Из письма Павла Бейлина, бывшего комиссара и политрука нашей батареи. 14 сентября, Макулозо, Верхне-Услонский район. Татарская АССР

«Прямо скажу — рад, что получил твое письмо. После нескольких строк сразу узнал почерк. Хотя немного времени пробыл с вами — год какой-нибудь, но привык к людям и теперь рад услышать, как вы живете, как идут у вас дела...

Здоровье мое сейчас неважное, но скоро поправлюсь и тогда вернусь в армию — этого момента только и жду. Жена работает в колхозе, а я — нигде, мне работать нельзя, в отпуску считаюсь.

Я очень доволен, что твой расчет сейчас на первом месте. Оно так и должно быть — где бы человек ни работал, он должен стараться работать лучше всех. А ты знаешь, что значит у нас, в армии, отлично работать. Это значит отлично и без промаха бить по врагу.

А твои люди и сам ты на это способны. Я это знаю, так как сам это не раз видел...» [141]

Из записи 30 сентября

«Сегодня в «Красной звезде», рассказывая о блокадном Ленинграде, Николай Тихонов хорошо написал о нас. Не о нашей именно батарее — о зенитчиках вообще. Мне захотелось выписать это место в дневник:

«Труд зенитчиков скромен и не нашел еще своего описателя. Они работают с первых дней войны. Они исколесили весь город и все его окрестности. Они наготове день и ночь. Они не спускают глаз с облачного осеннего неба, и враг хорошо знает, что такое их меткость.

На первый взгляд кажется однообразной эта непрерывная утомительная работа, но когда вы знакомитесь с ее результатами, то уже по-другому смотрите на батареи, через которые в иных местах проезжают трамваи, как по сцене, между ящиками со снарядами и часовыми, мокнущими под дождем...»

Через нашу позицию трамваи не проезжают. В такую, как сейчас, распутицу, к нам и «ЗИСы» не пробьются, забуксуют. Но в остальном все верно сказано.

И про то, что мы исколесили окрестности Ленинграда, и что дело, которым занимаются зенитчики, может показаться кому-то однообразным. И что по нашей готовности открыть быстро огонь из орудий — днем ли, ночью по «юнкерсам» или по наземной цели — проверяется, хорошо или плохо мы воюем, это тоже верно...

Еще Николай Тихонов пишет, что на зенитных батареях служат разные люди с разными характерами. Но у каждого свой счет мести гитлеровцам. У многих родители, близкие оказались на территории, захваченной фашистами.

И у нас на батарее такие есть. Они потеряли связь с родителями, близкими, давно ничего не знают, что с ними, остались ли в живых. На настроении это сказывается, но отрицательно не отражается на боевой работе. Мы, командиры, и по комсомольской линии стараемся убедить таких бойцов: чтобы приблизить час освобождения оккупированной гитлеровцами территории, они должны как можно лучше выполнять свои воинские обязанности здесь, на ленинградской земле...

Только после того, как наши войска, очищая советскую территорию от гитлеровцев, пошли на Запад, некоторые стали узнавать, как сложились судьбы их близких. Я уже писал, что мать и сестру дальномерщика Феди Удеревского фашисты повесили. Чтобы отомстить за их гибель, Федя обратился с просьбой к командованию направить его в пехотную часть, на передний край. Воевал смело и отчаянно, был несколько раз ранен. Будучи на излечении [142] в ленинградском госпитале, навещал родную батарею. Ниже я еще напишу об этой встрече.

Трагичной оказалась судьба близких нашего командира приборного отделения Александра Полтева.

В оккупированном немцами Минске осталась его сестра Вера Ивановна (по мужу — Яранцева). Бесстрашная женщина не смирилась с оккупационным режимом, нашла в себе силы и волю продолжать борьбу с захватчиками и в этих нелегких условиях. Она разыскивала людей, объединившихся для подрывной работы в тылу противника, стала связной минского подполья.

За месяц до освобождения Минска советскими войсками Веру Ивановну гитлеровцы арестовали, а за три дня до вступления в город наших передовых частей увезли ее в «душегубке».

«Подруга сестры по камере, — рассказывал мне Саша, — осталась в живых. Она писала потом, через какие пытки прошла Вера, но держалась стойко, мужественно. Письма эти хранила другая моя сестра — Наталья Ивановна, у которой жила мама. От нее она прятала письма, скрывала их. Однако маме удалось обнаружить письма Вериной подруги. Прочитала — и потеряла рассудок...»

По натуре своей человек очень мягкий, Саша Полтев тяжело переживал отсутствие вестей от матери и сестер. Но переживал скрытно, в душе, всю энергию отдавая четкой работе приборного отделения, которым он командовал. Особенно в те минуты, когда по боевой тревоге его бойцы занимали свои места, когда курсом на батарею, на Ленинград шли самолеты с черными крестами...

...Темнеть стало раньше. Как только город окутывает чернота, в небо поднимаются, сливаясь с ним, расплывшиеся темные кляксы аэростатов воздушного заграждения. Шарят лучи прожекторов, наталкиваясь то на густое осеннее облачко, то на эти неподвижные аэростатные туши. К тем, кто с помощью лебедок поднимает их на высоту двух — четырех тысяч метров, мы относились снисходительно: «Пассивно воюют. То ли дело — зенитчики».

Вот в начале октября узнали об удачных боевых действиях расчета старшего сержанта Бориса Алымова — не из нашего полка, из другого. В течение одного дня он сбил три вражеских самолета. А до этого на их счету было четыре уничтоженных самолета, так что стало по одному на каждый орудийный номер!

Добиться этого расчет решил, готовясь достойно встретить XXV годовщину Великого Октября. И обязательство свое сдержал...»

Девушки

Прежде чем перейти к письмам и дневникам осени — зимы сорок второго, сделаю отступление.

Мне кажется, в документальных книгах о войне до сих пор еще недостаточно полно рассказано о том, как [143] несли армейскую службу девушки, добровольно надевшие гимнастерки и шинели, о том, как они воевали. Не «сестричками» с перекинутой через плечо сумкой с «красным крестом». Не регулировщицами, направляющими взмахом флажка походные колонны на развилках дорог, забитых транспортом и техникой. Не телефонистками в штабных землянках. А заменяли бойцов у зенитных орудий и пулеметных установок, в прожекторных батальонах, на приборах управления зенитным огнем и на станциях орудийной наводки. Воевали не в тыловых службах, а в действующих армейских частях. На фронтовых позициях рядом с передним краем обороны. На окраинах ленинградских, почти непрерывно обстреливаемых.

Слов нет, девчатам было потруднее, чем «сильному полу». И пострашнее, наверное. И к строгим порядкам армейским, дисциплине суровой привыкать им пришлось не так-то легко. Однако вахту свою они несли на равных, долг воинский исполняли честно. Тут, как говорится, ни убавить, ни прибавить.

Вот что сказал на одной из встреч ветеранов ПВО Ленинграда бывший командир 115-го зенитного полка, ныне генерал-полковник артиллерии в отставке Владимир Георгиевич Привалов. Со мной был магнитофон, поэтому выступление его воспроизведу с предельной точностью:

«Во все времена понятия «солдат», «командир», «воин» связывали с долгом мужчины. Недаром и слова эти — мужского рода. Но вот в сорок втором году, с согласия Наркомата обороны СССР и Центрального Комитета ВКП(б), был проведен на добровольных началах призыв в части ПВО ограниченного состава женщин-комсомолок. В наш полк весной сорок второго пришли первые 120—130 девчат-добровольцев.

Каких-то специальных условий их приема мы не придумывали — действовали на основе установленных правил: карантин, санпропускник, старшины выдали обмундирование, которое, елико возможно, девушки подогнали по своему росту.

Распределили их по тем должностям, что с нашей точки зрения соответствовали женскому складу, женскому характеру, на каких они могли лучше проявить себя. Прошло время, и вот является ко мне делегация. «Что же получается? — спрашивает одна из самых бойких. — Мы разве пришли сюда, чтобы связистками-телефонистками [144] быть? Поварами? Мы хотим воевать, как все. Мы хотим воевать так, как воюют мужики. Ясно?..»

Не по-уставному звучит, но предельно ясно.

Доложили в штаб армии о таком требовании, высказали мнение, что надо как-то официально оформить желание воинов-женщин. И создали из них боевое подразделение — батарею.

Правда, целиком, на сто процентов, создать ее из женского состава не представлялось возможным Офицеров-женщин, соответственно подготовленных, не было. Нельзя забывать, что противовоздушная оборона — очень сложный род войск, чтобы стать здесь командиром, требуется серьезная подготовка. Ведь стрельба в трехмерном пространстве сама по себе чрезвычайно трудное дело. Нужно знать весьма сложную аппаратуру, уметь управлять ею...

На эту женскую батарею подобрали подготовленных командиров взводов, на первых порах и командирами орудий оставили мужчин. Словом, батарею сформировали, обучили и затем поставили на боевую позицию в районе Лахта — Олыино. Так и начала жить на ленинградской земле боевая женская батарея нашего полка.

Вступив на стезю солдата, девушки даже самим фактом своего присутствия облагородили быт, поведение окружающих воинов. Хотя бы такой факт: если до их прихода в сорок первом можно было встретить бойца в шапке с болтающимися тесемками, «с распущенными крыльями», то теперь все подтянулись, стали строже следить за своим внешним видом.

Вспоминая эпопею прихода и службы женщин в армии, я всегда готов отвесить им нижайший поклон, поблагодарить их от души за честную службу. А ведь им иногда многое оказывалось не под силу, а иной раз, прямо скажем, было тяжело...

Прием пополнения девушек в соединения и части войск противовоздушной обороны страны начался в апреле сорок второго. Весной этого года подразделения ПВО передали значительное число бойцов в стрелковые дивизии. Девушки пришли им на смену.

Когда в Ленинграде объявили о добровольной записи в армию, целые комсомольские организации направились в райкомы ВЛКСМ, в военкоматы с просьбой отправить их на фронт. Только за два месяца в ряды воинов ПВО Ленинграда встало 3638 девушек. Пережив страшную зиму, они твердо решили отстаивать родной город с оружием в руках, принять посильное участие в [145] борьбе за его освобождение от блокады, вступив в ряды действующей армии.

Ох как еще несправедливо мало и скупо написано об этих мужественных девчатах с Выборгской стороны, из-за Невской заставы, с Васильевского острова, надевших солдатские шинели! Как должны быть признательны этим ленинградкам нынешнее и грядущие поколения за их решимость взвалить на свои плечи нелегкий солдатский труд, за то, что, заменив мужчин, они увеличили ряды бойцов переднего края, наступающих наших частей.

Честно служили они и в нашем полку. Многих я хорошо помню, изредка встречаемся, переписываемся. С согласия одной из однополчанок — коренной ленинградки Валентины Константиновны Мининой (это ее девичья фамилия) — приведу ее рассказ.

«К началу войны я училась на четвертом курсе Ленинградского механического техникума. Вскоре из тридцати трех человек нас осталось только двенадцать девчат — мальчики в первый же день войны пошли на фронт. Ушли и педагоги. Заниматься некому и не с кем. Мы, девчата, тоже стали проситься на фронт.

К осени наша квартира опустела. Уехала с заводом сестра Раиса, пропал без вести старший брат Николай — курсант летного училища, что находилось в Ораниенбауме. Шестнадцатилетний брат Володя был где-то под Ленинградом — «на окопах».

Радио у нас никогда не выключалось. Звуки метронома дома и на улице оповещали нас, что город жив и сердце его стучит.

Хлебный паек все сокращался. На рынке за деньги купить ничего нельзя, только сменять. Однажды отец принес большое лошадиное копыто. За него он отдал мое красненькое поплиновое платьице. Отец долго не соглашался отнести его на рынок, но я видела, как он тает на глазах, и уговорила: «Ведь после войны купим еще красивее, а сейчас надо держаться».

Зимой стояла лютая стужа. Водопровод замерз. Воду брали прямо из Невы около Тучкова моста. Прорубь превратилась в глубокий ледяной конус. Чтобы достать воду, приходилось ложиться на живот и руку с ведром опускать в этот конус по самое плечо. Однажды не рассчитала силы — воду зачерпнула, а вытянуть ведро не могла, оно меня потянуло в прорубь. Пришлось разжать пальцы. Выбравшись на берег, села на саночки и долго плакала... [146]

Перед Новым годом в лютые морозы упал на улице и замерз отец. Я пошла работать на завод имени Калинина — не все его цехи успели эвакуировать, и он продолжал выпускать продукцию.

К марту сорок второго совсем обессилела. Утром подниматься трудно, все суставы болят. Десять шагов сделаешь — отдых, ноги дрожат, не держат. Черные цинготные пятна появились на посиневшей коже. Я понимала, что скоро конец.

Сама смерть не страшила — не хотелось только упасть где-то на улице и вот так, безликой, в общей куче умереть.

Когда силы еще оставались, ходила с другими девчатами по домам — райком комсомола поручил выявлять ребятишек, оставшихся без родителей, и передавать их в детские приемники. В одной из квартир увидела на кровати рядом с мертвой женщиной закутанного в одеяльце ребенка. Посиневшие губки младенца едва шевелились — плакать сил у него не было. Крикнула: «Девочки! Он еще живой...»

Прижимаю к груди комочек. Злость и ярость кипят во мне. Решила тогда: буду проситься на фронт, чтобы мстить, только бы самой выжить...

Пошла в заводской комитет комсомола — отказ: «Мы тоже куем победу. Наша продукция тоже нужна фронту». Ночью все-таки записалась в очередь в райвоенкомат, хотя знала, что девчат с оборонных заводов не берут. Когда открылась дверь, отсчитали двадцать человек, я в их числе. Волнуюсь, говорят, цинготных не берут. Чтобы пройти медосмотр, в темном уголочке разделась. От волнения кожа покрылась предательскими пупырышками, и темные пятна стали еще заметнее. Выбрала, как мне казалось, самого доброго врача. Он внимательно осмотрел, спросил, не шатаются ли зубы. Позвал еще врача, оба покачали головами, велели одеваться.

Ладно, думаю, убегу на фронт сама, без их медосмотров. Фронт, он рядом, за Кировским заводом. Наблюдаю за девчатами, которые прошли медосмотр и со справками направляются в другую комнату — сдавать паспорта. Проскочила туда и чуть не вскрикнула от радости. За столом сидел молодой командир в новенькой гимнастерке. В нем я признала председателя профкома нашего техникума Игоря Павловского. А я тоже была членом профкома на четвертом курсе.

Встала в очередь последней к его столу. Когда подошла, [147] громко назвала свою фамилию. Он вскинул глаза: «Ты, Валя? Что с тобой?» — «Я умираю, Игорек, медсправки нет, все равно помоги...»

И вот в моих руках направление на всевобуч. Теперь мне и вовсе не захотелось умирать.

Почти на каждом углу пила противную хвою, чтобы заглушить цингу, — настой хвои продавали там, где до войны газировку. В отряде всевобуча познакомилась с девушками, чья судьба походила на мою. Мы постигали азы военной подготовки, учились владеть винтовкой, окапываться, ползать по-пластунски. Дистрофия и цинга мешали выполнять все это молодецки, быстро, ловко, как нам того очень хотелось. Винтовка казалась ужасно тяжелой, а учебную гранату забрасывали всего на полтора-два метра. Но мы не унывали и изо всех сил старались показать, что совсем здоровы и готовы защищать Ленинград. Только поскорее бы на фронт!

Наконец последний день учебы. Построились. Ждем с нетерпением автомашин. Нас предупредили: если они все-таки не придут, тогда пойдем пешком. Там находился распределительный пункт. Обучавший нас капитан сказал: «Кто не может идти пешком, шаг вперед». А шеренга стоит как вкопанная. Я тоже стою. Ничего, думаю, дойду. Тогда капитан с конца фланга пошел вдоль шеренги и, присматриваясь, стал указывать, кому выйти из строя. Мне тоже...

Была середина мая. Тепло. Девчата в цветных платьицах, которые когда-то шили по фигурке, а теперь они обвисли, как на коле. Старшина сводил нас в баню. Вышли мы оттуда ужасно смешные: в длинных, не по росту, гимнастерках и огромных сапогах — ножки-палочки в них просто утонули. Шли по дороге, хлопая тяжелыми сапогами, стирая в кровь ноги...

Потом нас снова учили, учили, учили. И вот в начале июля стали отправлять на пополнение поредевших зенитных батарей. Я стала разведчицей на батарее, которая находилась неподалеку от больницы Фореля. Объяснили: разведка — глаза и уши зенитчиков, поэтому мы должны безошибочно опознавать в воздухе все типы самолетов — вражеских и своих, уметь пользоваться биноклем, буссолью — прибором, позволяющим определять угол места и азимут обнаруженного стервятника.

Силуэты самолетов я выучила быстро. Вскоре меня избрали комсоргом батареи, наверное, за мой веселый и покладистый характер. А через год стала комсоргом дивизиона... [148]

Мы, ленинградки, были первыми. Когда прибыло пополнение девушек-добровольцев из Москвы, почувствовали себя увереннее. За дело взялись горячо, со всем старанием, и показали, что тоже умеем воевать...»

Валя Минина доказала это, не раз проявляя мужество и бесстрашие. Свидетельство тому — боевая награда, отличавшая тех, кто действительно умел воевать смело, — медаль «За отвагу».

Можно привести немало примеров самоотверженности ленинградских зенитчиц. У меня сохранились выписки из истории нашего полка: «Комсорг третьей батареи Родионова Евгения Васильевна возглавила подноску снарядов к орудиям под обстрелом. Награждена орденом Красной Звезды». Потом другая фамилия: Вера Кугар. Она заменила на орудии раненого четвертого номера, и расчет продолжал вести огонь — шестеро ребят и одна девушка...

Комсомолку рядовую Веру Кугар командование наградило медалью «За боевые заслуги». А на следующий день она принесла парторгу вырванный из школьной тетрадки листок со словами: «Прошу принять меня в ряды Коммунистической партии...»

На Ленинградский фронт, хотя и зная, как нелегко здесь воевать, сколько потребуется в блокадных условиях выносливости, мужества, твердости духа, стремились попасть и девчата-добровольцы из Москвы.

Однажды на встрече ветеранов нашего полка я познакомился с Александром Яковлевичем Смородинским. Он командовал в дни войны взводом управления одной из соседних батарей. Из завязавшейся беседы выяснилось, что именно ему зимой сорок второго года предложили отправиться на Большую землю за «девичьим пополнением».

Попросил Александра Яковлевича вспомнить, как это все происходило. Приведу частичку его рассказа.

«Поручение, которое мне дали в штабе полка, было необычное, трудное и чрезвычайно ответственное. Ведь требовалось перевезти через Ладогу по «Дороге жизни» не сотню-другую девчат-добровольцев, а целых две тысячи — пополнение для всех подразделений нашего корпуса ПВО.

Дали мне в помощь шесть офицеров. Уложил в планшетку продаттестаты — и в путь. На попутной автомашине преодолели по льду Ладожское озеро, а затем товарными поездами круговым путем через Вологду добрались до Москвы... [149]

И при встречах в долгой дороге, и по прибытии в столицу, услышав, что мы из Ленинграда, люди относились к нам с какой-то особой доброжелательностью и уважительностью. Одно слово «ленинградец» вызывало у людей готовность тут же, если это потребуется, прийти на помощь, охотно оказать во всем посильное содействие.

Формировали пополнение девчат под Москвой. Передавая нам уже готовые списки, военком пошутил: «Для Ленинграда отдаем самых отважных и самых красивых...» Девушки забрались в теплушки эшелона. Старшим раздали сухой паек, хлеб, свечки. И вот состав тронулся.

В пути эшелон делал продолжительные остановки. В крупных пунктах девчат кормили на станциях — там имелись специальные воинские столовые для отправляющихся в действующую армию. Ох и нервов нам стоили эти остановки! Девчата же строя не признавали и к командам не привыкли. Шли себе гурьбой, не глядя по сторонам. Переходя рельсовые пути, обгоняли друг дружку, под вагонами перелезали. А движение тогда по железной дороге было не то, что теперь. Поезда шли без всякого графика и расписания. Того и гляди кто-нибудь угодит под колеса...

Десять дней так вот мы и двигались — медленно, с долгими остановками на запасных путях. Теплушки отапливались от случая к случаю, если удавалось найти кусок-другой угля, доску посуше. Спали, конечно, не раздеваясь, умыться на станциях не всегда удавалось. Но, обходя вагон за вагоном, подбадривая, вглядываясь в девичьи лица, почерневшие от угольной пыли, копоти, убеждался: держатся все молодцом, присутствия духа не теряют...

Добрались до Кобоны. С уполномоченным Военного совета Ленфронта по перевозкам согласовал порядок переправы по ледовой трассе. Он распорядился: сажать по одной девушке в кабину рядом с водителем автомашины, идущей в Ленинград с продовольствием или каким-нибудь другим ценным грузом. Трое суток на это потребовалось, не забывайте — их же две тысячи было!..

И это испытание москвички-добровольцы перенесли стойко и мужественно. Ехали-то они в кабинках, но с постоянно открытой, а то и вовсе снятой дверцей на случай, если лед под колесами проломится и придется выскакивать, чтобы спастись... [150]

Нам, к счастью, удалось сохранить жизнь всем девушкам. Прошло немного времени ускоренного обучения, и они заняли места в расчетах и отделениях, заменили бойцов на приборах и дальномерах, стали разведчицами, связистками...»

Только поначалу на батареях посмеивались над «солдатами в юбках», но очень скоро убедились, что справляются они со своими боевыми обязанностями не хуже ребят. Земляные ли работы требовалось вести, ящики со снарядами сгружать и подтаскивать к орудиям, или бревна разобранного на дрова дома пилить — девчат от всего этого не освобождали. А после интенсивной стрельбы они приходили на огневую позицию и помогали орудийщикам — собирали и укладывали гильзы, подправляли сбившийся маскировочный дерн на брустверах.