Такие же и «издательства», принадлежащие преступникам.

- Ад на Земле – это отсутствие будущего. Ты уже умер… Или не рождался. Очень жаль, конечно. Ты не виноват, наследственность, твой алкаш папа…
- Да ну-у… - Отвечает Серёга с дебильной недоверчивой улыбкой психически неполноценного.

Его мозг погибает. Но проклятая иллюзорная природа бывает в редких случаях милосердна: Серёже уже никогда не узнать и не понять, что….
- «Я умер и узнал, что я не жил: мы были куклами с тобою на э к р а н е. Я видеоизображением кружил в трёхмерном галактическом обмане…» - декламирую начало одного из собственных стихотворений. Я пьян. Весьма.

Мы стоим на трамвайном пути – как на распутье. Да так оно и есть: позади жизнь, молодость. Впереди старость, безработица, богом проклятая страна, уголовщина, безвластие, смерть.
Мы в одинаковых чёрных китайских кожаных длиннополых куртках. И даже – в одинаковых чёрных китайских же, но довольно стильных, из кожезаменителя, на два месяца носки, туфлях. Только размеры наших копыт разные. У Серёги – сорок пять, у меня – сорок два. Это последние Серёгины туфли в жизни. Но мы ещё не знаем об этом. Ещё один подарок смертельной трупной жизни-мгновенья – не знать своего будущего…
И отцы у нас разные, а мать одна. Единоутробные братья. И возраст у нас разный, я на пятнадцать лет старше. Но выгляжу моложе и привлекательней – энергичнее.
Когда Серёга был более-менее здоров, то выглядел тоже неплохо, а сейчас…
Серёга умершим мозгом это всё-таки как-то понимает. И завидует мне чёрной злой завистью. Эта мерзкая зависть пришла к нему недавно. А в детстве он меня любил и гордился. Моей внешностью, моим ростом, тем, что у него есть старший брат. Это сейчас он на четыре сантиметра выше. У него сто восемьдесят два. У меня – сто семьдесят восемь. Но скоро. Скоро Серёга превратится… Он будет ниже меня на метр… навсегда…

Ч а щ е в с е г о м ы н е н р а в и м с я д р у г и м и м е н н о з а т о, з а ч т о н р а в и м с я с е б е.

«В трёхмерном галактическом обмане…» За одну жизнь я прожил десятки. И все их забыл. Как дурацкие кинофильмы. У меня штук сорок профессий и около двухсот мест работ. Я общался с сотнями людей. Большинство из которых давно умерли. У меня было несколько жён и детей. Написал несколько книг в нескольких жанрах, в том числе, и книгу афоризмов. Но из трех тысяч собственнх мини-шедевров я едва ли припомню десятка два. И это при том, что некоторые мои фразы многомиллионная публика употребляет, как народные пословицы – не зная автора.

Каждое утро начинается как новая жизнь, ретушируются прошлые дни, годы, десятилетия, превращаясь в небытие, в иллюзию, в забытые напрочь дурацкие фильмы, в грандиозный глупый непонятный обман.

Я, пьяный, стою, покачиваясь, на трамвайном пути на площади Луговой. Каких-то сто лет назад вот на этом самом месте мой дед продирался на лошади сквозь дикую тайгу, и тигр убил и сожрал его кобылу, а дед едва унёс ноги. А потом я за пятьдесят лет собственной жизни тысячи раз – в разных возрастах и ипостасях проходил, пробегал, проползал здесь. Частные домишки вокруг вверху по сопкам, огороды, бараки, синие киоски из фанеры здесь, внизу – с водкой, кислой капустой, люди с бронзовыми лицами – с войны, с концлагерей, тюрем – в кирзовых сапогах, линялых штопанных телогрейках, семечки, маты, папиросы, окурки. Сорок лет назад.

Сейчас – ларьки из алюминия и стекла, в них – поддельная водка. Поддельные сигареты, жвачка. На сопках вокруг – кирпично-бетонные джунгли, а площадь – загазованное машинами дно каменного стакана. По нему всё так же снуют людишки – с тупыми, измождёнными, серыми от голода лицами, с семечками и матами. И ещё: грязные оборванные беспризорные дети, нищие и бомжи – люди, живущие на улице, со страшными немытыми избитыми коростными нечеловеческими лицами. Сорок лет назад таких не было. Впрочем, зимой на морозе они все умрут, а к лету появятся новые.
А вокруг, на дорогах – десятки, сотни тысяч лакированных машин – за десятки и сотни тысяч долларов. За рулём – спекулянты преступники, прокуроры, судьи, милиционеры, чиновники – паразитирующие халявщики-педики, высасывающие кровь у тех, кто не на дороге, кто на тротуаре… Погибающая страна-территория!

Ч е м б о л ь ш е в с ё м е н я е т с я к л у ч ш е м у, т е м л у ч ш е в с ё м е н я е т с я к х у д ш е м у.

УКОЛ ПАМЯТИ. ДАО-ПРОСВЕТЛЕНИЕ: ….мне пять лет ещё жив отец подполковник фронтовик грудь в орденах а мать не старуха а молодая и красивая Мы на реке на лугу река широкая рыбная черепаховая уникальная с чистейшей водой Уссури Изумрудный луг и я ребёнок широко раскинул руки и бегу навстречу жизни пытаясь обнять луг реку счастье Вселенную Я ПРИШЁЛ В ЭТОТ МИР!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

Создатель! Как же я любил твоё кино! Эту природу. Этот город. Эту страну. Этих людей. Эту жизнь! С каким цыплячьим восторгом я верил в будущее, в женщин, в умных справедливых мужчин, а потом – в литературу, в искусство. В собственный талант, в успех!

П а р а д о к с с т а р о с т и: п о н и м а е ш ь, к а к г р а н д и о з н о г л у п о п р о ж и т о е и г р у с т и ш ь, ч т о н е в о з м о ж н о э т и г л у п о с т и п о в т о р и т ь.

Но моя жизнь, как и любая другая, оказалась бессмысленной. Иллюзорные годы провалились в вечность, и осталось лишь ощущение мгновенности, полнейшего надувательства со стороны Создателя, каким-то образом, видимо, пожирающего нас.
Я, как и все в моём возрасте, попал в Circulus vitiosus – замкнутый круг, из которого невозможно вырваться назад, в глупую, ничтожную, но… такую ДОРОГУЮ молодость…
Да ещё к этим последним мгновениям пребывания на планете локальный калейдоскоп перевернулся и более-менее привычная картина пространства-времени сменилась совсем уж на абсурдную: городом и страной правят кровавые подонки, из всех подвалов и канализационных колодцев несётся трупная вонь, а самые последние проститутки - ангелы небесной чистоты в сравнении со всеми этими бесчисленными милиционерами, прокурорами, судьями, журналистами, мэрами и губернаторами.

УКОЛ ПРОСВЕТЛЕНИЯ: Т о л ь к о о с н о в а т е л ь н о о п ь я н е в, м о ж н о т р е з в о с м о т р е т ь н а м н о г и е в е щ и.
На эту сгнившую территорию шлюх.

И я пьянею. Шесть лет назад легавый искалечил мне глаз. Этот легавый по-совместительству трудился в банде двух братьев, бывших комсомольских работников. Несколько десятков убийств. Банда приватизировала город в пользу бандита губернатора Насратенко. Потом, когда они стали не нужны, их поубивали, прямо в милиции, в СИЗО. А тот легавый остался, я иногда встречаю его возле милиции.
Внешне искалеченный глаз выглядит нормально, но сильно болит и я стал медленно слепнуть. С тех пор я перестал писать для ублюдочной страны.
Я пьянею.
Е с л и в с ё в р е м я т р е з в о с м о т р е т ь н а ТАКУЮ ж и з н ь, т о н е д о л г о и с п и т ь с я.

Ублюдки считают, что тот, кто пишет – сумасшедший. Книг они не читают. А если читают, то специальные: с приветом дебилам от дебилов!
- Я к маме хочу, - говорит Серёга. – Пойдём к нам? Возьмём бутылку, мама закуску…
- Серёжа, последние пять лет ты пролежал на диване. Не надоело?! Тебе тридцать пять, вон какие девки… ноги… Бутылки нам уже много. Да и осталось мелочи… вот, на сто граммов, эх, нищета! Мне нужна баба… молодая… энергия. Последняя была два месяца назад. Старая блядь, сорок шесть лет… Поехали на вокзал, чудненький буфетик, возьмём по пятьдесят. Там девушки… могут быть. Или в трамвае… Посмотри, какой прекрасный закат! Оранжевое небо, оранжевая водка, оранжевые девки, оранжевый Серёжа… - интерпретирую старую детскую песенку.

- Оранжевая мама, оранжевый трамвай, - подхватывает Серёга.
Где-то в позвоночнике у него ещё теплятся слегка остатки прежнего интеллекта, юмора и университетского исторического образования.
Мы впихиваемся в переполненный трамвай. 1998 год от рождества Христова. Россия. Владивосток.
Ещё не резвятся по городу бандитские «коммерческие» автобусы, вся «коммерция» которых – перевозить без билетов сотни тысяч безропотных граждан и ни гроша не платить налогов в бюджет города.
Чиновница в мэрии, ответственная за транспорт, попытается навести порядок. Её застрелят в подъезде.А освободившуюся должность займёт сын нового мэра, посаженного в мэрское кресло губернатором-бандитом Насратенко, организовавшим фальсифицированные выборы. Этот новый мэр, Кобызлов, бывший первый секретарь Первомайского райкома КПСС, пытался мне продать когда-то бесплатную государственную квартиру. Наверное, он был тогда ещё достаточно наивен и думал, что писатели в СССР – богачи…

Это было при издыхании СССР, коммунисты потеряли последние остатки совести, и Кобызлов без страха распродавал госсобственность. Так же, как сейчас он смело, под крылом пахана-губернатора приватизировал за три рубля половину горада, стоящую миллиарды долларов.

Но мы с Серёгой впихиваемся в трамвай в первых числах октября 1998 года и мэрствует пока некий, известный в то время на всю страну и даже за её далёки пределами, Виктор Иудович Чердаков. Дважды он приходил в мэры, в том числе, с помощью моего пиара. И с помощью альтруистической Серёгиной работы – организатора митингов поддержки, оратора и бесплатного помощника.
Чердаков… Шизоидная, фантастически неблагодарная свинья! Задумал меня «замочить»…

Проезд в трамвае бесплатный, в троллейбусе – тоже. Чердаков – «совесть Россиии» -такую кликуху он себе выдумал, лишил оплаты «скорую помощь», все госбольницы, детские дома, психбольницу, люди вымирали десятками тысяч, зато – бесплатный трамвай.
И в его газете мы, журналисты, получали макли шесть раз в месяц – аванс, зарплата и гонорары – до полутора тысяч долларов. Народных денег из городской кассы. На фоне массовой безработицы, голода, смертей и и среднемесячной зарплаты для народа в двадцать долларов…

Впрочем, я весьма пьян. Месяц назад они вышвырнули меня из газеты, название которой купили у Сергея. Он на американский грант выпускал частную газету «Приморье», но на кого похож сейчас…
Вообще-то, я ушел сам. Мне предложили стать главным редактором, я отказался. Не мое дело быть начальником и тем более – холуём.
Шизоид Чердаков принял это как личное оскорбление, и действующий главный редактор Вридурков, кретинистого вида недоносок с бабьей мордой, стал создавать мне условия – выживать.

Я сильно пьян! И я без работы. Уже – навсегда. Я предвижу своё жуткое будущее. «Братаны», которые вот-вот вышвырнут из мэрского кресла Чердакова, не дадут мне работы НИКОГДА. Потому что я-то в этой портяночной газетёнке Чердакова строчил от души, талантливо и по-честному.
Писатель: прозаик, фантаст, детективщик, сатирик, афорист, уж я посинтезировал во всех литературных жанрах –весь город стонал, читая мои статьи, сатирические пьесы и рассказы про вора-убийцу губернатора и его зятька, которого он садил в мэрское кресло в периоды отсутствия в нём Чердакова, и про всю их холуйско-уголовную камарилью с их «приватизацией» на миллиарды долларов, с их заказными убийствами, с их ПСЕВДОИДАМИ – судьями, милиционерами и прокурорами…

Чердаков очень стремился в губернаторы и подобные публикации для него были прямо-таки бальзамом на душу. Не понимал дурак, что кремлёвским уголовникам нужны свои уголовники на местах в регионах: ворон ворону глаз не выклюет или, как говаривали древние римляне – манус манум лават – рука руку моет.

Чего же я добился? Что получил? Ни работы, ни денег, ни благодарности народной… В дикой стране народа не бывает. Рабское холуйское быдло. А у меня – жалкая тысяча долларов, неприкосновенный запас. А вся эта жрущая мразь: Чердаков, губернатор Насратенко и его зятёк Толстозадов уже вместе. Уже целуются и обнимаются, уже поделили «сферы влияния», приватизировали гигантские рыбные флотилии, уссурийскую, всемирно известную тайгу, цветные и редкоземельные металлы, уже отвезли десятки чемоданов с долларами в Кремль, уже купили себе на будущее запасные аэродромы-кабинеты в Кремле у самозваного президента… И жируют в коттеджах, гоняют на мерсах. Но кто же меня «заказал»? Чердаков или Насрат с Толстозадом?

Приехали. Привокзальная площадь. Железнодорожный вокзал. Чуть дальше – морской. Бухта Золотой Рог. Босфоро-Восточный пролив, остров Русский, Японское море, Тихий океан. Конец России, Владивосток, транссибирская железнодорожная магистраль – десять тысяч километров до Москвы. Через Сибирь, Байкал, Урал.
Вон там мостик, выход на перрон вниз. (Я пишу о нём, кажется, уже в третий раз в третьем произведении, ну и пусть!)
Железные трубы – перила. Мне – шесть лет. Мать поссорилась с отцом. Мы уехали. Отец подполковник, замкомандира полка. Фронтовик, десятки орденов, тридцать три года. В тридцать четыре умрёт. Мы уехали, он остался в полку. Ранее тёмное утро. Конец августа. Мне шесть лет, я впервые во Владивостоке во взрослом состоянии.
Жил я здесь ещё в грудном, но не вспоминается. Старинный вокзал, морской влажный воздух, через бухту, по воде золотые дорожки от света корабельных фонарей. И трамвай мимо, первый в моей жизни, древний, без рессор, звонкий, громыхает… Я стою, маленький, возле этой мокрой от тумана холодной железной трубы.

Прошло сорок четыре года, мне пятьдесят. Население в городе увеличилось в десять раз, сам город, по внутреннему объёму – в десятки. Но вокзал – всё тот же. И мостик с трубой – тот же. Только потом построили морской вокзал рядом. Много чего ещё построили.
Эти сорок четыре. Небольшой промежуток времени. Щёлк! И нет ничего. Мне шесть. И мне – пятьдесят. И я иду пьяный. По тому же самому месту. Добавить. И найти, если повезёт, приемлемую проститутку.
Потому что мне пятьдесят – оказывается, опять перемены в сознании. Сейчас это: седина в бороду, бес - в ребро. Это мои последние мгновения, последние дни. Я чувствую и знаю.
Я иду по вокзальной площади, по тёсанному сто с лишним лет назад камню. При новой, фашистско-уголовной власти, один из отморозков, мэр-самозванец, вырыл камни и увёз куда-то, покрыв площадь примитивным асфальтом. В очерёдной раз нагрев на сём усовершенствовании кровавые ручонки. Потом кто- то заставил его вернуть камни на место.
О Н И обокрали каждый метр моего города. И продолжают… Но я иду по возвращённым камням. Я иду с братом, который тоже появился в промежутке-мгновении, в тех сорока четырёх годах, провалившихся в вечность. Брат от другого отца. От другой жизни, ему самому уже тридцать пять, он успел побывать моим маленьким братцем, я стирал его пелёнки, выгуливал в коляске.
Давно снесён тот дом, потом ещё череда квартир, потом он учился в университете, служил в армии, сошёл там с ума, и всё это промелькнуло мгновенно, как и мои жёны, дети, двести или триста женщин, из которых я с трудом могу вспомнить десятка два случайных юных дев и прожжённых баб…

Мы перемещаемся в пьяном измерении по вокзальной площади, мы поднимаемся по нескольким каменным – всё тем же, что и сорок четыре года назад – ступеням всё к тем же старинным массивным дверям.
Всего лишь месяц назад я накатал статью об этом железнодорожном вокзале –памятнике. Как-то так получилось, что не был я на вокзале лет восемь.
Впрочем, «как-то» расшифровывается так: социализм рухнул, пришло безвластие, уголовщина, грабежи, убийства, безразмерные цены. Пришла борьба за животное выживание в бандитском хаосе. Двадцатикопеечный билет в пригородную зону превратился в двадцатирублёвый. А на пляжах и в загородных парках – разгул негодяев: убийства, убийства, убийства….
И заросла народная тропа на загородную пляжную электричку. Заросли травой пляжи, разгромленные ларьки, качели-карусели. Попряталась милиция, сама превратившаяся в убийц и холуёв. И только фанатики дачники, самые-самые, подыхающие с голода пенсионеры, пытающиеся остаться живыми за счёт своего мизерного, в шесть соток огорода, продолжали удобрять свои сотки… собственными трупами! Сколько их, несчастных убито…

И вот, совсем недавно, я вновь открыл для себя вокзал. В последние четыре года я стал пить. Часто и много. К смерти. Страшно умирать, конечно. От сердечного приступа, например. Когда никто и ничто не может и не хочет помочь. Ты задыхаешься-задыхаешься-задыхаешься, умираешь, смешная «скорая помощь» с пьяным фельдшером или матерящейся дебильной шлюхой-врачихой…
Умирать страшно, но жить на уголовной помойке – мерзко. И как-то я забрёл в поисках спиртного на разлив на вокзал. И – чудо! Сверканье! Блистанье! На внешних стенах – фарфоровые цветные вставки с русскими национальными лубочными картинками. Полированные тонированные в огромных окнах стёкла. Восстановлены окна-бойницы. Крыша из новейшей псевдочерепицы. Петушок-флюгер на коньке! Внутри пол из полированного мрамора, фонтанчики, художественная роспись на потолке. А буфет… Этот древний буфет, куда тридцать лет назад после так называемых танцев в час ночи и позже я иногда с друзьями и девицами забредал, чтобы съесть бутерброд и выпить кофе. Единственное место в городе, где можно было поесть при советской власти ночью.

Но сейчас буфет совместил в себе стилизованную старину: высоченный потолок, бар под красное дерево, плюс новейшие материалы, плюю работу мастеров из Италии и плюс роспись стен и потолка местными художниками. Не поскупились новые хозяева железной дороги, недавней государственной, ныне частной.
Бедные-бедные мы пассажиры, живущие у чёрта на куличках, где закон – тайга, цены выше мировых, а зарплата для народа минетно-педератическо-помоечно-бомжёвская!

Я, конечно, накатал статью, расхвалил. Директорша вокзала подарила мне фирменную книгу: историю Дальневосточной железной дороги и строительства вокзала от первого кирпича. Заложенного будущим царём Российской империи Николаем Вторым и до современности.
А директор вокзального ресторана «Гудок» тоже порассказал мне об истории кабака, о его недавней реставрации итальянцами и пытался у меня, подвыпившего в буфете, купить галстук, красный в чёрную полоску, тоже итальянский, от кутюр. Я его позаимствовал у Серёги, который в своё время его тоже у кого-то позаимствовал, живя в Москве – скрываясь от преследований Приморского губернатора-уголовника Насратенко и его камарильи.

В муниципальной Чердаковской газете я вёл несколько рубрик, мной же и придуманных. В том числе – «Любимый город». А в городе – несколько десятков зданий, внесённые во все архитектурные мировые словари, как памятники выдающегося зодчества. И я описывал эти здания, их создателей, историю дореволюционную и после.
О, эти аркатурные окна, рустованные стены, колонны с каннелюрами, аттиковые карнизы и этажи! Пригодились мои тома по истории Всемирной архитектуры, купленные когда-то в двадцатилетнем возрасте.
Статья о вокзале была последней моей работой в газете. Они её почему-то не опубликовали, пропала. Но публикуют другие мои материалы вот уже второй месяц после моего увольнения. А гонорары не платят. А они там весьма приличные. И годовые отпускные Вридурков не заплатил, как, впрочем, и всем остальным, которых он увольнял. Если я их даже и получу через суд, то полностью обесцененные – новый удар спекулятивной гиперинфляции, созданной воровским Кремлём, вновь поставил Россию на колени в дерьмо по макушку…

Эх, газета-газета… Через некоторое время я узнаю, что «совесть Росии» умудрялся строить насосы по откачиванию денег из бюджета города в собственные карманы – во всех своих городских «начинаниях». И газета, в которой я, наивный, писал острейшие статьи и сатирические штуки против банды губернатора, в буквальном смысле подставляя свою жизнь, оказалась таким же воровским насосом –отсосом «совести России»!

На вокзальных ступенях несколько граждан и гражданок. Проститутки именно здесь раньше дежурили. Сейчас не видно. Милиция, наверное, разогнала. Ныне они официально, по телефонам, распечатанным в бесплатных газетах, раскидываемых по почтовым ящикам – фото шлюх, телефоны – «фирмы досуга», принадлежащие губернаторам, мэрам, прокурорам, милиции. Читайте дети, учитесь двуличной жизни в минетной лживой стране: проституция категорически запрещена законом, а вам на дом годами приносят газету с объявлениями сотен публичных домов, а «крышуют» легавые и прокуроры-воры, бесплатно трахая несчастных баб, от безработицы и голода пошедших в проститутки…

Впрочем, вот две. Но… Одна дама весьма интеллигентного и даже интеллектуального вида. Беседует с девкой лет шестнадцати, которая как раз и тянет на б. Симпатичная брюнетка-малолетка курит.
Серёга неожиданно вытворяет финт: вытаскивает у девчонки изо рта сигарету, делает затяжку и вставляет ей сигарету обратно в губы. И мы заходим в старинное здание, сверкающее новейшими отделочными итальянскими материалами, мы заходим в когда-то людный, а ныне пустынный, с фантастическими ценами шикарный буфет - как музей. На одной стене роспись – портрет основателя всего Дальнего Востока, графа Муравьёва-Амурского, на другой – ещё кто-то, наверное, Невельской. На стойках бара – батарея бутылок: водки, вина, коньяка, пива. Здесь можно сожрать и свежеприготовленную курицу. Но в кармане лишь мелочь на сто граммов. Выпиваем по пятьдесят – фальшивой водки из нефти. Такая фальшивая действительность в гнилой стране.
И выходим всё на те же ступени. А там всё те же: мадам интеллектуалка со следами утончённой былой красоты и её извращённой многолетней использованности.
И её собеседница, молодая симпотяга сомнительного качества в сомнительной синей спортивной куртке.
Впрочем, я пьян. Не так, чтобы совсем уж ни хрена не видеть, не соображать.
Нет, до подобной кондиции я уже не дохожу, никакие дозы алкоголя уже не могут меня отключить или превратить в животное мурло. Наоборот, чувства и мысли обостряются. Так кажется. Что где-то что-то «обостряется». А на самом деле… Я смотрю и не вижу. Не вижу очевидного!
Серёга вновь вытаскивает из губ девицы нескончаемую сигарету, затягивается и вставляет на место. – Пойдём с нами, - предлагает Серёга абсолютно нормальную идею девице. И ведь не подумаешь, что сумасшедший. Проснулся…
- Если угостите кофе, то пойду, - мгновенно отвечает девица – словно сто лет она ожидала этого предложения от Серёги! И двигает за нами, забыв попрощаться с собеседницей.
Серёга прихватывает девицу за талию, а я пытаюсь ему шёпотом сообщить своё отрицательное мнение о ней. Сам не знаю – почему? Кого я надеялся встретить здесь? Елену Прекрасную? Или потому, что предпочитаю блондинок? Да и слишком уж молода. Наверное. Только для меня… Уже…

Мы двигаем через площадь к трамваю, и я н и ч е г о н е з а м е ч а ю… Кроме её всё-таки слишком юного возраста.
Мы ждём трамвай. Я пытаюсь выяснить её досье: сколько лет, где живёт, чем (хе-хе, нашёл что спросить у проститутки!) занимается. Да. Пьяный дурак!
Она, разумеется, начинает врать. Говорит, что ей двадцать. Живёт, якобы, в самом отдалённом районе, работает, якобы, санитаркой в больнице за сверхнищенскую символическую оплату, но и ту уголовники врачи не платят три месяца, прокручивая через банки на проценты. Зовут её, якобы, Оксана. Врёт, конечно. Они всегда скрывают своё настоящее имя…

В трамвае Серёжа возвращается в своё нормальное состояние – становится опять сумасшедшим. Забывает о даме, торопится усесться в свободное одноместное кресло.
Оксана садится тоже в одноместное за Серёгой. Трамвай заполняется и переполняется. Я подсаживаюсь к Оксане – вплотную.
Теперь просыпаюсь я. Замечаю её нежную длинную шейку. Вожу по ней пальцами. Думаю: как я выгляжу в пятьдесят рядом с шестнадцатилетней?
Но мои пятьдесят странны и удивительны. Когда не пью, выгляжу на тридцать.Так говорят. И ещё говорят, что от меня идёт некая сексуальная энергия. Но если бы только говорили! Целая серия любовей прокатилась по мне, бедному больному старичку! Они начали катится по мне усиленно от сорока восьми и до пятидесяти с небольшим. Эти странные молодые женщины от двадцати до двадцати трёх рвали меня на части, облизывали, обсасывали и даже пытались выходить за меня замуж!
Однажды произошла невольная встреча (невольная для меня, но встречу организовала очередная моя девушка) с родителями двадцатитрёхлетней, где выяснилось, что я старше мамы на десять лет, а папы – на шесть. А они, глупые, пришли требовать, чтобы мальчик, то есть я, женился на их дочке, не ночевавшей дома пять суток… Девушка не знала, сколько мне лет…

О, эти страстные перезрелые девушки времён гражданской войны! Для них не нашлось – среди наркоманов и бандитов – любовников и женихов! Они растопили моё старое больное сердце, они-то были уверены, что моему телу, лицу, сердцу и всему остальному не более тридцати пяти. Они вовлекли меня вновь, как в молодости, во все свои чувствишки и сексишки, я, как в семнадцать, вновь стал крапать стишки о любви, а когда всё заканчивалось с каждой из них, я лил, нет, и з в е р г а л фонтаны слёз! Чего НИКОГДА со мной не бывало ни в молодости, ни в сорокалетней зрелости! Говорят, это от склероза мозга. А ещё я думаю, что такое бывало со мной от многодневных ударных доз спиртного…

Вот и Оксана, она не догадывается, что мои тёмно-каштановые блестящие волосы – краска, хна с басмой, а на самом деле они совсем седые. Как и мои седые усики, подкрашенные чёрным косметическим карандашом. Но кожа лица и тела – собственная, она удивительно не стареет, восстанавливается и выглядит лучше, чем у многих двадцатилетних.
Но как же мне будет скоро трудно и жутко, наверное. Все нормальные люди стареют постепенно. Привыкают. А мне предстоит состариться, очевидно, мгновенно. Сразу, без перехода перешагнуть из молодости в старость. Вот, только вчера, еще вчера! Тебя облизывали и обожали молодые красивые женщины, полные жизни, энергии и даже желания родить от тебя. Ещё вчера. Но ни сегодня-завтра, Саша, ты превратишься в чучело, в никому не нужного старого мужика. Уже навсегда.
А «навсегда» - всего лишь несколько лет. И – смерть. Могила. Черви сожрут эту кожу. Это лицо. Как условна наша ничтожная иллюзорная жизнь: кожа, лицо… Хе-хе. НИЧТО.

Однажды, в сорок, юный – на вид двадцать три, энергично, молодо, в кожаном, модном тогда пиджаке, запрыгиваю в трамвай. Полупустой. В центре города. На меня пристально смотрят две дамы - давным- давно отцветшие-отжившие, без мужского будущего и как будто без прошлого. Бабки. И одна говорит другой – громко, нарочно, чтобы я хорошо слышал, чтобы хоть так зло отомстить моей продолжающейся молодости: - Ты посмотри на него, на этого м а л ь ч и к а. Всё такой же! Мы состарились, болеем, подыхаем, а он всё такой же!

Когда-то меня знал весь молодой город. У меня даже была кличка – Лорд. Очевидно, в числе моих знакомых девушек присутствовали и вот эти две ныне уже бабушки, которых бы уже никогда не узнал и не вспомнил, они окончательно деградировали, состарились и позавидовали моему обманчивому бессмертию Дориана Грея… Поменьше нужно было жрать мяса, масла, яиц, сметаны и чего там ещё… старые жирные чушки!

Ничтожная иллюзорная жизнь: кожа, лицо… Хе-хе. НИЧТО. Бессмертными останутся только некоторые мои афоризмы, уже известные как народные пословицы. Без имени автора. Обидно мало. Впрочем, кто знает, может быть, Создатели Вселенной тоже неизвестны? Потому что мы ВСЕ – Создатели Вселенной?
Поэтому гладь, гладь, Саша, эту иллюзорную нежную юную шейку, через час ты будешь гладить у неё и все остальные иллюзии. Потому что тянется она ко мне, а не к Серёге. Женщины хорошо и мгновенно чувствуют мужское здоровье. Или – его отсутствие…

Чуть-чуть осталось на Этом Свете. Вот-вот у меня всё начнёт отказывать – от голода, от бесконечных бессонных ночей в качестве сторожа на бандитских автостоянках, от полнейшей бесперспективности и безбудущности в погибающей стране. Обманом мне удалят абсолютно здоровый желчный пузырь, изрежут всю печень, уничтожат поджелудочную. За двести ничтожных долларов меня, фактически, убьют. Начнётся диабет, едва ни остановится печень, я обращусь за помощью – ведь вот чеки, оплата за операцию, гарантийный годовой талон (как на телевизор!...).
Но все документы в поликлинике и больнице они подделают, мне сообщат, что это двадцать лет у меня всё так было, гастроэнтеролог – мерзкая молодая псевдоврачиха вместо помощи умирающему пообещает поместить меня в дурдом, а главврач города по телефону прямым текстом сообщит: будешь ещё жаловаться – добьём.

Россия – единственная страна на планете, где нет медиков и докторов, есть в р а ч и. От глагола – ВРАТЬ. Впрочем, весь народ их давно называет Р В А Ч А М И.
Я буду годами питаться крохотными пресными сухариками, буду подыхать без малейшей медицинской помощи, без лекарств. Властная уголовщина, захватившая мой город, мою страну, отберёт у меня мою трудовую книжку с почти сорока годами трудового стажа, а прокуроры-уголовники заберут мою старенькую печатную машинку «Москва», на которой я печатал все свои книги.

Потом я узнаю, что все мои друзья детства не выдержали этой адской жизни в дьявольской стране и поумирали еще пятнадцать-двадцать лет назад. А я-то думал, что они читали мои книжки, в которых присутствовали и они!
Но моё искалеченное тело, моё хрупкое, иллюзорно-бессмертное «я» всё также будет тянуться к действию, к жизни, не взирая на всё более и более осознаваемую всю её ничтожную смехотворность. Я буду писать вот этот последний в своей жизни рассказ, отвлекаясь от боли, от смерти, понимая, что вряд ли успею его дописать…

Но мне ещё пятьдесят, я ещё выгляжу на тридцать – когда не пью, я ещё полон жизни! И мы с Серёгой ведём под руки девочку с вокзала! И ещё не знает несчастный Серёга, что он в п о с л е д н и й р а з идёт вот так рядом со своей последней в жизни женщиной. Все его многочисленные братья по отцу, у которого было десять официальных жён, спились, погибли под колёсами машин, сошли с ума, покончили с собой…

Но сегодня мы двигаем с трамвая, с остановки «Спортивная». У меня в квартире тысяча долларов по сто. Менять сейчас негде. У Серёги в квартире лежат другие мои деньги, русские. Вот их небольшую часть мы возьмём и зайдём в магазин.
Лишь теперь я замечаю, что Оксана хромает. – Ой, только не по лестницам, -говорит она.
- А в чём дело? – Спрашиваю я, не замечая, что одна нога у неё тоньше и короче другой.
- Последствия операции. Мне в шестнадцать сделали в Ленинграде операцию. Аневризма мозга. Всё удачно, жива осталась, но потом делали пункцию спинного мозга и… Задели там… Меня парализовало, правую сторону. Я вообще никакая была… Сейчас правая рука не чувствует почти. И нога остановилась в росте. Плохо гнётся. Поэтому по лестницам…

- Э-э, да мы тебя понесём, если надо будет! – Я обхватываю её за талию и слегка приподнимаю, потому что мы поднимаемся как раз по крутой лестнице. Владивосток, как амфитеатр: внизу бухты, а дома – по сопкам. Серёгин как раз на крутой верхотуре.

Серёжа живёт с матерью. И квартира материна – трёхкомнатная, на третьем, с лоджией. Мусоропровод, лифт. Мать в своё время написала дарственную на Серёгу. А сама жила за городом, в посёлке, преподавала математику в школе и ей там дали однокомнатную квартиру. По советским законам нельзя было иметь более одной квартиры, поэтому ей пришлось написать дарственную на Серёгу.
Потом – глубокая старость. Загородную продала за бесценок и сейчас живёт с Серёгой – как опекун уже в его квартире, которую она ему подарила.
Серёга недееспособен, часто или всегда бывает опасен. Как она с ним сосуществует!? А психиатры навострились, ждут её смерти: Серёгу в специнтернат, месяца через два заколют уколами насмерть, а квартира отойдёт в этот самый интернат, там на неё хозяева найдутся. Подобные фокусы с квартирами - массовый конвеер в уголовной России. Сотни тысяч убитых стариков и таких, как Серёга. Нужно лишь заплатить, кому надо: прокурорам, милиции, в жилищную контору.

Информация-информация-информация! Человечество лопнет от её дурацкого избытка. Мне – пятьдесят. Для нынешней России, где по официальной статистике мужики едва дотягивают до пятидесяти трёх, я – долгожитель. Мне пятьдесят и я – прожжённый тип! Должен быть таковым. Как и каждый мой ровесник-современник в стране дураков и негодяев. Десятки моих дурацких профессий, неудавшиеся мои жёны и дети, неудавшаяся уголовная страна, воровская власть – здесь выживают только п р о ж ж ё н н ы е!

Ну что мне, пятидесятилетнему, этот тёплый осенний вечер, этот закат солнца, эти блестящие внизу лужи-бухты, эти кишащие японскими машинами улицы? Что мне, в конце концов, эта очередная пьянка, эта сомнительная юная дева с вокзала?
За свою жизнь, кроме детства, юности, молодости, получений дурацких профессий, я многократно бывал в самых различных ситуациях, где меня унижали, оскорбляли и пытались даже убивать. Оскорблял и обижал кого-то и я и в самообороне мог убить тоже. Вся жизнь прошла в надеждах на лучшее будущее, но прошла на самом-самом дне.
Но с другой стороны, вкалывая слесарем, электриком, сторожем, много лет выискивая кусочки времени для творчества и порой творя бессмертные шедевры как раз на таких ничтожнейших работах, находясь среди дебилов, воров и прочих разнообразнейших ублюдков, я публиковался, пусть и за смешные гонорары, в самых престижных советских журналах с их прошлыми фантастическими многомиллионными тиражами – о чём не могли и мечтать многочисленные так называемые «журналисты» и «писатели», за взятки и от КГБ получившие дипломы, удостоверения и должности. Но талант от КГБ не получишь!

Только что, трудясь литредактором газеты тиражём в двести тысяч экземпляров, я задней левой ногой открывал любую дверь мэрии или губернаторской «малины». Я не испытывал ни малейшего мандража перед паханами от власти, которае легко могла меня искалечить или «замочить» за мои писания. Мандраж перед моими произведениями был у них.

А мои книги? Я мог описывать уголовных, тоже прожжённых типов так, что некоторые братаны держали мои произведения как настольные и спрашивали: сколько лет ты парился в зоне?
А мои афоризмы, часть из которых миллионы твердят, как пословицы: ЧЕГО НЕЛЬЗЯ СДЕЛАТЬ ЗА ДЕНЬГИ – МОЖНО СДЕЛАТЬ ЗА БОЛЬШИЕ ДЕНЬГИ.
Или: РОЖДЁННЫЙ КВАКАТЬ – ПЕТЬ НЕ МОЖЕТ, НО МОЖЕТ ВСЕХ ЗАКВАКАТЬ. Или: ДУРАК – ОН И С МАНДАТОМ ДЕПУТАТА ДУРАК, ТОЛЬКО ЕЩЁ МАНДАТНЕЕ!

Я прожжённый изощрённый и извращённый тип! Чего я только и кого ни видел, и что только ни делал сам!
Но вместе с тем во мне, в моём непознаваемом мозгу, в этой луже нейронов и синапсов, есть лужица бездонной наивности, искренности, откровенности и незагрязняемой чистоты – вечной молодости! Именно эта чистая лужица и позволяет мне до сих пор оставаться живым, куда-то двигаться и… молодо выглядеть!
Сейчас безразмерная лужица сотворяет со мной очередной фокус: она заставляет меня, прожжённого пятидесятилетнего интеллектуала ИСКРЕННЕ принимать и взбаломученное собственное расширенное алкоголем сознание, и сопливую вокзальную девчонку – как состояние новизны! Как будто действительно сейчас узнаю что-то необыкновенно-новое! С лёгкостью опускаюсь на дикарский уровень микро-мозга Оксанки, а та с такой же лёгкостью принимает меня за СВОЕГО!
Положительно на меня действует фантастическая «молодая энергия», в чём я не однажды убеждался.

М о л о д о с т ь – э т о к о м е д и я, н а д к о т о р о й в с т а р о с т и х о ч е т с я п л а к а т ь.

Фразу я написал в сорок, уже тогда чувствуя, как уходит бурление гормонов в крови, остывает кипение молодой глупости и силы, гаснет вера в будущее и бессмертие…
Давно не сочиняю афоризмов о молодости и женщинах. Иногда с похмелья произвожу фразы о мандатных депутатах, самоизбранных президентах и прочих клоунах.

КЛОУН