Предпосылки семиотических рассуждений

С древности человек стремился дать определение символу и выяснить его роль в познавательном процессе. Сущность знака искали представители различных философских школ и направлений в соответствии с интересующими их концепциями процесса познания. Первоначальная теория о знаках возникла в античности в контексте решения вопроса о связи между вещами и их именами, то есть, соотношение знака (символа) и обозначаемого им предмета. Эта проблема претерпевала различные изменения в различных философских школах, но сводилась к ответу на вопрос: имена даются вещам согласно природе последних, или же слова присваиваются вещам по какому-либо закону или случаю, то есть произвольно. Указанной проблематике посвящен диалог Платона «Кратил», где вопрос рассмотрен с обеих точек зрения. Однако, в итоге дается размытое разрешение: ни одну, ни другую точку зрения нельзя признать верной, так как «правильный по природе» язык может существовать только в идее[23]. На основании этого тезиса Платон достаточно ясно выразил мысль о том, что слово - это знак, ибо он не столько представля­ет собой физические явления, сколько существует для обозначения и выражения мысли о каком-то содержании, отсылать к этому внеположенному содержанию[24]. По существу здесь речь идет о репрезентативной функции знака.

Положение о том, что слово - это знак понятия, идеи, пред­ставления и т. п. продолжил Аристотель. Для него слово есть «не­посредственные знаки» представлений, находящихся в душе[25]. И в его учении об энтимеме (сокращенных категорических силлогизмах) мы находим впервые ясное определение знака. По мнению Ари­стотеля, знак означает «доказывающую посылку - необходимую или правдоподобную, ибо то, при наличии чего вещь существует или при появлении чего она раньше или позже появляется, и есть знак появления или существования»[26]. Довольно емко рассуждения Аристотеля сформулировал Ким В. В. в книге «Семиотика и научное познание»: «Таким образом, — говорит он, — то или иное содержание мыс­ли («ноэма») может быть понятием или частью понятия (то есть значением) в зависимости от того, как она соотнесена с предметом мысли. Знание о предмете имеет своей необходимой формой суще­ствование значения имени, обозначающего этот предмет»[27].

Кроме того, в первой главе трактата «Категории» возникают понятия ононимии, синонимии и паронимии[28], что является довольно важным для дальнейшего понимания символа.

Но подлинно оригинальная семиотическая идея возникает у Аристотеля в «Первой аналитике» — он говорит, что энтимема может разворачиваться не из суждения, а из знака этого суждения. Отсюда выводится «первоначальные частичные определения знака»: «Если признать..., что такое-то свойство имеет такой-то [соответствующий] знак, и если можем принять, что каждому роду [живых существ] присуще особое свойство и [соответствующий] знак, то мы в состоянии распознать природу [этих существ]. А именно, если какому-либо роду... присуще отличительное свойство, как, например, львам – смелость, то необходимо, чтобы был и какой-то знак его»[29]. А так же «...Одно свойство... имеет один знак»[30]. «Но если какой-либо род, взятый в целом, обладает двумя отличительными свойствами, как лев, например, смелостью и великодушием, то как можно будет распознать, который из двух знаков есть знак какого отличительного свойства?»[31] Далее Аристотель отвечает на поставленный вопрос: «То, при наличии чего вещь существует или при появлении чего она раньше или позже появляется, и есть знак появления или существования. Энтимема есть именно силлогизм из вероятного или из знака»[32]. То есть, все знаки истинны, но самым достоверным является знак-показатель, как средний термин в первой фигуре.

Рассуждения Стагирита повлияли и на развитие семиотических идей философов школы стоицизма. Было введено понятие «лектона». А. Ф. Лосев отмечает, что этого понятия до философов Стои греческая мысль не знала[33]. К трем началам, выведенным Аристотелем, — предмет, соответствующее ему представление в душе и звук — стоики добавили четвертое — смысловую сторону речи, т. е. лектон.

Свое определение знака давал Секст Эмпирик: «…знак есть посылка, которая является управляющей в правильном умозаключении, открывая тем самым следствие»[34], «…знак — суждение, руководящее правильной связью и обнаруживающее заключение»[35]. Эмпирик проиллюстрировал это с помощью врача, который определяет болезнь на основании симптомов, но, по словам Секста, врач способен определить эти симптомы как знак в силу своей профессии. Другими словами, возможность интерпретации некоего в качестве знака встраивается в сам знак. Развитие данной идеи встречается у Ч. Пирса, который часто обращается к трудам стоиков в своих работах. По мнению Р. Якобсона, «в учении стоиков знак (semeton) рассматривался как сущность, образуемая отношением означающего (semainon) и означаемого (semainomenon). Первое определялось как “воспринимаемое” (aistheton), а второе – как “понимаемое” (noeton) или, если выражаться более лингвистично, “переводимое”»[36].

В поздней античности концепцией знаков интересовался Аврелий Августин. В труде «О христианском учении» он определяет знак как «…вещь, которая, помимо своего вида, запечатлеваемого чувствами, приводит на ум и нечто иное [signum est enim res, praeter speciem quam ingerit sensibus, aliud aliquid ex se faciens in cogitationem venire]»[37]. Согласно Августину знаки бывают двух видов: естественные и условные. Если первые, самим существованием, без намерения сообщить что-либо еще, дают знание о другом объекте (например, дым от огня, отпечаток ноги и т.п.), то условные используются живыми существами для передачи своих мыслей или настроения. При этом понимание условных знаков зависит от обучения. Так, если человек скажет по латыни «Я гневаюсь», то его поймет только латинянин, однако если эмоция прихлынет к лицу, изменив выражение, то наблюдатели смогут вынести суждение о том, что человек гневается, замечает Блаженный Августин.

Следует заметить, что Августин рассматривал знаки скорее с позиции богословской, нежели философской — ему требовалось обосновать аллегорическое метод толкования Священного Писания. Очень остроумно такой способ толкования объясняет Гуго Сен-Викторский: «Мистический смысл постигается только посредством буквального. Я удивляюсь, как у людей хватает смелости хвастливо называть себя учителями аллегории, когда они не знают первичного, буквального значения. Они говорят: «Мы читаем Писание, а не буквы. Буквы нас не интересуют. Мы учим аллегории». Как же тогда вы читаете Писание, если вы не читаете букв? Если вычесть буквы, то что же останется? На это они отвечают: «Мы читаем буквы, но не согласно буквам. Мы читаем аллегорию, и мы толкуем буквы не буквально, а аллегорически...; например, «лев» в историческом смысле означает животное, но в аллегорическом — Христа. Поэтому слово «лев» означает Христа»[38]. Таким образом, как отмечает И. Лапшин в своей статье «Августин и Витгенштейн: мнимое несогласие о знаках»: «…в процессе…Августин сформулировал тезисы, которые имеют непосредственное отношение к теории языка: знак может иметь одновременно несколько значений, предпочтительной является интерпретация знака с опорой на контекст, буквальное значение знака может сосуществовать с фигуральным…»[39].

В средневековой науке идеи о том, что единицы языка являются знаками и связаны условной связью получили продолжение в трудах Ансельма Кентерберийского. Он уделял большое внимание мысли и способу ее выражению, стремясь что бы ее форма (под формой понимается логико-грамматическая структура) соответствовала содержанию. Столяров отмечает интересную трактовку Бога в трудах Ансельма: «На понятийном уровне представление о Боге может быть выражено формулой: "то, больше чего нельзя помыслить". Каждый, даже безумец, отвергающий Бога, понимает смысл этого выражения, следовательно, оно есть в его понимании»[40].

Однако, широкое использование Августином языковедческих терминов способствовало тому, что в дальнейшем философы и богословы рассматривали знаки с точки зрения грамматики и логики. Но Пьер Абеляр высказывал идею о том, что с точки зрения логики языковое обозначение не отражает всех знаковых ситуаций, потому что самые разные вещи могут использоваться как знаки, если они связаны таким образом, что восприятие одной вещи приводит к пониманию другой. Таким образом, деление знаков на три категории, принятое сейчас (образы, признаки, коды), появляется уже в XII веке.

А с середины XIII века богословское учение Августина проникает из среды теологов в область гуманитарных наук. Роберт Килвордби изменил положение Августина о том, что «все учения рассматривают либо вещи, либо знаки» и превратил его в более семиотически ориентированный тезис: «каждая наука изучает либо знаки, либо означаемые вещи». Он предположил существование области знания о знаках, и поднимал вопрос о том, как эта наука будет взаимодействовать с науками о вещах.

Но наиболее плодовитым автором средневековья, несомненно, был Роджер Бэкон. В трактате «О знаках» он рассматривает общую концепцию знака и его разновидности. Основываясь на наблюдениях Августина Бэкон называет знак триадой его элементов (обозначаемое, обозначающее и воспринимающее лицо). Но вместе с тем, задается вопросом что произойдет, если не будет одного из элементов: обозначаемая вещь прекратит свое существование или отсутствует разум, воспринимающий или способный воспринимать знак? Бэкон ввел предположение о необходимости воспринимающего и во многом предвосхитил современные семиотические конструкты. Он определяет знак как «то, что, при представлении чувству или разуму, обозначает нечто для разума»[41]. Первоначальным замыслом Бэкона, как и Августина до него, было создание базиса теории значения в языке.

Обобщая вышенаписанное, можно предположить, что семиотические рассуждения античности и средневековья отличались узостью мысли и подвержены влиянию религии. Собственно, значительная часть концепций семиотики средневековья служила не столько пониманию знака как такового, сколько применимости рассуждений о знаке при толковании богословских текстов.