Античные мотивы и формы в творчестве Гельдерлина

Античность в ее воздействии на немецкую культуру отличает то, что она неким загадочным образам сумела идти в ногу со сдвигами в нашем духовном бытии. Как бы по-новому ни менялся со сменой духа времени наш образ истории и предполагаемый им порядок ценностей, античность продолжает занимать в нашей духовной действительности с ее постоянным преображением все тот же ранг опережающей нас возможности нас же самих. Сегодня нет, пожалуй, более строгой проверки этого тезиса на истинность, чем постановка вопроса об отношении Гельдерлина к античности. Ибо пробуждение поэтического творчества Гельдерлина в нашем столетии стало началом важного и еще не завершившегося события нашей духовной жизни. Этот современник Шиллера и Гете все в большей мере оказывается современником нашего собственного будущего, и за ним со страстной беззаветностью следует прежде всего наша молодежь — прямо-таки уникальный случай в духовной истории Нового времени: история творчества, отложенного на столетие.

Гельдерлин Фридрих (1770 - 1843) – воспевает природу, красоту и поэзию. Человек ощущает свою причастность к "Бесконечному - Единому". Знание человека так же бесконечно, как и природа. Здесь Гельдерлин выдвигает идею бесконечного развития и философии. Идею новую, так как тогдашние философские системы (Канта, Фихте) претендовали на завершенность и законченность, Гельдерлин воспринимает мир как воплощение и реалное выражение красоты, т.е. эстетически. Красота есть сущность мира и форма его существования. Подлинная философия – это "метафизика красоты". Философ – тот же поэт (и наоборот) потому, что только в художественном восприятии мир раскрывается в своем единстве. Мир идеальный и реальный, бесконечный и конечный одновременно. Мир распадается на физический и духовный, но единый в красоте.

Поклонник античности. Видел в ней эпоху «золотого века» и тосковал по ней,  элегические мотивы. Античность привлекала его глубоким единством природы с человеком и всеобщим чувством любви. Но тоска по Элладе – не в духе веймарства, поэтому он именно романтик, а не классицист. Создал свой пантеон богов (во главе – Эфир, потом Зевс и все остальные; «Гимн Гармонии», «Гимн Свободе»). Гёльдерлин был личностью трагческой, раздвоенной, глубоко одинокой, непонятой имром, страдающей от его грубости, нашедший себя в любви,в восхищении древней Элладой, в слиянии с прродой, в надежде на возрождение человечества. Духовные интересы влекли его к дреней Элладе. В её культуре он ценил философию, свободу и искусство Афин, но не Спарты, где он видел парабощение личности. Двоемирие было не толькол чертой его творчества, но и формой существования. Поэзия Гёльдерлина была тем идеальным миром в котором он жил. Творчество Гёльдерлина всегда связано с философскими проблемами. Одной из самых значительных среди них является концепция природы и место в ней человека, а также вопрос о свободе личности, о человеке в системе мира и мироздания. 1789-1793 гг. чрезвычайно значительны в творчестве Гёльдерлина. В эти годы он создал Тюбингенские гимны. Идея свободы личности и свободы творчества приобрала в них особое значение. Мысль о величии души человека, о почти неичерпаемых возможностях, о том, что человек – часть природы с особой силой передана в неоконченном драматическом отрывке «Смерть Эмпедокла».

Правда, роман «Гиперион», развертывающийся целиком в Греции, одевает отечественную тоску поэта в чужеземные одежды и отражает ее с тем страшным искажением, которое наложило явственную печыать на его большую обвинительную речь к немцам. В великой гимнографии позднего времени, напротив, это нпряжение достигает своей поэтической выраженности и— в постоянно возобновляющейся попытке поэтически славить все живо ощущаемые силы — уравновешенности.

ЭМПЕДОКЛ (нем. Empedokles) — герой трагедии Ф. Гёльдерлина «Смерть Эмпедокла» (1797-1800). Образ Э. Гёльдерлин заимствовал из легенды Диогена Лаэртского, по которой исторически существовавший древнеэл-линский философ V»Шв. до н.э. бросился в кратер Этны, чтобы «укрепить молву, будто он сделался богом». Э. в трагедии кончает с собой по иным мотивам, пережив мгновение триумфа, опасаясь, что такое мгновение, высшее в его жизни, больше ему не суждено будет пережить. Э. — один из первых романтических героев немецкой драматургии, бунтарь, мятежник, наделенный чертами сверхчеловека; предтеча таких романтических персонажей, как Прометей Шелли и Манфред Байрона. Жители Агригента воздают Э. заслуженную хвалу — он действительно «кормчий царственный», практик и чародей, ученый и философ, умеющий укрощать ветер и излечивать людей, подлинный вождь, знающий себе цену. Но постепенно в отношениях Э. с людьми образуется трещина: герой вступает в конфликт с властями, со жрецом и архонтом. Э. счел себя избранником, равным богам, он чрезмерно уверовал в себя, в свою силу и могущество, стал почти презирать тех, кого благодетельствует, для кого возвышается. Итог самообожествления печален: Э. изгоняют из города. Когда неожиданно сограждане прощают Э., когда его вновь славят и готовы увенчать царской короной, дав ему истинную власть, герой решает уйти из жизни. Предсмертный монолог Э. — это утопическая картина грядущего гармоничного общества в духе античной демократии и Руссо. Гёльдерлин не закончил трагедию, оставив несколько редакций, но образ Э. в каждой из них неизменен. Сценической истории трагедия не имела — лишь в середине 70-х гг. сценическую версию предложил немецкий режиссер К.М.Грюбер, поставив спектакль «Эмпедокл, играем Гёльдерлина», где в роли эллинского философа выступил Бруно Ганц.

Роман Ф. Шлегеля «Люцинда»

Фридрих Шлегель (1772–1829) 1799 – «Люцинда». Воплощение идей и принципов романтизма; роман об идеальной любви и семье. Любовь против внутреннего раскола, разорванного сознания, против двоемирия. Любви подчинена философия. Развитие своеобразной "религия любви", вызвал со стороны буржуазной публики обвинения в аморализме и безнравственности. Но на самом деле Шлегель трактовал сексуальную любовь как средство к очищению и духовности, придавая ей религиозное значение. Роман представляет собой письма к монахине - Люцинде, в которых Шлегель описывает два необходимых ритуала в его "религии любви": очищение, осуществляемое посредством исповеди, и духовное очищение, достигаемое посредством половой любви. Таким образом, в "Люцинде" любовь к женщине приобретает особый, религиозный смысл. Свободное супружество между художниками (он – интеллект и остроумия, она – фантазия) следоват. эстетический идеал романтизма. Культ любви культ праздности. Действия нет, только размышления Юлия. Сумбурно-фрагментарная композиция. Герои: Юлий – полнота духовного бытия (в этом – его идеал), Люцинда – тождество поэзии и жизни. Герои не столько любят, сколько любуются своей любовью. Пафос свершения, бесконечной жизни и безудержного гедонизма. Пародия на утопию. Возможно, что Шлегель изобразил себя и свою супругу Доротею. «Я люблю мысленно возвращаться к весенней поре нашей любви; я вижу все изменения и преображения, я переживаю их заново, и мне так хотелось бы схватить и запечатлеть на полотне хотя бы некоторые нежные очертания ускользающей жизни сейчас, пока я нахожусь еще в разгаре теплого лета, пока и оно еще не миновало, пока и это еще не поздно».

Краткое содержание. Юлий пытается найти Люцинду там, где он привык её видеть — в её комнате, на их кушетке, — и, не отыскав её, начинает вести с ней странный, лишенный определенного содержания разговор, то отдаваясь на волю влекущих его фантазий, то прибегая к помощи исписанных им когда-то листков, сохраненных её заботливыми руками. В этом наплыве образов он хочет прежде всего найти слова и краски для описания той радости и любви, которая связывает его с ней, той гармонии, в глубины которой они погружаются вдвоем, не размыкая объятий. «Я уже больше не могу сказать «моя любовь» или «твоя любовь», — пишет он, — обе они одинаковы и слиты воедино, являясь в равной мере любовью и взаимностью». Один из его «снов наяву» он называет «Аллегорией дерзости». В искусно возделанном саду ему удается побороть внезапно прыгнувшее на него отвратительное чудовище; поверженное, оно превращается в обыкновенную лягушку, и некто, стоящий у него за спиной, называет ему имя фантома. «Это — Общественное Мнение, — говорит он, — а я — Остроумие», Следуя за своим новым спутником, Юлий видит забавные и поучительные сцены, в которых, кроме четверых юношей, участвуют Дерзость, сперва отпугивающая Юлия своим вызывающим и смелым видом, Деликатность, Приличие, Скромность; они разгуливают по зеленым лугам, созданным великой волшебницей фантазией, и сами они вызваны к жизни её волей. Они то меняют маски, то раскрывают свои истинные лица; но именно Дерзость своей независимостью и проницательностью все больше привлекает нашего странника. Самого же себя он начинает называть «возлюбленный сын Остроумия», подобно тому как рыцарь, странствующий в поисках приключений, говорит про себя: «Я — возлюбленный сын счастья». «Общество, — говорит он Люцинде в одной из их дальнейших бесед, — это хаос, который должен быть гармонизирован, может быть, только при помощи остроумия, если же не шутить и не дурачиться с элементами страсти, то она сгущается в непроницаемые массы и затемняет всё». Юношеские годы Юлия могли бы служить прекрасной иллюстрацией как верности этого тезиса, так и его собственного постоянства в следовании ему. В те годы мысль его находилась в постоянном брожении; каждое мгновение готов он был встретить нечто необычайное. Ничто не могло бы его поразить, и меньше всего его собственная гибель. Без дела и без цели бродил он между вещами и людьми, как человек, который с трепетом ждет чего-то такого, от чего зависит его счастье. Все могло его прельстить, и вместе с тем ничто не могло удовлетворить его. При этом ни одно из проявлений распутства не могло превратиться для него в неотъемлемую привычку, ибо в нем было столько же презрения, сколько и легкомыслия. В конце концов это презрение отвратило его от нынешних его спутниц; он вспомнил о подруге своего отрочества, девочке нежной, возвышенной и невинной; поспешив вернуться к ней, он нашел её уже сформировавшейся, но такой же благородной, задумчивой и гордой, как раньше. Он решил обладать ею, с брезгливостью отвергая малейшие соображения о морали; но, когда он почти достиг своего, внезапный поток её слез охладил его и вызвал в его душе что-то похожее на раскаяние. После этого он снова погрузился на время в прежний образ жизни; но вскоре в этом водовороте развлечений он встретил еще одну девушку, которой захотел обладать безраздельно, невзирая на то что нашел её среди тех, кто почти открыто принадлежит всем; она была почти столь же порочна, как та — невинна, и обычно в своих отношениях с мужчинами, исполняя то, что считала своей обязанностью, оставалась совершенно холодной; но Юлий имел счастье понравиться ей, и она вдруг привязалась к нему больше, чем это можно выразить словами. Может быть, впервые ей перестало нравиться то окружение, которое до сих пор её вполне удовлетворяло. Юлий это чувствовал и радовался этому, однако не мог до конца преодолеть того презрения, которое внушали ему её профессия и её испорченность. Когда она ему сказала, что он будет отцом её ребенка, он счел себя обманутым и оставил её. Ее слуга позвал его к ней; после долгих уговоров он последовал за ним; в её кабинете было темно, он приник к ней — и услышал глубокий вздох, который оказался последним; взглянув на себя, он увидел, что он в крови. В порыве отчаяния она нанесла себе многочисленные раны, большинство из которых оказались смертельными… Этот случай преисполнил его ужасом и отвращением к общественным предрассудкам. Раскаяние подавлял он посредством гордости, только усиливавшейся тем чувством нового, более выношенного презрения к миру, которое он ощущал в себе. Однако прошло время, и он встретил женщину, избавившую его от этой болезни. Она сочетала в себе любезность и артистизм с самообладанием и мужеством; обожествляя её, он не считал себя вправе пытаться нарушить её семейное счастье; чувство к ней сделалось для его духа прочным средоточием и основанием нового мира. Он вновь осознал в себе призвание к божественному искусству; свою страсть и свою юность он посвятил возвышенному труду художника, и постепенно море вдохновения поглотило поток его любовного чувства. Случилось, однако, что он встретил молодую художницу, которая, подобно ему, страстно поклонялась прекрасному. Лишь немного дней провели они вдвоем, и Люцинда отдалась ему навеки, открыв ему всю глубину своей души и всю силу, естественность и возвышенность, которые в ней таились. Долгое время он называл страстью то, что он чувствовал к ней, и нежностью то, что она давала ему; промелькнуло более двух лет, прежде чем он осознал, что безгранично любим и сам любит с не меньшей силой. Любовь, понял он, не только тайная внутренняя потребность в бесконечном; она одновременно и священное наслаждение совместной близостью. Только в ответе своего «Ты» может каждое «Я» полностью ощутить свое бесконечное единство. Высшее проявление разума заключается не в том, чтобы поступать по своему намерению, а в том, чтобы предаваться всей душой фантазии и не мешать забавам молодой матери с её младенцем. Мужчина пусть боготворит возлюбленную, мать — ребенка и все — вечного человека. И душа постигнет жалобу соловья и улыбку новорожденного и поймет значение всего, что тайными письменами начертано в цветах и звездах; священный смысл жизни, так же как вечный язык природы. Она никогда не сможет покинуть этот волшебный круг, и все, что она создаст или произнесет, все будет звучать как удивительный романс о чудесных тайнах детского мира богов, сопровождаемый чарующей музыкой чувств и украшенный полным глубокого значения цветением милой жизни.