельзя! Вмиг пришьют анархию или ещё что-нибудь похлеще, и прости-прощай родной край, а может, и весь белый свет…»

Где-то в самом потаённом уголке сознания у Буха мелькала странная мысль, что и он внёс в эту неразбериху свою маленькую лепту, как, впрочем, и многие из его поколения, но он даже не фиксировал её появление, считая себя недостойным отрабатывать версию виновности и своей причастности к столь глобальному событию, как русская революция 1917 года, повергшая в катастрофу мировую цивилизацию.

 «Одним словом, – констатировал Алексей Максимович, – кутерьма в мыслях, вызванная октябрьским переворотом была неимоверная. Да и жизнь русского мужика и рабочего была пестра, как курочка-ряба.

Если не считать аристократическое меньшинство, не делавшее погоду в демографии страны, то 90 процентов населения Империи делилось на две неравные части: на тех, кто едва сохранял жизнь скудным пропитанием, изнуряя себя непосильной работой и одеваясь в скромные бумазейные одежды, и на тех, кто ел мясо от пуза и катался на лихих тройках, обнявшись с проститутками и цыганами, разодетыми в шелка. И хотя народ был на перепутье, мучительно трудно, но мирно выбирая себе лучшее будущее, лозунги социальной революции делали своё дело, постепенно склоняя чашу весов в свою пользу. Собственность на землю и надёжный мир волновали всех. Люди начинали думать о себе, о своей жизни, о власти над собой и о своём месте в этом мире, о хлебе насущном, добытым своими руками. Страна вдруг зажила политикой. Забеременев гениальной идеей, она готовилась к великому акту перерождения. И, если сказать правду, не была она тогда, в общем-то, уж такой нищей, безграмотной и голодной, как о ней сейчас толкуют некоторые бессовестные «исследователи». Мужик кое-что понимал и умел, мог и хотел себя прокормить, себя и ещё десяток просвещённых стран великой Европы, которой нам сейчас всякие диссиденты в нос тыкают. Но за столетия рабства и унижений он привык к простой и грубой пище, к неброской и тёплой одежде, к тесной деревянной избе и к широкой русской печке, и потому был недоступен развращённому уму Запада, обожающему безудержную роскошь и пустяшное хвастовство…»  

***

- «Трудно, конечно, поверить, но в Донбассе вплоть до 19 года лотошниками продавались сдобные булочки на лотках. Уже два года шла смута по Руси и голод, а на её окраинах ещё вовсю можно было роскошно существовать на прошлых «империалистических» капиталах. Однако, как ни был запаслив и изворотлив русский мужик, а после 19-го года всё круто изменилось к худшему. Гражданская война подошла к своей вершине, власть переходила из рук в руки с постоянством удивительным. Всюду расстрелы, виселицы, грабежи и с той, и с другой стороны, и с третьей... Страна вдруг словно сошла с ума и кинулась в разбойный загул. Рядом существовало и Всевеликое Войско Донское, и харьковские пролетарии, в Гуляй-Поле панствовал батька Махно, в степи – зелёные, белые, красные и разные мелкие батьки и атаманы... Деньги утратили свою цену. В ходу были и керенки, и донские, и даже колчаковские дензнаки появились каким-то образом... То-то отцу было разговоров по вечерам!

Потом обрушились страшные неурожаи. Уже всего через два года, в 1921, начали приходить с Волги эшелоны с мёрзлыми трупами умерших от голода. Зачем их посылали к нам из зоны уничтожения? Может, для нашего устрашения?

А что было в стране до 21 года?

И кто в этом виноват?

Кто?

Обесценились не только деньги, всё старое теряло силу, ветшало и рушилось на глазах, а нового практически ничего не было, кроме лозунгов, конечно. Человеческая жизнь и та ценилась не дороже винтовочного патрона или же верёвки, на которой несчастного вешали».        

***

- «1921 год. Это уже год прочной советской власти, конец гражданской войны. Я хорошо помню всё, что тогда было. Сам, вместе с руководимой мною учащейся молодёжью родного города, хоронил мёрзлые полураздетые трупы несчастных.

Вытравить их у меня из памяти не так-то просто.

Я собирал ребят небольшими стайками, ставил боевую задачу, доставал им детские саночки, лопаты, и дети свозили закоченевшие тела в ближайший овраг и зарывали их там без имён и фамилий, без памятных знаков и гробов...

Не тогда ли мы закладывали в сознание малолеток привычку к последующим ужасам тридцать седьмого года, нравственную чёрствость по отношению к бесчисленным безымянным могилам погибших в последующих войнах, да и к бесславно сгинувшим на всевозможных «фронтах» мирного строительства социализма тоже?

У наших первых советских школьников было много свободного времени из-за отмены ряда буржуазных предметов, мешавших из молодёжи воспитывать преданных строителей нового коммунистического общества и новой жизни. Жизни, которая начиналась для них со смерти, с цинизма и фактического надругательства над человеческой моралью в борьбе за собственное выживание. Мы ведь хоронили трупы не за просто так, не за «сознательность», а за кусок прогорклой «макухи» – подсолнечного жмыха. Откуда же было нам ждать потом от них, достигших чиновничьих высот в различных аппаратах власти, жалости и милосердия, если оно было убито в детях нами же ещё тогда, когда мы сами ставили их на грань между жизнью и смертью.

Ну, да что вспоминать грустное? Главное, после стольких страданий, перенесённых за эти годы, все верили: будет лучшая жизнь, будет новый мир, будут новые люди.

Новые люди... Все верили, а я вот уже тогда сомневался.

Нет, мне искренне хотелось верить вместе со всеми в прекрасное будущее, но кусок «макухи» застревал в горле. Я-то получал его за того, кто уже не дожил до этого прекрасного завтра. Может, и за меня в райкоме кому-то вскоре отвалят щедрой рукой такой же гнилой кусище. И за других, ещё живых, но уже обречённых...

«Пошёл первый Ангел и вылил чашу свою на землю: и сделались жестокие и отвратительные гнойные раны на людях, имеющих начертание зверя и поклоняющихся образу его», – написано в Великой Книге Откровения.

Не зря, видно, писано!

Эх, сколько же этих мертвяков я успел насмотреться к тому времени! И вешанных, и рубленных, и топленных, и стрелянных...

И сам уже пострадал за новую жизнь жестоко...

И людей живых видел всяких».

***

- «Вот, например, был у нас сосед на улице, Черкасов фамилия, как сейчас помню. Беспартийный активист. Жили они с нами по соседству всю жизнь. Мой отец вместе с ним на одном заводе работал, мать с детства дружила с женой Черкасова, дети в обеих семьях не разлучались. И вот заглянул я как-то домой в гости из Харькова зимой того же 21-го года, и первым делом в окно к дяде Васе сунулся, его дом рядом стоял, хотел позвать старшего сына Черкасовых к себе. Сунулся, а у них... мешков двадцать крупчатки в комнате стоит. Их муки. Не общества. Всем на пропитание давали крохи, а у них – мешки с мукой.

Откуда?

И опять сомнения... Вот оно – равенство, братство на деле. Почему дядя Вася не придёт и не спросит, что ест его сосед с детьми и как? А другие товарищи по работе? Поделиться не надо ли? Да ему и спрашивать не нужно было, сам всё знал. Ан нет, не пришёл ни к кому, и ни с кем не поделился. Вот она первая рабочая аристократия победившего пролетариата! Ещё не успели победить окончательно и на всех фронтах, а уже заразились язвами побеждённых.

Хотел я тогда лично поговорить с Черкасовым в райкоме партии, да отец отговорил, не по-соседски, мол... Не по-людски... И нам навредить можешь.

До сих пор не могу простить, что послушался отца, не стал заводить сыр-бор. И сколько раз потом вот так же отступал там, где нужно было выступить по всему фронту. Ведь если бы наступал, то кто знает, может, и другой кто, на меня-то глядючи, тоже в кусты не прятался бы.

А утром старший сын Черкасова поехал с продотрядом в немецкий посёлок. Назад вернулся уже с убитым отцом. И ещё там были убитые. И уже не красавцем мужчиной лежал дядя Вася в гробу, а безмолвным трупом, с обезображенным крупной дробью лицом.

Вот так платили тогда за первые шаги по служебной лестнице рядовые, активисты и сочувствующие новой власти. Вот так»!

***

- «А что творилось в деревнях? Никто не хотел сдавать хлеб добровольно, никто! В этом, кстати, тоже было сомнение крестьянина в великих начинаниях партии и правительства. Это тоже заставляло думать, что, может, и не совсем правы пролетарские вожди и активисты. И ядовитые черви сомнения медленно заползали в мой разгорячённый думами мозг и селились в нём на всю жизнь именно в первые годы советской власти, когда на светлую арену мировой истории, выходил он – победивший класс, самонадеянно именовавший себя гегемоном»...

***

В голодные годы юности в редкие свободные минуты невольно вспоминалось молодому комсомольцу Яше Коломейчуку дореволюционное босоножье. Особенно, как носил он обеды к отцу на завод. Тогда все ребятишки таскали узелочки через проходную, и никто их не останавливал, потому, как не было ещё и самого понятия о заводских столовых. На самом заводе, правда, много было препятствий для лихих мальцов, но это уже каждый пацан преодолевал самостоятельно.

А опасностей имелось действительно немало. Нужно было и от маневренного паровозика вовремя увернуться, и от деталей, что тащили над головой и рядом, тут же и ковши с расплавленным металлом проплывали, искрясь и обдавая жаром...

А чего стоил один проход между мартеновским и прокатным цехами? Рольганг, опять же, нужно было проскочить... А там железные болванки таскали раскалёнными... С искрами. С горячей окалиной... Это самое тяжёлое испытание. На завод-то ходили босиком, а бежать нужно было как раз по искрам, больше негде.

Господи, кожей пяток чувствовал мальчишка эти искры уже на проходной! В два прыжка пробегал опасное место и сразу же совал ноги в огромный чан с водой, почему-то стоявший тут же. Вода иногда от ног самым настоящим образом шипела и парила.

У отца в цехе было ещё одно препятствие – стружки. Как балерина, плыл Яков на пальчиках к отцу. И смех, и грех!

Зато обедал вместе с отцом, что называется, из одного котелка. И обед был вкусный, сытный...

Еды было много. И разной...

Это была настоящая награда за путешествие по заводу.

Потом купание в тёплой воде градирни. Правда, там нельзя было засиживаться, могло засосать в заборные трубы, но это считалось среди пацанов делом пустяшным...

***

А вот в 18-м году завод встал. Надолго встал.

- «Да, сравнения с уютным довоенным прошлым и революционным бурным бытом шли явно не в пользу последнего. И в моей голове засело: зачем всё это, во имя чего такие страдания? Куда ни кинь взгляд – везде беспризорные, безработные...

                      «Жил Николка-дурачок,

                       Была булка пятачок.

                      А как стал родной Совет –

                      И ржаного хлеба нет».

Такие вот песни неслись отовсюду. Страна их пела с печальной иронией вполголоса на домашних кухнях и в кругу друзей, хохлы пели уже в открытую, но тоскливо, потуже затянув пояса: «А як став Совiт, так и житного нiт». Голодали и русские, и украинцы, и татары, и весь прочий российский интернационал. Песни пели разные, но всё про одно и то же.

А двадцать третий – двадцать четвёртый годы?

Биржа, старое здание «казёнки», где раньше торговали водкой, всегда полна народу. Безработные лежат и у стен снаружи. На пятках босых грязных ног и ботинок написано мелом: «1 р.», «3 р.», «5 р.». Значит, только за эту сумму босяк согласен работать. И это несмотря на полуголодное существование его самого и семьи, в которой, как правило, было несколько детей. И при той всеобщей дешевизне, которая установилась, казалось, навсегда в стране: масса магазинов в городе, ресторанов, пивных, увеселительных заведений... Базары ломились от продуктов. Цены на продукты сельского хозяйства установились довоенные, на фабрично-заводские – значительно выше. Корову можно было купить в разных районах области от 50 до 150 рублей. Жить семье на дневной заработок взрослого мужика можно было не голодая, но...

Трудно было это понять: человек нуждается и не хочет заработать. Возможно, это был переизбыток политобразования масс – никто не хотел быть эксплуатируемым, а может, обыкновенная лень? Лень с политической платформой. Ведь безработный член профсоюза всё-таки получал какие-то свои рубли в месяц, на которые мог существовать. И они, эти не заработанные честным трудом гроши, развращали его. Уничтожали в нём порядочного и честного труженика.

Жизнь действительно тогда была на Украине дёшева, умереть с голода в то время было уже трудно. И вот человек жил впроголодь, но зато с гордо поднятой головой – его не эксплуатировали проклятые нэпманы и кулаки.

Как заставить такого пролетария и гегемона работать, трудиться на самого себя и на общество?

Как?»

***

- «Сомнения, сомнения...

И только к 28 году в моей голове начал наводиться относительный порядок, вдруг, как снег на голову в начале лета – коллективизация!

Ну, конечно, потомственный пролетарий не может не быть настоящим коммунистом и активистом в трудный для страны период.

«Нужно отдать все силы, всего себя для быстрейшего искоренения кулачества и вести активную борьбу с антисоветским троцкистско-зиновьевским блоком, восстанавливающим затасканную буржуазную теорию о мирном врастании кулачества в социализм», – криком кричали все газеты и ораторы на собраниях.

Сидел я однажды в райкоме партии, дежурным был, зашёл человек какой-то, попросил позвонить. По телефону спрашивал у кого-то в области об инструкциях по поводу детей раскулаченных. Всё у кулаков, мол, отобрали, что теперь делать с детьми? Ответ был краток: отправлять вместе с родителями...

Чувствовалось, что этому человеку тяжела его... работа, будь она трижды проклята! Тяготила она его. Да только ли его одного?

Был я как-то в командировке в одном из районов области зимой. И в какой-то деревне мне попалась навстречу подвода, везущая детдомовских детей из бани. Серые, худые лица, плохая одежда, и с самого края саней я увидел девочку лет пяти в одном платьишке и с босыми ногами, загребающими придорожный снег. Я хотел было подбежать к ней, накинуть то, что было на мне, но сопровождавший меня руководитель района сказал:

– Не лезь! Это дети врагов народа. Повезёт – выживет, не повезёт – плакать некому.

И опять сомнения.

             «Соловки, Соловки,

              дальняя дорога.

              Сердце, грудь болит,

              на душе тревога!»...

***

Алексей Максимович хорошо помнил, что ещё совсем недавно говорилось о НЭПе и о союзе с крестьянством. Знал, что в 1920 году производство нашей промышленности составляло только 18 процентов довоенного производства. Знал, что только в тесном союзе с крестьянством, свободно торговавшим своей продукцией, страна смогла рвануться в короткий срок далеко вперёд от этой удручающей цифры... Так почему же к тридцатому году мы свернули голову НЭПу и возвратились к году двадцатому? Кому помешал НЭП? Сталин сам говорил: «Кто не понимает переходной двойственной природы НЭПа, тот отходит от ленинизма»... Как же он мог после этого своими руками его уничтожить?

                   «Эх, расцветай и пой, наш Дон любимый!

                   Гордись своим простором золотым,

                   Своих лугов и пашен – край родимый –

                   Мы никогда врагу не отдадим.

                       

                   Донскую степь увёл товарищ Сталин

                   От нищеты и горя, и оков.

                   И в первый раз большое солнце встало

                   Над молодой страной большевиков.

 

                   В колхозах хлеба – полные амбары,

                   Привольно жить нам стало на Дону,

                   Эх, проливали кровь свою недаром

                   Мы на полях в Гражданскую войну...

 

Мука в городе подскочила 20–25 рублей за пуд, да ещё не во всех магазинах её можно было найти. Мёд – 2 рубля 70 копеек фунт. Сахару нет, только членам Центррабочкоопа по 1,5 фунта на человека, а не члены ЦРК ничего не имеют, даже мыла.

Консервов – нет.

Колбас – нет.

Сыру – нет.

Ничего нет.

В то же время почти все указанные продукты экспортируются за границу. Даже конфеты в прекрасной упаковке идут исключительно за рубеж, а населению только по книжке ЦРК по 1,5 фунта какой-то сладкой дряни по 4–5 рублей за кило.

Банк не даёт серебра. Мелочи нет, купить ничего нельзя, а власти чинят обыски, если найдут серебро, хотя бы на 10 рублей, – ссылка.

Ссылка – это эпидемическая малярия, от которой трясётся каждый. При обысках забирают всё – золото, вещи, деньги, съестные припасы, материи, хотя бы и купленные в госмагазинах, после долгих стояний в очереди.

Принимают на работу только избранных и в основном молодёжь: партийных, комсомольцев, демобилизованных из Красной Армии, вообще лиц «пролетарского» происхождения. Кроме того, проводится «орабочивание» аппарата, то есть влитие в него рабочего элемента. А в этом аппарате и делать сейчас нечего, всё одна видимость работы. Кругом мертвечина, полный застой: частная торговля совершенно убита фантастического размера налогами. Частных магазинов в городах уже нет, уцелели лишь единичные лавчонки на базарах. Бывшие купцы частью высланы в Нарым или на Соловки, частично сидят по тюрьмам.

Приезжают из-за границы разные делегации, конечно, все коммунисты. Их откармливают, рассказывают. Если те увидят стоящих в очередях людей и спрашивают – в чём дело, объясняют, что это бедные люди за даровым обедом. А те едут домой, и рассказывают про страну советов чудеса.

А деревня? Что сделали с деревней? Голодная, измотанная поборами и нововведениями, утратившая понятие «моё», она так и не научилась говорить «наше». Народ в панике. Люди бродят, как тени, и не знают, что им делать. Масса самоубийств и сумасшествий на этой почве. Все воют, и стонут, и ругаются. У всех на уме один вопрос: когда же это наконец кончится.

Где же правда? Где истина? К какому забору притулиться? Какому богу поклоняться?

Алексей Максимович искренне пытался вникнуть в суть теоретических разногласий между вождями, но ещё больше путался и плутал меж ними. Жизнь преподносила одно, вожди говорили другое. Не высокая политика ими двигала, а мелкие низменные стремления, борьба за власть, за трон. Обыкновенный человеческий эгоизм. Кроваво дрались у всех на виду, интриговали, спорили со всем миром и собирали под свои знамёна сторонников слишком уж нескромно. И вот уже только один Сталин, прочно севший на русский престол при «всенародном одобрении» трудящихся масс, упрямо вёл корабль партии и великой страны Советов от «политики ограничения и эксплуататорских тенденций кулачества к политике ликвидации кулачества как класса...».

И как результат классовой борьбы – голод.

Снова страшный голод. Голод после года «великого перелома»...

- «Вымирали десятками тысяч. Семьями, родами, деревнями. Пирожки из человечины на базаре – не выдумка сумасшедшего. Всё это было, было!

Даже в пятидесятых и шестидесятых годах, через двадцать-тридцать лет после случившегося, то тут, то там возникали слухи о возобновлении страшного производства на рынках страны, но, как мне кажется, это было уже чисто фольклорное осознание происходившего в двадцатых и тридцатых, а не желание пощекотать нервы сограждан.

Помню, как-то вечером в конце шестидесятых подсел я к группке малышей, сидевших на скамейке у моих ворот, спросил:

– О чём гутарите, казаки-разбойники?

Малышня почти все были потомками казаков-первопроходцев, и на моё приветствие радостно заулыбались.

– Да, так... – замялся соседский Олег.

– Выкладывай, чего уж там, – сказал я. – Не сидеть же под забором молча.

И он выложил.

Бабка Олега, толстая, заплывшая жиром старуха лет восьмидесяти, приехала в наш южный город сразу после войны в поисках лёгкой и сытной жизни из Сибири. Не знаю, как уж она прожила свой долгий век в таёжной глуши, но, как говорили, злые языки, была настоящей пройдой, служившей в молодости в доме терпимости, в зрелом возрасте с муженьком-душегубом выходила на большую дорогу и почём зря губила души богатых купцов. Так говорили соседи, общавшиеся с её родственниками, сбежавшими на юг ещё в начале Гражданской войны.

Я видел многое в своей жизни, и потому не особенно дивился странностям биографии пожилого человека, но рассказ Олега меня заставил задуматься над многим.

– Да бабка моя, дура старая, несёт всякую чушь, а я вот пацанам пересказываю.

– Ну и какую же чушь несёт твоя бабка? – не отставал я от него.

– Всякую, – уклончиво протянул мальчишка