Хлебом кормили крестьянки меня

 

В современном разговорном лексиконе слово «окруженец» употребляется редко, из повседневного обихода оно вроде бы выветрилось, а если где его и можно встретить, то лишь на страницах книг некоторых моих товарищей, пи­шущих, как они считают, «в новом ракурсе».

Не буду вовлекать читателя в наши литературные спо­ры, но должен сказать, что я по-прежнему считаю зада­чей и долгом людей, владеющих пером, славить подвиг, доблесть, геройство, именно эти качества искать и находить в прошлом и настоящем.

Время, давность все равно не подведут к одному зна­менателю труса и храбреца, патриота и предателя, без­вольного и мужественного. Правда сурова и амнистии не подлежит.

Потому я не признаю «нового ракурса» как всеобщего уравнивания и всепрощения, но мне важно высветлить то, что пребывало в тени, найти новые факты и дать им верное истолкование, снять подозрение с явлений, кото­рые получили разноречивые оценки, связанные с чрезвы­чайными обстоятельствами.

Мне бы не хотелось, чтобы рассказ о Зеленой браме и обо всем, что происходило сразу после этого сражения, возродил горестное, да еще и с недобрым оттенком, пре­зрительным, что ли, бытовавшее тогда слово «окруженец».

Оказывается — издалека виднее. Что ж, давайте раз­беремся.

Попробуем взглянуть из сегодняшнего дня на события сорок первого года и привести необходимое разъяснение, а слово «окруженец» будем употреблять условно.

Поначалу, когда преимущество напавших было оче­видным, тысячи и тысячи воинов, хотя и сражались без­заветно, попадали в окружение, обернувшееся для многих пленом. Но напрасно трезвонили завоеватели, будто за­хватили в плен целиком несколько армий. Они порой сами чувствовали себя в окружении и, находясь далеко от фронта, на ночь занимали круговую оборону у своих комендатур.

Украина была вся в движении и напряжении...

Воины, потерявшие свои части, пробивались по окку­пированной территории к фронту небольшими группами, а иные и в одиночку. Другие присоединялись к местным партизанским отрядам или создавали свои отряды, впо­следствии переросшие в могучие соединения.

Бегство из плена было не только мечтой. Бежали под огнем пулеметов, недострелянные выбирались из братских могил, штурмовали заграждения из многорядной колючей проволоки, зная, что погибнут многие, а осуществить по­бег удастся лишь нескольким... Разбегались на марше из колонн, пробивали доски пола увозивших их на запад вагонов и прыгали на ходу.

Смертельная опасность, неслыханная жестокость вра­га, раны, болезни — ничто не могло служить преградой.

Воспитанные в государстве свободы и воевавшие за его жизнь и независимость на фронте, оказавшись в нево­ле, советские люди оставались солдатами свободы.

В западной печати в послевоенные времена приводи­лись цифры, сколько человек бежало из лагерей. Разговор идет о сотнях тысяч. Не берусь уточнять: не думаю, что­бы учет велся; трудно сказать, сколько бежавших погиб­ло; были люди, за плечами которых по нескольку побегов.

Но то, что в селах на Украине скрывалось много вои­нов, что таились они в лесах и оврагах, я видел своими глазами, и мне ссылаться на зарубежные источники нет нужды.

Здесь возникает уже не легенда, а прекрасная песнь об украинском колхозном крестьянстве, взявшем на себя опасную и тяжкую роль укрывателей и спасителей попав­ших в беду воинов родной армии. Их прятали, кормили, лечили...

В окруженных армиях служили сыновья всех народов Советского Союза. (Состав вооруженных сил отражал многонациональное братство, одно из главнейших завое­ваний Октября.)

Всех их Украина приняла, как родных.

Языка украинского они не знали, выдать себя за мест­ных жителей им было почти невозможно.

Расовая политика фашистов строилась на насаждении национальной розни. Столкнуть украинцев с русскими, армян с азербайджанцами, всех других перессорить, чтоб легче было согнуть и покорить. Старый и, казалось бы, проверенный в веках способ!

Но в 24-летней стране социализма он не возымел успеха.

Район Зеленой брамы, соседние с Подвысоким села хорошо знакомы мне по тем временам. Но выбираясь из окружения, после побега из колонны, которую гнали в направлении Винницы, я пешком прошел и по Киевской, Полтавской, Харьковской областям и могу утверждать, что Подвысокое — не исключение и то, что происходило здесь, типично для всей Украины.

Не хочу ничего приукрашивать и гримировать под идиллию: и предатели лютовали, и неопытность наша в конспирации сказывалась, и смертельная опасность таи­лась на каждом шагу.

А все же братство народов, советское единство остава­лось залогом победы, встало над горем и страхом.

Что делали в деревнях красноармейцы и командиры — как бежавшие из плена, так и сумевшие увернуться от этой опасности, но оставшиеся вне строя?

Выздоравливали, залечивали раны.

Готовились к тяжелому переходу — линия фронта сильно отдалилась...

Начинали создавать подполье.

И опять не будем идеализировать: встречались и пав­шие духом, и слабохарактерные, занявшие выжидатель­ную позицию (чья возьмет?), и отвратительные себялюб­цы, воспользовавшиеся добротой колхозников, их святым отношением к Красной Армии вообще. Они получили на­именование примаков и жили в свое удовольствие, правда, недолго: потеряли доверие соотечественников, да и у оккупантов его не заработали, даже те, что усердно при­служивали и выслуживались.

Есть страшная и бесповоротная логика в измене, ка­кой бы она ни была — громадной или мелкой. Для суда совести это однозначно.

Приходилось мне встречать бывших русских, разбро­санных по белу свету — и в Африке, и в Америке, и на островах Тихого океана.

Разная попадалась публика.

В Сьюдад Гуаяне, городе, широко раскинувшемся в дельте реки Ориноко (меня привел туда маршрут, предло­женный венесуэльскими писателями своим гостям), на ве­чер дружбы явился серый сутулый старик. Протиснулся поближе, но сел сбоку, в сторонке.

По облику, по некоторым непроизвольным движениям его морщинистого лица легко было заметить, что русскую речь он понимает и без перевода.

Когда отзвучали речи и завязалась беседа, подошел вплотную; ощущение было такое, что он хочет погово­рить, но никак не решается.

Я был занят разговором с венесуэльцами, но когда он все-таки встретился со мной глазами, задал вопрос:

— После войны здесь оказались?

Он невесело кивнул. Заговорил медленно, с трудом выкатывая каждое слово:

— Сперва немцев испугался, потом наших...

— Есть родственники в Советском Союзе?

— Не знаю... Были...

Сказал и, не оглядываясь, сутулясь, направился к вы­ходу. Говорить нам не о чем. Вдруг он был в Зеленой браме? Но все равно — мы не однополчане...

Колхозники Подвысокого, Копенковатого, Каменечья, Терновки приняли под свой кров и взяли под свою за­щиту тысячи раненых и больных красноармейцев и ко­мандиров.

Все это были люди не старые; если ранение легкое, раны зарубцовывались быстро. Сельские бабушки, нико­гда не заглядывавшие в аптеку, знали целебные травы, умели готовить всякие отвары, излечивающие дизентерию. Болезнь эта была весьма распространена — ведь мы вы­пили все окрестные болота.

Увы, немало парней стало инвалидами или по характеру ранений нуждалось в лечении длительном. Хозяева не торопили их, ухаживали за увечными, перепрятывали, готовы были в случае нагрянувшей беды заслонить их собой. И случалось — заслоняли, и хорошо, если дело решалось выкупом,— оккупанты не только грабили, но любили и взятки.

Недавно красные следопыты — учащиеся профтехучи­лища № 8 Голованевска (к этому городку пробивались многие группы воинов из Зеленой брамы, рассчитывав­ших, как в песне о партизане Железняке, выйти к Одессе и Херсону) — написали мне о своем земляке Магди Аб­дуллаеве, ныне докторе наук, профессоре Бухарского пе­дагогического института.

Я только повторяю за ними — земляк, это они его так величают.

Восемнадцатилетним встретил он войну, или война его встретила у самой границы. Отходил до Умани, был ранен, потом пробивался в южном направлении. Вместе с группой раненых оказался в плену. Его заставили рыть себе могилу и расстреляли на краю дороги. К старым ра­нам прибавились новые, но ни одна пуля не попала в сердце. Он долго лежал среди убитых в этой братской могиле, ночью выполз на обочину, где был найден жен­щинами хутора Коваливка — Христиной Петричук и Мат­реной Люльчак.

Долго выхаживали расстрелянного красноармейца, он был вынужден зимовать в Коваливке.

Потом нагрянули жандармы, схватили, отвезли узбек­ского юношу в Умань, а дальше — в Неметчину. За этим последовал побег, партизанские тропы и армейские доро­ги по Европе.

После войны доктор наук, профессор Бухарского пед­института коммунист Магди Абдуллаев приезжал в Коваливку, чтобы повидать свою названую мать — Матрену Сергеевну Люльчак. А она называла его сыном, гладила по голове.

Подобных историй наслушаешься на Кировоградчине!

На берегу Синюхи захватчики погнали в поля жите­лей села Новая Тишковка собирать трупы. Колхозники наткнулись на нескольких еще живых красноармейцев. Их принесли в село, распределили по семьям, обмыли раны, переодели, подкормили и посоветовали, как идти к Днепру. Одного из них звали Ефим Якубович, а фами­лия его спасителей была Мариничи.

До Днепра дойти удалось, но уже на переправе крас­ноармейцев задержала фельджандармерия. Ефим Якубо­вич оказался в Уманской яме, оттуда колонну пленных повели в сторону Винницы, но испещренного фурункула­ми солдата бросили по дороге (конвоиры, на его счастье, были брезгливы). Не стреляли — все равно помрет. Но он остался жив, хотя беспощадный фурункулез одолевал его. И все же он шел, влачился, полз на восток, пока не по­нял, что дотянуть до фронта не хватит сил. Но ведь у него на пути был родной дом у реки Синюхи — Новая Тишковка, были люди, уже однажды спасшие его,— Татьяна Захаровна и Иван Кузьмич Мариничи. Кое-как, в страшном виде, добрался до них солдат. В Новой Тишковке его долго лечили и почти вылечили, во всяком слу­чае, поставили на ноги.

Вскоре он снова встал в строй и в составе гвардейской дивизии освобождал Украину, Венгрию, Румынию, дошел до Чехословакии, где был тяжело ранен.

Работая над этой книгой, я познакомился с Ефимом Александровичем Якубовичем, видел хранящийся в шка­тулке среди его боевых наград памятный знак «За свобо­ду славян», видел грамоту о присвоении ему звания по­четного гражданина города Дольна Стрехова.

Может быть, сегодняшнему читателю покажется, что я задним числом сгущаю краски: ведь наши раненые, контуженные, больные воины находились в каждом селе, чуть не в каждой хате. И многие из них выжили, выздо­ровели, отсюда пошли к линии фронта и вновь встали в ряды армии либо партизанили в лесах или участвовали в подпольной деятельности — так или иначе приняли уча­стие в Победе.

Многие выжили. Верно.

Но скольким воинам и скольким их спасителям не удалось встретить май сорок пятого года!

Вот ведь как получилось!

Местные жители видели, как защищали их землю, их жизни советские воины, отступившие сюда от границы. По праву называли их спасителями.

А когда красноармейцы и командиры оказались в страшной беде, теперь жители посчитали своим долгом защитить их, поставить на ноги, спасать и спасти.

Чтобы понять, какой опасности подвергались колхоз­ники, достаточно ознакомиться с приказами и распоряже­ниями оккупационных властей и фашистских войск, имеющимися в архивах.

В этих документах без конца повторяется слово «бан­дит». Захватчики полагали бандитами и партизан, и под­польщиков, и оказавшихся на оккупированной террито­рии воинов. Не без основания им казалось, что каждый советский человек представляет для них опасность как борец за свободу своего народа и Отечества. Они страши­лись любого! Подобный подход характерен для фашизма вообще. В разных уголках земли, где вспыхивает его зло­вещее пламя, головорезы всех патриотов подряд клеймят кличкой «бандит» — будь то во Вьетнаме или на Ближнем Востоке, в Никарагуа и Сальвадоре или на островах Тихого океана.

Колхозники оказались в смертельной опасности, еже­часно и ежеминутно рисковали жизнью.

В хате находился раненый майор, в сарае — целый лазарет, замаскированный сеном и соломой, а на улице, на столбе, в пяти метрах от этого тревожного гнезда, было наклеено «Объявление главнокомандующего герман­скими войсками о мерах наказания за нарушение насе­лением приказов оккупационных властей».

Параграф 5 гласил: запрещается принимать на жи­тельство к себе лиц, не принадлежащих к числу местного населения.

И под всеми параграфами (один запрет страшней другого!) — заключение:

«По всем лицам, действующим наперекор этому при­казу, часовым приказано стрелять без предупреждения...»

Может быть, боялись либо просто не хотели срывать объявление. Даже спокойней так — кому из оккупантов придет в голову, что в двух шагах отсюда столько «лиц, не принадлежащих к местному населению», выздоравли­вает, чтобы снова вырваться в бой.

Тех, кому не удалось вырваться из кольца, оккупанты и их прислужники называли еще и бродягами. Велись облавы, прочесывание местности, охота за людьми. Спе­циальным приказом убийство советских граждан объяв­лялось неподсудным, солдатам вермахта все было дозво­лено, а жестокость еще и поощрялась.

В госархиве Хмельницкой области сохранилось объяв­ление, подписанное гебитскомиссаром доктором Ворбсом:

«...Каждый, кто поддерживает бандитов путем предо­ставления крова, продовольствия или другим способом, будет расстрелян вместе со всей семьей, а его имуще­ство — сожжено».

Именно кров и продовольствие предоставляли кол­хозники тем, кого захватчики в ненависти и страхе имено­вали бандитами! Никакие предупреждения и угрозы, никакие зверства врага не могли ни испугать их, ни остано­вить героическую заботу народа о родной армии.

После перелома в ходе войны попадавшие в наши руки фашисты на допросах изворачивались и лгали, ста­раясь скрыть свои зверства. Многие выставляли как щит версию, будто сражались только с партизанами и в откры­том бою.

История любого села вокруг Зеленой брамы, да и во­обще любого села, опровергает эту ложь.

Надо помнить все. Всегда. И вот этот приказ 213-й охранной дивизии от 22 августа 1941 года:

«...Лиц, не проживающих в этой местности, которые не могут правдоподобно объяснить, с какой целью они сюда прибыли, следует по возможности передавать отрядам СД; для мальчиков и молодых девушек, которых противник использует особенно охотно, исключения не делать».

Передача отрядам СД означала уничтожение (после пыток).

«На Украине борьба закончена; кто воюет дальше, тот «бандит» — это из приказа от 28 ноября 1941 года, рас­пространенного в Полтавской области.

Вот приказ фельдмаршала Вильгельма Кейтеля о пре­доставлении войскам права применять любые средства в борьбе с партизанами и населением, оказывающим им поддержку (16 декабря 1942 года):

«Противник использует в бандах фанатичных, воспитан­ных в духе коммунизма бойцов, не останавливающихся ни перед каким насилием. Здесь, более чем когда-либо, речь идет о том, «быть или не быть»...»

Подумайте, как кощунственно использован фашистом монолог Гамлета!

«...Если эта борьба против банд как на Востоке, так и на Балканах не будет вестись самыми жестокими сред­ствами, то в ближайшее время имеющихся в распоря­жении сил окажется недостаточно, чтобы справиться с этой чумой.

Войска поэтому имеют право и обязаны применять в этой борьбе любые средства без ограничения, также против женщин и детей, если это только ведет к ус­пеху».

Колхозников, укрывавших красноармейцев и команди­ров, расстреливали, вешали, сжигали, но по-прежнему на чердаках и в клунях находились раненые воины; по-прежне­му выздоровевших снаряжали в дорогу к фронту или свя­зывали с местными партизанами.

Я был свидетелем этого торжества дружбы наро­дов нашей страны не на расцвеченной флагами и зву­чащей оркестрами площади, а в обездоленных селах Ук­раины.

В народном музее Подвысокого, в окрестных селах, ну, а теперь и в моем архиве сотни писем о бесстрашии и благородстве колхозников. Цитирую одно из них:

«Дождавшись ночи, я с большим трудом, неоднократно теряя сознание (был тяжело ранен, потерял много крови), дополз до села Копенковатого, где укрылся под кустом лозы, росшим у ручья на краю огорода Цвигуна. Благодаря Борису Цвигуну, его матери Пелагее Никоновне, Дарье Антоновне Гевель и ее дочери Оле, которые, рискуя жизнью, приноси­ли мне продукты и медикаменты, я остался жив.

Пильщиков Федор.

Калининская область

Хочу подчеркнуть — в родительские хаты, домой мало кто вернулся. В селах оказались преимущественно не сыны, а усыновленные.

Северянин Александр Зыков, бывший тогда красно­армейцем, сообщает: «После ранения я выздоравливал у Ковалей, Игната и Прасковьи; их дочери и сыновья считали меня за брата, погибшего в самом начале войны». Семья Ковалей выходила парня из Пинеги после первого ранения. Он прорвался через фронт, а по поводу второго и третьего ранений, полученных потом, в Крыму, лечился уже в госпи­талях...

Но знаю я и случаи, когда в окружении оказывались здешние жители. Они воевали у родного порога...

Вот что рассказала Мария Левшанова (девичья фами­лия Довбенко). Она в сорок первом в Новоархангельске только что окончила восьмой класс, а брат ее Антон служил вблизи границы.

В начале августа, когда округа гремела боями, многие местные жители прятались в овраге. В такое время возни­кает и гаснет много разнообразных слухов; вот один из них: в соседнем селе видели старшего лейтенанта Антона Дов­бенко.

Под обстрелом и бомбежкой побежала сестра искать брата, да опоздала — он ушел в бой. Знакомые из ближнего села потом вспоминали, как предлагали Антону переодеться и остаться: ты ведь в трех верстах от своей семьи, а враг одолевает...

Но старший лейтенант сказал, что лучше погибнуть на поле боя, чем стать дезертиром; передал для родных часы, деньги и короткое письмо, в котором просил про­стить, что не сумел оборонить родной дом, и предупреж­дал, чтоб не признавались врагу, что сын — коммунист и политрук.

Так и неизвестно, дошел ли Антон до Днепра или погиб вблизи родного порога... Больше не было о нем ве­стей...

О нем, о защитнике отчего дома, помнят в селах на Ятрани и Синюхе.

Не канул он в безвестность, а шагнул в легенду...

Память боевой дружбы не гаснет!

В газете «Сильски висти», часто углубляющейся в исто­рию 1941 года, 14 мая 1981 года опубликовано следующее письмо:

«...Хочу разыскать Антона Михайловича Сорочана (ро­дился в Каменец-Подольске в 1905 г.). Когда в 1941 году в районе Подвысокое наши воины пробивались из окружения, этот боец перепрятывался у меня, связался с партизанами. В Зеленой браме было закопано оружие, которое доставляли в партизанский отряд под командованием Лисняка. После освобождения села Сорочан вновь встал в ряды Советской Армии, воевал близ Котовска, имел звание капитан.

Силенко А. Я., село Вербово».

Я тоже включился в поиски Антона Сорочана. Пока они безуспешны, но верю — сам капитан или след его еще обнаружится!

 

 

Тот дикий лес,

Дремучий и грозящий

 

Второе утро я был занят разбором писем и документов Подвысоцкого музея. В дверях неслышно появился учитель Дмитрий Иванович Фартушняк. Он забрел с почты и держал в руках пачку писем, среди которых выделялись яркие международные конверты с замысловатыми марками. Полу­чена очередная корреспонденция в адрес Клуба интернацио­нальной дружбы.

Марки — моя давняя и неизбывная страсть, попросил хоть посмотреть, понимая, что в селе и без меня достаточно филателистов.

Болгария, Корея, Франция, Чехословакия, Италия.

— Школа и с Италией в переписке?

В ответ сельский учитель прочитал:

 

Каков он был, о, как произнесу,

Тот дикий лес, дремучий и грозящий,

Чей давний ужас в памяти несу!

 

Я не вспомню, откуда эти строки. За жизнь в голове накопилось столько разных стихов, что, когда не знаешь точно, что цитируют в твоем присутствии, лучше помалки­вать, чтобы не оконфузиться.

Вежливый учитель не хотел ставить меня в неловкое положение, размеренно и торжественно прочитал ту же терцину на итальянском языке. Теперь пора и дога­даться.

— Данте Алигьери?

Фартушняк улыбнулся: так точно. «Божественная коме­дия», глава «Ад», вторая терцина. А написано словно про Зеленую браму, не правда ли?

Невольно возник вопрос: были ли здесь в сорок первом итальянцы?

Мы вытащили из папки список частей противника, вы­писанный школьниками из «Военно-исторического журна­ла» и скорректированный по всевозможным переводным книгам.

Да, одна итальянская дивизия упоминается.

Участвовала ли она в боях?

Давайте разберемся.

Согласно вышедшей в Риме в 1950 году книге А. Валори «Русская кампания», до 20 августа итальянцы только шагали по размытым дождями дорогам и, выйдя к Днеп­ру, «еще не участвовали в боях, но выглядели потрепан­ными».

Значит, только маршировали чернорубашечники по нашей земле?

Кажется, это не совсем так.

Уж очень хотелось фашистской Италии получить свой ломоть при разделе поверженной России!

5    июля 1941 года главарь итальянского фашизма Бенито Муссолини заявил на заседании совета министров:

«Я задал себе вопрос, успеют ли наши войска прибыть на поле боя до того, как судьба войны будет решена и Рос­сия будет уничтожена? Обуреваемый сомнениями, я вызвал германского военного атташе генерала Ринтелена. Я полу­чил от него заверения, что итальянские дивизии прибудут вовремя, чтобы принять активное участие в боевых дей­ствиях».

Итальянский экспедиционный корпус в России (назва­ние официальное) слагался из механизированных дивизий «Пасубио» и «Торино» и дивизии имени принца Амедео «Челере».

Эшелоны во второй половине июля прибыли в район сосредоточения — юго-западнее мест, где разворачивалось единоборство 6-й и 12-й армий с наседающими бронетанко­выми дивизиями фон Клейста.

Командование вермахта не торопилось вводить в бой войска своего нетерпеливого и жаждущего удач и наград союзника. Клейст полагал, что и сам справится, не желал ни с кем делить славу и победу.

Но, судя по всему, гарнизонную службу он сразу же доверил итальянцам. Есть свидетельства, что в начале ав­густа итальянские солдаты конвоировали пленных красно­армейцев в только что захваченный немцами Первомайск. Воины Зеленой брамы и бедолаги, скрывавшиеся по селам, немало натерпелись от карабинеров, гренадеров, чернору­башечников. Итальянские подразделения расползлись на путях нашего выхода из окружения (как-никак их было более 60 тысяч) и, выслуживаясь перед своим грозным союзником, по существу, превратились в помощников фельджандармерии: задерживали всех подозрительных, а подозрительными им казались все, передавали свои «трофеи» немцам. Хотя и уступали им в жестокости, а все же черное дело делали.

После 13 августа, когда иссякло наше сопротивление, немецкие дивизии двинулись к Днепру, а итальянцы рас­пространились севернее. На них возложена была охрана тыла, угрожавшего немалыми опасностями для оккупантов. Служили итальянцы пока прилежно, ища выход своему воинственному пылу. Но немцы их держали на некотором расстоянии от возможных боевых успехов... Для утешения, что ли, легионы навестил Бенито Муссолини.

Дуче прибыл вместе с фюрером в штаб Рундштедта, дислоцировавшийся в Умани, и на шоссе, ведущем в Таль- ное, близ села Легедзино 18 августа Гитлер и Муссолини приняли парад итальянского корпуса.

После торжественного марша, осененные ладонями, вскинутыми в фашистском приветствии, итальянцы двину­лись на восток.

Впрочем, в мемуарах, вышедших за эти десятилетия в Италии, есть и совсем другая трактовка события.

Не парад готовился, а иной спектакль: великий дуче, основатель фашизма Бенито Муссолини едет со своим за­кадычным другом, перехватившим у него первенство, с са­мим фюрером Адольфом Гитлером в одном автомобиле, и вдруг — какая неожиданность — они встречают колонну дивизии «Торино» (именно в нее входил батальон чернору­башечников «Тальяменте»), во всем блеске и могуществе направляющейся к Днепру. Уж теперь-то разгром больше­виков неминуем и, как никогда, близок!

Надо ли говорить, что «неожиданная» встреча специаль­но готовилась, были предприняты особые меры безопас­ности.

Сначала встречу подпортил дождь, потом величественно­му взору дуче и фюрера представилась отнюдь не величест­венная картина: колонна реквизированных в Италии для войны грузовиков и автобусов шла зигзагами, колеса машин буксовали в грязи, римским легионерам приходилось спе­шиваться, толкать и вытаскивать колесницы.

Во многих воспоминаниях воспроизводится одна кра­сочная деталь: автотранспорт был наскоро загримирован под военный, но грим смывало дождем, и на бортах обнару­живались крупными буквами выписанные имена торговых фирм, рекламные рисунки, отнюдь не военные эмблемы.

(Я видел подобные колонны, правда, не на параде, но на дорогах оккупированной Украины, когда пробирался к своим в восточном направлении параллельно тем дорогам, по которым шли итальянцы. Могу подтвердить — пестрое было зрелище!)

Муссолини досадовал, Гитлер без восторга наблюдал за унылым маршем своих сателлитов. Фюрер и дуче отбыли, не досмотрев спектакль до конца...

Это была как раз пора массового выхода наших товари­щей из окружения, и не требовалось большой доблести задерживать на дорогах и за околицами изможденных, израненных, голодных людей. Вот римские легионеры и ста­рались отличиться!

А уж проходя село, они непременно рассредоточива­лись и шастали по дворам и закоулкам, весело и темпе­раментно охотились на домашнюю птицу, имея особое пристрастие к гусям, которые, как известно, однажды уже спасли Рим.

Вид у них был не очень грозный, но опасность для нас они представляли серьезную. Говорили, что немцы оценива­ют их участие в войне по количеству сданных фельджан­дармерии «бродяг» (так именовались выходящие из окру­жения в приказах вермахта) и что даже железные кресты обещаны наиболее ретивым служакам. Вот они и хватали всех, кто попадется на пути, кого углядят в хатах. Какими сложными, какими невероятными дорогами шагает Исто­рия! Мог ли я представить себе тогда, на исходе лета 1941 года, прячась всеми способами от итальянских солдат, что совсем немногим больше чем через год на Дону буду записывать в свою «полевую книжку» высказывания жал­ких, поникших и растерянных, небритых и немытых бывших красавцев из дивизий «Челере» и «Пасубио» и они будут, толкая друг друга, выстраиваться с манерками у нашей полковой кухни.

Могли ли итальянцы таким представить себе совсем близкое будущее?

И уж совсем невероятным и безумным показалось бы им предположение, что через два года те, кому посчастли­вится вернуться с «русского фронта», будут атакованы своими недавними фашистскими союзниками и сдадут Рим?

Ну, а что произойдет еще через год?

Головорезы из той самой дивизии «Адольф Гитлер», тыл которой охраняли итальянские полки под Уманью и Первомайском, будут заживо сжигать семьи ушедших в горы партизан в провинциях Эмилии и Ломбардии...

А в партизанском отряде, в горах северной Италии, встретятся вдруг у костра гренадер, маршировавший перед

Гитлером и Муссолини на уманском параде 18 августа, и советский лейтенант, валявшийся в тот день на пропитанной кровью и гноем земле в Уманской яме...

Многое рассказал мне об Италии бывший артиллерист из 140-й дивизии Николай Степанович Казарин, ветеран труда, много лет проработавший учителем, житель города Архангельска.

Побег Казарина из Уманской ямы не увенчался успехом: он был схвачен — из-под Киева увезен в Берлин, а оттуда в Северную Италию, где вновь совершил побег. С группой товарищей долго искал партизан. Крестьяне-горцы помога­ли беглецам, называли их «фрателли» (то есть — братья!).

Наши парни создали свою боевую группу в Аппенинах у Тразименского озера, где в 217 году до нашей эры Ганнибал разбил римские войска Фламиния. (Читатель, наверное, за­метит, что Казарин употребляет в повествовании обороты, характерные для своей учительской профессии.)

Наконец поиски дали результат, и в мае 1944 года группа беглецов влилась в бригаду имени Гарибальди, полу­чила оружие (мушкеты). Ребята начали с того, что приняли участие в операции «Костры»: ночные огни, зажженные одновременно на вершинах гор, символизировали угрозу фашистам — «горы на посту».

Русская, а точнее — интернациональная группа (семь русских, два югослава, словак и два итальянца) участвовала во всех операциях («акциях») отряда Гарибальди — в за­садах на горных дорогах, в уничтожении немецких тран­спортов, в поимке крупных фашистов...

Среди итальянских крестьян командир малой группы Николай Казарин слыл начальником большого отряда и на­зывался Никола Руссо.

Вот какую историю с улыбкой вспоминает Николай Степанович:

«На высоте, с которой мы вели наблюдение днем, появи­лась большая группа партизан-итальянцев. В центре этой шумной толпы мы увидели связанного молодого парня. Оказывается, они привели к нам фашиста, чтобы мы его повесили. Я, как мог, объяснил, что русские — не палачи, если он виноват, судите его или казните сами.

Оказывается, этот парень служит в армии Муссолини, прибыл на побывку домой, вот его и арестовали. Я сказал им, что всего год назад все они служили в армии Муссолини, за это казнить парня нельзя. Порешили держать его под арестом. Он на коленях стал умолять, чтобы под арестом находиться возле нас...

Через два дня положение осложнилось, отряд был окру­жен. Парня развязали. Что с ним делать? Некоторые парти­заны бежали, а парень схватил оставленный пулемет и при­нялся стрелять по немцам, отступая вместе с нами...»

Главнокомандующий гарибальдийскими частями, впос­ледствии генеральный секретарь Итальянской компартии товарищ Луиджи Лонго писал в предисловии к книге Мауро Галлени «Советские партизаны в итальянском движении Сопротивления», вышедшей в Риме, переведенной и издан­ной у нас:

«Европа и Италия в годы движения Сопротивления име­ли возможность полностью оценить значение существова­ния Советского Союза, решающий вклад в борьбу за свобо­ду, внесенный первым социалистическим государством. Частью этого вклада, важным моментом в создании отно­шений дружбы и сотрудничества между нашими странами явилось участие 5 тысяч советских граждан в освободи­тельной борьбе в Италии».

Одним из этих пяти тысяч был артиллерист из 140-й дивизии Никола Руссо. Летом 1983 года он, вновь ставший Николаем Казариным, побывал в Подвысоком и нашел на опушке леса место последней позиции своей батареи...

 

 

Уманская яма

 

В историю фашистского палачества, в черную книгу мук и страданий нашего народа вписан концлагерь на украин­ской земле — Уманская яма. Оккупанты дали лагерю трех­значный номер, но оказался он одним из первых на Украине, к тому же и печально знаменитых. Леденящее душу назва­ние его — Уманская яма — неизвестно как родилось, но распространилось мгновенно, и не только по окрестным селам, но и перешло через фронт...

Индюшачью ферму на окраине Умани и примыкающий к ней карьер, где добывали глину для кирпичного завода, торопливо огородили несколькими рядами колючей прово­локи, расставили сторожевые вышки, установили пулеметы, привезли из Германии сторожевых псов, специально натре­нированных смыкать челюсти на горле безоружного чело­века.

Фабрика смерти начала работать в первых числах авгус­та 1941 года.

Пленники под открытым небом на голой земле. Для тяжелораненых — навесы, где раньше сушился кирпич. Ни кухонь, ни уборных не предусмотрено.

Сюда свезли и согнали захваченных в Подвысоком и по округе красноармейцев и командиров 6-й и 12-й армий, подвергли коллективной пытке.

Международному военному трибуналу в Нюрнберге был предъявлен протокол допроса командира роты охранного батальона. Допрос снят 27 декабря 1945 года.

Вот его текст:

«В Уманском лагере охрану несла одна рота нашего под­разделения 783-го батальона, и поэтому я был в курсе всех событий, которые происходили там... Этот лагерь был рас­считан при нормальных условиях на 6—7 тысяч человек, однако в нем... содержалось 74 тысячи человек.

ВОПРОС. Это были бараки?

ОТВЕТ. Нет, это был бывший кирпичный завод, и на его территории, кроме низких навесов для сушки кирпича, больше ничего не было.

ВОПРОС. Там были размещены военнопленные?

ОТВЕТ. Пожалуй, нельзя сказать, что они были раз­мещены, так как под каждым навесом вмещалось самое большее 200—300 человек, остальные же ночевали под открытым небом.

ВОПРОС. Какой режим был в этом лагере?

ОТВЕТ. Режим в лагере был в некотором роде своеоб­разным. Условия в лагере создавали впечатление, что комендант лагеря капитан Беккер не в состоянии организо­вать эту большую массу людей и прокормить ее. Внутри лагеря имелись 2 кухни, хотя их нельзя было назвать кухня­ми. На цементе и на камнях были установлены железные бочки, в них приготовлялась пища для военнопленных. Эти кухни при круглосуточной работе могли приготовить пищи примерно на 2 тысячи человек. Обычное питание военнопленных было совершенно недостаточное. Дневная норма составляла один хлеб на 6 человек, который, однако, нельзя было назвать хлебом. При раздаче горячей пищи часто возникали беспорядки, поскольку военнопленные, а их в лагере было более 70 тысяч, стремились получить пищу. В таком случае охрана пускала в ход дубинки, которые были обычным явлением в лагере. У меня, в общем, сло­жилось впечатление, что в этих лагерях дубинка являлась основой.

ВОПРОС. Известно ли вам что-либо относительно смертности в лагере?

ОТВЕТ. Ежедневно в лагере умирало 60—70 человек.

ВОПРОС. От каких причин?

ОТВЕТ. До того, как разразились эпидемии, речь шла в большинстве случаев об убитых людях.

ВОПРОС. Убитых при раздаче пищи?

ОТВЕТ. Как во время раздачи пищи, так и в рабочее время, и вообще людей убивали в течение всего дня».

Этот протокол не только убедительный юридический документ, но и красноречивый документ человеческого падения. Палач стыдливо облекает свои показания в форму размышлений стороннего наблюдателя, щедро оснащает их туманными оговорками: «нельзя сказать», «в некотором роде», «у меня сложилось впечатление» и т. п. Словно он не понимал, что происходило в Уманской яме.

28 октября 1948 года американский военный трибунал в Нюрнберге вынес приговор по делу верховного главно­командования гитлеровского вермахта.

В материалах процесса, касающихся начальника тыло­вого района группы армий «Юг» генерала пехоты фон Рока (он был приговорен к 20 годам тюремного заключения), есть страшные данные:

В дулаге-182 умирало 87 с половиной процентов военно­пленных в год, в дулаге-205 и шталаге-346 — более 80 про­центов.

Цитирую протокол заседания трибунала: «Судебное следствие установило, что многие из этих военнопленных (и даже большинство) были взяты в плен в битвах под Киевом и Уманью».

Трибунал располагал циничными расчетами начальника тылового района: «13 января 1942 года в лагерях находился 46 371 военнопленный... в результате большой смертности к 1 апреля, по-видимому, отсеется примерно 15000 военно­пленных...»

В публикациях о Великой Отечественной войне часто цитируется дневник гитлеровского генерал-полковника Гальдера. Я тоже позволю себе процитировать Гальдера, но на этот раз не его дневник, а протокол допроса, снятого 31 октября 1945 года в Нюрнбергской тюрьме, где Гальдер тогда содержался. Следователя (это был американец или англичанин) интересовало, что говорил Гитлер на одном из совещаний перед войной с СССР.

«ГАЛЬДЕР. Он сказал, что борьба между Россией и Германией — это борьба между расами. Он сказал, что так как русские не признают Гаагской конвенции, то и обра­щение с их военнопленными не должно быть в соответст<