Старый безумный Нью-Йорк: Город маленьких фабрик

 

Этим утром я отправляюсь на «Велосипедную экскурсию Файв-Боро». Сорок две мили! Знаю, многим это покажется огромным расстоянием, но вся дорога занимает чуть больше трех часов. И это с остановками. Я думал, что устану сильнее, а ведь я всего лишь совершаю короткие поездки по городу — на встречи, на работу, а вечером по клубам. Экскурсия может показаться банальщиной, но она несет приподнятое ощущение участия в каком-то гражданском марше. Люди в Квинсе, Бруклине, Стейтен-Айленде вывешивают самодельные плакаты в своих дворах и шумно приветствуют толпу велосипедистов, когда мы просвистываем мимо, словно гонщики марафона — только на этой экскурсии никто не обгоняет друг друга. Никто не запоминает, кто добрался первым до очередной остановки.

Организаторы нашей экскурсии закрыли участки ФДР-драйв, шоссе Бруклин-Квинс, Белт-парквэй и моста Верразано — так что нам досталась радость прокатиться посреди скоростной трассы без нужды останавливаться на красный свет. Развеяны и все тревоги относительно безумных нью-йоркских прохожих, готовых рискнуть жизнью ради быстроты передвижения.

Запланировано несколько обязательных остановок — чтобы глотнуть воды, попробовать бесплатные бананы и крекеры с ореховым маслом — в Квинсе и у съезда на Бруклин с моста Верразано, — так что гонка за лидерство в нашей группе действительно не обещает никакого вознаграждения, кроме, разве что, самых спелых бананов.

Среди нас немало людей в специальных костюмах из синтетической эластичной ткани — спандекса. Когда эта ткань скользит по асфальту, раздается характерный свист, который я уже слышал пару раз за сегодня. Думаю, для некоторых из нас немалая доля удовольствия от этих мероприятий, от выходных, проведенных на двух колесах, состоит в переодевании в особый костюм. Смена костюма как бы заявляет: «Сегодня я — велосипедист!»

Само собой, кое-кто из парней (и девиц), которые отправились с нами в путь, немного отстают в своих вело-манерах, а может статься, просто стараются доказать себе и окружающим собственную смелость. Они проносятся мимо меня на бешеной скорости, спеша занять подобающее (и бессмысленное) место в голове процессии. Меня предупредили заранее, что наибольшая опасность в подобной экскурсии грозит со стороны других велосипедистов — особенно тех, кто полон решимости держаться впереди остальных, где бы то ни было. Лично мне уже не видны спины наших «гонщиков». Компактная группа, выехавшая со старта в Нижнем Манхэттене, быстро рассеивается и вытягивается в длинную линию, уже когда мы покидаем остров: это делается осознанно при помощи пары узких проездов, устроенных на Шестой авеню, — так устроители избавляются от излишней тесноты наших рядов. Опасаться нужно не только лихачей. Сама ситуация взывает к осторожности: тут собралось множество велосипедистов, не привыкших ездить далеко и уж тем более в массовом строю, так что теснота неизбежно приведет к бездумным выходкам, а это грозит кучей-малой с самым неприятным исходом.

 

9:30 утра. Вид на Рэндалл-Айленд из-под железнодорожного моста

 

Впрочем, по большей части нас охватывает редкое и замечательное чувство общности — в Нью-Йорке привыкли относиться к таким эмоциям с подозрением, но иначе не назовешь. Мы вынуждены поддаться этому заразительному чувству, возникающему, когда множество людей собираются вместе, чтобы заняться общим делом — энергично, массово. Такое чувство возникает в толпе перед сценой рок-фестиваля или на аттракционе «американские горки», это срабатывает глубинный биологический механизм, управляющий эмоциями. В отличие от некоторых толп, наша ведет себя довольно дружелюбно, старается следовать указаниям барьеров и дорожных ограждений (ну, почти всегда) и поддерживает в себе силы бананами да крекерами с ореховым маслом.

 

Полдень: я еду по мосту Верразано, а это означает, что я почти прибыл. Отсюда остался лишь коротенький перегон до Стейтен-Айленда — и назад, в Манхэттен.

 

Самый длинный отрезок нашего маршрута ведет по спускающимся к воде кварталам Бруклина и Квинса, что оставляет у меня приятное впечатление, что старый безумный индустриальный город, каким некогда был Нью-Йорк, существует и по сей день. Эти районы состоят из бесконечной цепи маленьких фабрик и заводиков, которые выпускают пластиковые пакеты, картонные коробки, слабительные средства, вешалки для одежды, расчески, резервуары для воды, стоящие на крыше каждого жилого дома на Манхэттене. Конечно, некоторые городские районы, вроде Вильямсбурга, краешек которого мы лишь вскользь задели своим маршрутом, полны арт-галерей, кафе и замечательных книжных магазинов, в то время как другие кварталы населены исключительно хасидами или итальянцами, но в основной массе прибрежная зона все еще состоит из пестрого набора фабрик. Эти старинные здания находятся в миллионе миль от индустриальных парков, хай-тековых кампусов и штаб-квартир крупных компаний, которые высятся на западе (то есть как раз по ту сторону Гудзона). Здешние заводы — всего лишь заводики, и ими нередко заправляет одно семейство. Здесь по-прежнему выпускаются все эти пружинки для блокнотов, все эти ножички для очистки яблок, на которые посмотришь, бывало, и застываешь в остолбенении: «И кто только додумался? Кто разработал такое? Кому в голову пришло?»

 

Несколько дней спустя я еду на велосипеде в Восточный Нью-Йорк (район в Бруклине), чтобы проследить за напылением, которое сегодня нанесут на один из моих стульев — арт-объектов, над которыми я работаю. Эта техника обычно используется для заводской окраски металлических полок, шкафов, алюминиевой обшивки и оставляет очень гладкую поверхность. Идея состоит в том, чтобы этот стул в итоге выглядел как продукт массового производства. Предмет отправляется в камеру, где воздух заполняется взвесью порошковой краски, которая равномерно прилипает к предмету, не создавая уродливых потеков или следов кисти.

 

Чтобы добраться до места, я проезжаю через различные бруклинские гетто — доминиканское, западно-индийское, хасидское и черное. Под «гетто» я разумею нищие, заброшенные, загнивающие кварталы. Это не обязательно значит, что там живут чернокожие. Некоторые из районов, которые можно назвать «гетто», процветают. А вот Восточный Нью-Йорк, скажем, довольно опасное местечко. Здесь одного моего друга недавно ограбили: силой заставили зайти в винную лавку и купить выпивку для несовершеннолетних грабителей! В самых неприглядных своих уголках этот район весьма напоминает наиболее гнетущие пейзажи, виденные мною в странах бывшего социалистического блока: брошенные дома, окруженные развалившимися строительными лесами (похоже, эстакаду с линией метро здесь никто не красил уже много десятилетий). Эти признаки запустения и руины перемежаются с рассыпанными по району церквушками и солидными храмами, въехавшими в бывшие театры. Пренебрежение властей так и сквозит отовсюду. Мы хохочем над проделками Бората, но собственный Казахстан находится здесь, прямо под нашим боком.

Повидав предостаточно щекочущих нервы пейзажей, я решаю пуститься в обратный путь более удобоваримым маршрутом. Я направляюсь к воде, которая здесь совсем рядом, и еду по велосипедной дорожке, следующей за Белт-парквэй вдоль бруклинского побережья. Слева от меня остаются болота и сырые луга Джамайка-Бэй. Не совсем Нантакет[34], но все равно чертовски красиво; даже поразительно, что увидеть нечто подобное можно не покидая Нью-Йорка. Сегодня суббота, и множество людей высыпали из домов на барбекю. Они ставят свои жаровни на травянистых участках обочины шоссе и даже на вспомогательных полосах. Это выглядело бы мило, если бы рядом не шумела уродливая трасса.

Я останавливаюсь, чтобы подкрепиться скунджилли (моллюски в красном соусе) в кафе на Шипсхед-Бэй. На улице выставлены столы для пикников, а еду можно заказать тут же, в окошке: моллюски, устрицы и всевозможные прочие дары моря. Говорят, весь этот район называется в честь вкуснейшей рыбы «овечья голова». Когда-то она водилась здесь в изобилии, но теперь ушла в другие воды. Ее называли также морским лещом.

Я вспоминаю, что не так давно собирался прокатиться до Лонг-Айленда, посмотреть выставку в «PS1», но как раз в тот день проходил нью-йоркский марафон, и велосипедная дорожка на мосту Квинсборо была перекрыта (как было объявлено, для забега спортсменов-инвалидов, хотя весь день она так и оставалась совершенно пустой). Поэтому я затащил велосипед в вагон трамвая, идущего на Рузвельт-Айленд, и доехал на нем до пустующих строений психиатрической лечебницы на южном конце этого острова, стоящего прямо в центре течения Ист-Ривер. Ни единой живой души кругом. С окончания острова открывается замечательный вид на здание ООН и на крошечную скалу, облюбованную бакланами: тоже довольно непривычное зрелище для центральной части Нью-Йорка.

 

Едва мне удалось добраться до Лонг-Айленд-Сити, я задержался перекусить в уютном кафе Хантерс-Пойнта, где наблюдал в окно за тем, как бригады уборщиков счищают с улиц слой бумажных стаканчиков и полотенец, которые раздавались участникам марафона. На улицах виднеются ярко-желтые лужицы лимонада-спонсора: похоже, будто участники забега дружно обмочились, приняв чрезмерную дозу витаминов. Несколько запыхавшихся бегунов отдыхают на обочине или ковыляют мимо. Я гадаю, повезет ли мне увидеть спортсмена, который придет к финишу самым последним: это зрелище — куда более редкое и ценное удовольствие, чем шумная встреча победителя. Кажется, я все же видел его. То был мужчина в цветастой косынке на голове и с изрядной щетиной; выданный на старте номер безнадежно съехал набок, и мне показалось, что он держал в зубах сигарету, шаркая по улице под едва заметным уклоном к бордюру.

 

Как наши делишки?

 

В Нью-Йорке на удивление много живописных велосипедных троп, которые отличаются от специально организованных дорожек. Участок на фото расположен в Верхнем Манхэттене.

 

Одна из тропинок поднимается почти до высшей точки на острове, где на самом краю Манхэттена, в районе Инвуд, расположен красивый парк. Еще одна замечательная тропа проложена мимо причалов Стейтен-Айленда, выстроившихся вдоль атлантических пляжей этого района. Она тянется на многие мили на юг, от самого моста Верразано и парка Гейтуэй. Здесь нет автомобилей, но имеется несколько закусочных. Пляжи на редкость чистые, некоторые даже закрыты от посторонних глаз (закрытые пляжи погрязнее — нет в жизни совершенства).

В Бруклине, рядом с уже упомянутой тропой вдоль болотистого участка по соседству с Восточным Нью-Йорком (по которому тоже можно прокатиться до самого Рокэвэя), имеется тропа, ведущая вдоль побережья от Бэй-Риджа: по ней можно выехать из-под моста Верразано прямо на Кони-Айленд. В непосредственной близи от нее, к сожалению, бежит шоссейная трасса, но вид на бухту с другой стороны от тропы делает прогулку по ней стоящим делом. А по прибытии на Кони-Айленд получаешь дополнительное утешение в виде латиноамериканских музыкантов, которые выступают у причала в летние выходные дни.

 

Старый безумный Нью-Йорк-2

 

Мой приятель Пол играет на басу и поет в баре-пиццерии, расположенной в Виллидж, и я заезжаю поздороваться. Заведение под названием «Артурос» представляет собой странное сочетание сразу двух напоминаний о былом: во-первых, это джазовый бар, где завсегдатаи не стесняются петь хором и куда частенько приходят посидеть музыканты, возвращающиеся из студии или с собственного концерта. Во-вторых, это популярный ресторан с дружелюбной, шумной, слегка хаотичной атмосферой, где подают пиццу (и очень неплохую, между прочим).

Владелец «Артурос», которого я никогда не видел, увешал все стены собственными картинами. Здесь можно увидеть странноватые портреты и типичные для Гринвич-Виллидж виды уютных улочек, тонущих в зелени. Дочь владельца Лайза часто бывает там и обязательно здоровается со мной. Я спрашиваю, откуда взялись эти свисающие с потолка разнокалиберные модели самолетов, и она отвечает, что папа решил забросить живопись: теперь он посвятил себя моделированию.

«Артурос» — заведение, известное всей улице, так что здесь всегда полно постоянных посетителей. Оно не из тех ресторанов, которые способны привлечь внимание серьезного гурмана или упоминаются в новомодных путеводителях по вечернему Нью-Йорку. Пианино стоит точно посередине обеденного зала, в конце стойки, так что контрабасисту приходится ютиться в уголке. Иногда к ним присоединяется и ударник, играющий на рудиментарной установке, состоящей из малого барабана и тарелок. Он втискивается в закуток по другую сторону пианино и частенько оказывается вынужден уворачиваться от официантов или посетителей, желающих пройти в туалет, в котором стоит еще и ванна. Причем огромных размеров. Хотел бы я знать, сколько человек падали туда, потеряв спьяну равновесие, и не принимают ли работники ресторанчика горячие ванны после утомительного рабочего дня.

Женщина с грушевидной фигурой принимается петь под восторженные аплодисменты. Кто-то шепчет мне, что это мать Сэвиона Гловера, знаменитого чечеточника. Я сразу замечаю фамильное сходство — в чертах лица, во всяком случае. Ее черные, но изрядно припорошенные сединой волосы свернуты в тугую спираль, как у Ким Новак в фильме «Головокружение». Она поет известный шлягер и делает это хорошо, даже потрясающе хорошо.

Спев еще одну песню, она подсаживается к друзьям, приветствующим ее из ближайшей кабинки. Пианист показывает Полу какие-то таблицы аккордов, затем усаживается в кабинке за спиной певицы, рядом с дверью на кухню. Он начинает яростно листать какие-то нотные тетради, раскладывает их по всему столу и вскоре теряет всякий интерес к происходящему вокруг.

Микрофон берет человек по имени Джимми. Я знаю это, поскольку не так давно он подходил ко мне, чтобы представиться. «Я пою по четвергам», так он выразился. Прическу Джимми сложно описать. Она похожа на панковский ирокез, переходящий в длинный хвост, но при этом еще и зализанный назад. На нем черный пиджак и галстук, на котором изображены веселенькие желтые горны. Джимми исполняет еще один старый шлягер (все они только этим и занимаются, за исключением Пола, которого больше прельщает творчество Стиви Уандера), вкладывая в него и сердце, и душу.

Посетители «Артурос», который никак не назовешь «большим» рестораном, обычно представляют собой очень пеструю компанию: кто-то слушает певца, кто-то сосредоточенно жует, а кто-то не перестает болтать с друзьями. Некоторым удается проделывать все это сразу. Благодарной такую публику точно не назовешь, но здесь это никого не пугает. Джимми поет так, словно стоит на большой сцене до отказа набитого зала, не замечая чавканья и стука столовых приборов. Он поет для воображаемых задних рядов, надрывая голос. Невероятно.

Джимми исчезает со сцены, но его аккомпаниатор, пианист-азиат, держит глаза закрытыми и, по-видимому, не замечает отсутствия певца. Вернувшийся Джимми предстает перед публикой в пиджаке кремового цвета, неся под мышкой зонтик той же расцветки. Не медля ни секунды, он затягивает песню «Пенни с небес», и можно догадаться, что весь реквизит для этого номера он приготовил заранее и держал в задней части ресторанчика. «Каждый раз, когда идет дождь… на меня сыплются пенни с небес», — и зонтик взлетает ввысь, посреди набитого зала! Официанты разносят заказанную пиццу, и обедающие просят принести еще вина — жестами, поскольку за пением Джимми никто не услышит их криков. Похоже, взрывоопасный трюк с зонтиком нисколько никого не обеспокоил и даже не удивил. Джимми принимается импровизировать, выводя такой вокализ, что мелодию уже практически невозможно узнать. Порой он подчеркивает текст театральными жестами — складывает ладони словно в молитве или подхватывает миссис Гловер, чтобы станцевать с нею несколько па. Немыслимая парочка. На его голове оказывается вдруг маленькая черная шляпа. Наконец он увлекается настолько, что оставляет микрофон на пианино, рядом с банкой для чаевых, и принимается скакать — по-настоящему скакать по залу, распевая при этом во все горло.

 

Затмение

 

Вчера, около половины пятого, когда я записывал вокальную партию на свой домашний компьютер, у меня возникло ощущение, будто внезапно что-то выключилось. Мое звуковое и записывающее оборудование подсоединено к чему-то вроде огромной батарейки, которая специально создана для того, чтобы концерт продолжался еще минут двадцать, даже если на сцене то и дело барахлит электрический контакт. И поэтому, несмотря на то что Нью-Йорк полностью погрузился во тьму, еще несколько минут я продолжаю работать как ни в чем не бывало, не подозревая о случившемся. Я аккуратно выключаю аппаратуру, покидаю студию и иду посмотреть, что же произвело этот странный звук. Вскоре я понимаю, что электричества нет, и гляжу в окно: света нет нигде, электричество отрубилось повсюду. Я наполняю несколько банок водой, ведь насос в моем доме не сможет поддерживать давление в трубах, пока свет не включится снова.

Все часы на соседних зданиях — те, что с настоящими циферблатами, по крайней мере, — показывают ровно половину пятого. Цифровые датчики погасли. Вечерний час пик в разгаре, а поскольку я живу рядом с въездом в туннель, движение на моей улице может стоять часами. Несколько такси мечутся внизу, подбирая пассажиров, но большинство вскоре направляются в гаражи. На улице стоит страшный шум. Автомобили гудят на все лады — они проснулись сразу, как только вырубилось электричество.

Я еду на велосипеде в центр: хочу убедиться, что в конторе все в порядке. Мальчишка-мексиканец на велике спрашивает у меня, как добраться до Бруклинского моста. Полагаю, он едет домой, но обычно пользуется электричкой. Я отвечаю по-испански, и он говорит, что я удивил его знанием языка — с моим-то лицом!

Мой офис опустел в один миг, все работники насмерть перепуганы: воспоминания об 11 сентября, надо думать.

После захода солнца я еду на велосипеде по Таймс-сквер, погруженной во тьму, не считая полицейских мигалок. Огромные рекламные экраны и яркое освещение, обычно видное за несколько кварталов, выключены. Вывески превратились в абстрактные пятна, сложно даже сказать, что именно рекламируется. Как ни странно, народу полно. Туристы никуда не разошлись, но ломают головы, что им делать дальше. Черные силуэты, передвигающиеся скоплениями. Тысячи и тысячи человек. Многие просто прогуливаются туда-сюда. Может, им не попасть домой. Ирландский бар на Западной 45-й улице по-прежнему открыт, и толпа его подвыпивших посетителей заполняет всю улицу.

На каждой автобусной остановке скапливаются сотни человек — все надеются попасть домой в Квинс, в Бронкс, в Бруклин или на окраины. Они тоже бродят по улицам небольшими толпами, окружают знаки автобусных стоянок или просто сидят на бордюре: автобусное сообщение, хотя оно не прекращалось, сильно затруднено из-за выключения светофоров. Уличное движение еле ползет, автомобили медленно тащатся почти в полной темноте, практически наугад. Вообразите, как вы ходили бы по комнате, где внезапно погас весь свет. Когда автобус все-таки подъезжает, он выглядит большой, грозно нависающей над людьми тенью с двумя слепящими прожекторами спереди. Один за другим, огромные машины медленно выплывают из темноты, словно светящиеся глубоководные твари.

Люди заполонили все улицы, но в некоторых частях города их даже сложно разглядеть. На перекрестке Шестой авеню и Двадцатой улицы толстяк управляет движением, используя самодельный знак — кусок белого картона с криво выведенным словом «СТОП». На другом перекрестке чуть дальше от центра движением рулит пацан в широких штанах, он делает это энергично, с огоньком: для него это великолепное развлечение. Никто не мародерствует, не грабит припаркованные автомобили. Все сохраняют спокойствие. Люди помогают друг другу кое-где сбиваются в веселые стайки, чтобы вместе отпраздновать темноту.

Лестничные площадки в моем доме погружены во тьму (лифт, само собой, тоже не работает), и аварийные огни тухнут один за другим. В темноте хаотично дергаются лучи фонариков: жильцы ищут свои этажи. Большинство жильцов, впрочем, выбрались на крышу и выпивают все вместе. Я ненадолго присоединяюсь к ним. В квартале от нас стоит здание брокерской конторы. Оно освещено изнутри — там ярко как днем, хотя никого внутри нет. Нам видны брошенные, заваленные бумагами столы. Думаю, у брокеров в подвале стоит собственный генератор. Ничего не остается делать — пора идти спать.

 

Проснувшись утром, я замечаю, что в квартире стало душновато. Накануне вечером внутри было все же прохладнее, чем снаружи (остаточный эффект вчерашней работы кондиционера), но эта разница температур едва ли сохранится надолго. Стоит август, и отсутствие электроэнергии начинает сказываться. Я разогреваю на завтрак то, что может скоро испортиться. Вода уже только капает из крана. В холодильнике у меня стоит банка с водой, но долго она не продержится. Многие магазины и продовольственные лавки вчера работали, распродавая запасы воды и выпечки из скудно освещенных дверей. Некоторые зажигали свечи и расставляли их на прилавках и полках, из-за чего магазинчики становились похожими на часовни. В хозяйственные магазины стояли длинные очереди — за фонариками на толстых батарейках (я купил и то, и другое). Я не слышу зуммера входящих звонков, так что никто не может до меня дозвониться. Впрочем, воспользовавшись старинным проводным аппаратом, который долго валялся без дела, я все же смог позвонить сам. Службы сотовой связи не работают, а вот газ идет без проблем. Я все-таки выпью свой утренний кофе.

На улицах по-прежнему шумно. Что все эти люди делают там, внизу? Куда они так спешат? Я обнаруживаю в морозилке пакет морских гребешков, которые съем на ланч, чтобы не испортились.

Я вновь отправляюсь в офис, и примерно в три часа дня электричество включается.

Кара, моя австралийская секретарша, возвращается на родину со своим бойфрендом, так что на сегодня назначена прощальная вечеринка в Гринпойнте, где они оба живут. Я решаю, что ее вряд ли отменили, и с приближением сумерек уже качу на велосипеде по Вильямсбургскому мосту. Кругом полно велосипедистов, поскольку метро и автобусы пока что ходят с перебоями, и с моста видно, что еще не все районы города получают электричество, хотя в Виллидж и в Сохо огни горят. Солидные участки Ист-Виллидж по-прежнему в темноте, как и немалая часть Нижнего Ист-Сайда. Весь центр переливается огнями. В Бруклине свет вроде бы есть, хотя не везде: на середине моста, где уличное освещение подпитывается Бруклином, фонари внезапно загораются. Значит, распределение электричества по городу подчинено законам политики. Чему это я удивляюсь?