Селективное развитие русской культуры

Регулятивным механизмом каждой из двух оппозиционных русских культур XX века, с одной стороны, поддерживавшим единство и целостность каждой из них, с другой - укреплявшим их взаимное противостояние (являя собой своего рода формулу строгого "взаимоупора" как воплощенной бинарности и амбивалентности самой русской культуры как целого), стал механизм селекции. Механизм селекции в общем виде известен практически в каждой культуре; он служит самоограничению и сохранению самоидентичности той или иной культурной системы за счет отсечения, изъятия тех компонентов и форм, которые противоречат принципам данной системности. Однако здесь речь идет об особом конфигураторе, направленном на искусственное, целевое "выведение" качественно новой, улучшенной культуры (революционной, пролетарской, социалистической, советской), не только порывающей со своим культурным прошлым и современным окружением, не только пересматривающей с точки зрения классовости, партийности, народности, революционности, коммунистической идейности, воинствующего безбожия (атеизма), всемирно-исторических задач (пролетарского интернационализма и перманентной мировой революции) все национальное и всемирное культурное наследие, но и создающей нечто, никогда не существовавшее, — должное, будущее (например изображение жизни в ее "революционном развитии" как сверхзадача соцреализма).

Тоталитарная культура, постепенно формировавшаяся в СССР путем последовательного изъятия, запрещения и уничтожения актуально или потенциально "чуждых" идее социализма и "враждебных" феноменов культуры, стремилась к совершенной целостности и абсолютному синтезу, но достигала этого, в отличие от "культурного ренессанса" начала XX века, средствами перманентного насилия над культурой, своего рода социокультурной вивисекцией над самой собой и своим историческим прошлым, беспощадно устраняя все, мешающее целостности: "лишние" культурные формы, оппозиционные тенденции, любые проявления инакомыслия, внутренние противоречия, критическую рефлексию системы, несанкционированные инновации или неэталонные интерпретации и оценки "разрешенных" явлений и т.п., и тем самым добиваясь подчинения основного массива культурных феноменов политически заданной матрице культурного целого (строгая селекция).

В то же время эмигрантская культура (культура русского зарубежья) - правда, с гораздо меньшей последовательностью, целеустремленностью и планомерностью, нежели тоталитарная культура, - добивалась "чистоты" от тоталитарных тенденций, с различной степенью осознанности и ригористичности отмежевываясь от большевизма, революции, социализма, советской власти, атеизма, советской культуры и ее деятелей, даже новой орфографии, а также от аналогичных тенденций в своей собственной среде. Таким образом она осуществляла свою селекцию, зеркально обращенную относительно тоталитарной селекции и принципиально вялую (а потому апеллирующую одновременно к ценностям либерализма и демократии, к монархизму и парламентаризму, к общечеловеческому опыту и национальному менталитету, к философии свободного духа и православной церковности, к жестким лозунгам Белого движения и интеллигентским идеалам гуманизма, к модернистским исканиям и сохранению, даже "охранению" культурного наследия - национального и мирового). Однако русская эмиграция была слишком разнородной в политическом, религиозном и культурном отношениях, чтобы достигнуть' полного синтеза, подобного тоталитарному. Более того, она сознательно противопоставляла свою "неорганизованность", "мягкость", спонтанность, идейный и стилевой плюрализм (внутреннюю "кумулятивность") советскому "монизму" как свободу - порабощению, демократию - деспотии, личное творчество - унификации и общей дисциплине. Эмигрантская и советская культура складывались в XX веке как единство асимметричное, гетероморфное, внутренне антитетичное.

При всем принципиальном отличии двух видов селекции, по-разному регулировавших самосохранение и развитие двух противостоящих друг другу русских культур, а также их антиномичность, взаимоотталкивание, - это был один тип культурной регуляции, успех которой во многом зависел от возможности самоизоляции (и взаимоизоляции) двух конфронтирующих между собой культур в рамках одной конфигурации национальной культуры. Одновременно обе русские культуры методом селекции отстаивали свою национальную самоидентичность в контексте европейской и мировой культур, поддерживая в себе диссимилятивные тенденции. Советская культура, проводившая и в этом плане очень строгую селекцию, сочетала классово-партийный подход (мания классового антагонизма, пролетарская солидарность, антибуржуазность, коммунистическая целеустремленность и т.п.) и национально-радикалистские установки (антиимпериализм и антиколониализм, помощь национально-освободительным движениям, социалистический патриотизм, борьба с космополитизмом и др.). Культура же русского зарубежья, развивавшаяся в инокультурном, иноязыковом, '"йноконфес-сиональном окружении, сохраняла свою самобытность (и ментальную преемственность по отношению к национально-культурному прошлому России), действуя гораздо менее жесткими средствами; она стремилась не к самоизоляции в мире (как тоталитаризм), а наоборот, к достижению открытости и культурной консолидации с Европой и миром. Поэтому диссимилятивные тенденции эмигрантской культуры не исключали ее адаптации к западной культуре и сочетались с ассимилятивными процессами, а механизм селекции в русской зарубежной культуре по отношению к контексту западноевропейской и мировой культур работал вяло (по сравнению с советской тоталитарной культурой).

Обе русские культуры XX века, возникнув из единой, хотя и противоречивой культуры Серебряного века, представляли собой две разные системы смысловых структур и ценностей русской культуры, существующие во взаимонепроницаемых смысловых пространствах, отталкиваясь друг от друга, бескомпромиссно разделенные "железным занавесом" взаимных табу и запретов. Однако их многое и объединяло -структурно-функциональное сходство селективных процессов и общая установка на поддержание неравновесного состояния социокулыпурной неполноты (во многом противопвложная конфигуратору "культурного синтеза"). Советская культура была отделена от Серебряного века социокультурным "взрывом" - революцией; культура русского зарубежья была отрезана от своего дореволюционного прошлого территориальным отчуждением - эмиграцией. Двойная, притом крайне резкая ценностно-смысловая метаморфоза ("революция + эмиграция"), произошедшая с русской культурой Серебряного века после революционного "взрыва", суммарно выразилась в формировании "железного занавеса" — символического "разделителя" поляризованных ценностей, смыслов, норм и традиций.

"Железный занавес" не только отделил советскую культуру от культуры русского зарубежья, послереволюционную действительность от дореволюционного прошлого, но и тоталитарную Россию от всей остальной мировой культуры и иных цивилизаций. В отношениях между "двумя русскими культурами" начал действовать регулятивный механизм селекции, констатировавший не только различие двух культурных систем, но и их непримиримую конфронтационность, бескомпромиссное размежевание и смысловую взаимоисключаемость. Его парадоксальность заключалась в том, что практически все реальные субъекты русской культуры в условиях социально-политического и культурно-исторического раскола страны не могли и не хотели слышать своих оппонентов, слушая исключительно самих себя; не могли и не хотели видеть какой-либо иной системы норм и ценностей, кроме той, которую исповедовали сами, искренно считая ее единственно правильной, исторически закономерной, соответствующей самой природе русской культуры, ее ментальным основаниям. Утопизм, самодовлеющий монологизм, взаимная непримиримость двух русских культур XX века, объективно приводившие недавних соотечественников к "культурной глухоте и слепоте", делали невозможным на протяжении многих десятилетий какой-либо диалог между двумя русскими культурами XX века, игнорировавшими сам факт существования друг друга. Обе русские культуры - в своей обоюдной необъективности -мифологизировали противника, а затем беспощадно боролись с созданными собственным больным воображением тенденциозными образами друг друга. Тем самым обе культурные системы оказывались взаимонепроницаемыми для враждебной критики, "параллельными" мирами.

Расчет на "силовые" методы (включая не только идеологический диктат и политические табу, но подчас прямой массовый террор), на полную автономность каждой из двух культур от посторонних влияний, на спасительное ограждение "железным занавесом", на пассивную податливость культурного материала, капитулирующего перед насилием, - все это делало механизм селекции, и связывающий, и разделяющий две русские культуры, крайне хрупким, нестабильным, целиком зависящим от спонтанных социально-исторических процессов. Его постепенная эрозия (начиная со Второй мировой войны и затем, после смерти Сталина, все углубляющаяся) была исторически закономерной, а последующая интеграция двух русских культур -неотвратимой, хотя и сложно реализуемой. Эта хрупкость и явная нестабильность селекции как культурного конфигуратора стала очевидной чуть ли не в самом начале размежевания двух русских культур: уже авторы сборника статей "Из глубины" (1918;

опубл. 1921) доказывали органичность революции русской истории и культуре и неизбежность возрождения/воскресения новой России после ее падения/гибели ц революционной смуте; а авторы эмигрантского сборника "Смена вех" (Прага, 1921) "зеркально" утверждали, что не только русская революция и советская власть, но и сам большевизм суть последние плоды русской культуры, не только не губительные для России, но и прямо спасительные для нее - как великой державы и мировой империи.

Оппозиционные, а затем диссидентские настроения и творческие интенции внутри советской культуры сопровождали практически всю ее историю ("другая" литература, философия, музыка, театр и т.п.); в рамках культуры русского зарубежья все более отчетливо заявляли о себе то конструктивная критика, то сочувственный интерес, то одобрительный анализ, а то и восторженная апология советизма, сквозившие не только в "сменовеховстве", но и в концепциях евразийцев, в движении "младороссов" и русских фашистов, наконец, в признаниях убежденных либералов из числа идейных лидеров русской эмиграции (П. Милюков). В этом же ряду следует рассматривать и тайный интерес русских эмигрантов к итальянскому и немецкому фашизму (Д. Мережковский, И. Ильин, П. Краснов и др.). Все это означало, что механизм селекции, не ограничиваясь взаимным разделением и "очищением" двух оппозиционных русских культур, был каждой из них интериоризирован в качестве конфигуратора начавшихся подспудно дивергентных процессов внутри как советской, так и эмигрантской культур. Однако при господстве селекции дивергентные процессы не могли стать самодовлеющими механизмами культурной регуляции, но служили задачам отбора и противоречивого синтеза русской культуры как целого.

В обеих русских культурах XX века выявлялись и вычленялись тоталитарное и антитоталитарное начала, взаимно поляризовавшиеся и вступавшие между собой в безостановочную борьбу. В советской культуре тоталитарное начало составляло ее основу и смысловое ядро, тем самым определяя ее центростремительный вектор, в то время как антитоталитарные тенденции формировались на периферии советской культуры, среди ее изгоев и "отщепенцев" в качестве духовно-нравственной стихийной оппозиции тоталитаризму как ее центробежные тенденции (Е. Замятин, Б. Пильняк, М. Зощенко, М. Булгаков, А. Платонов, Г. Шпет, А. Лосев, М. Бахтин, О. Мандельштам, А. Ахматова, Б. Пастернак, В. Шаламов, В. Гроссман, А. Солженицын, А. Сахаров и др.). В культуре русского зарубежья ядерные смысловые структуры, напротив, образовывали антитоталитарные силы, обладавшие центростремительной энергией (именно они фундировали целое эмигрантской культуры), а на ее периферии обретали жизнь разрозненные оппозиционные, прототалитарные тенденции (как правило, совершенно сознательные и рациональные) социалистической или националистической ориентации, обладавшие центробежным импульсом, а потому размывавшие целое зарубежной русской культуры (косвенно - Н. Устрялов и Ю. Ключников, П. Савицкий и Н. Трубецкой, Н. Бердяев и И. Ильин). Таким образом, прототалитарные силы в СССР и в русском зарубежье заключали между собой духовный альянс; аналогичным образом (во многом бессознательно) складывался духовный союз антитоталитарных сил по ту и по эту сторону политико-идеологической границы двух культур. При этом сохранялась общая социокультурная асимметрия русской культуры как'целого: тоталитарные и антитоталитарные силы "перекрестно" выступали то как "ядро", то как "периферия" одной и той же культуры. В результате русская культура XX века исподволь "стягивалась" воедино вокруг общего бинарного фрейма: "тоталитаризм - антитоталитаризм", основная коллизия которого не могла быть разрешена при господстве селекции ни в метрополии, ни в диаспоре.

Парадоксальный характер механизма селекции может быть объяснен его сложной многосоставностью и многоуровневостью. В самом деле, ближайший к поверхности смысловой уровень этого конфигуратора - синтез, и этот синтез в истории русской культуры XX века противоречиво осуществляется сначала в процесс конструирования асимметричной диады: тоталитарной и антитоталитарной социокультурной консолидации (соответственно — советской и эмигрантской культур); затем — "поверх барьеров" - всей русской культуры XX века как расколотого сложного целого. Это связано с тем, что в основании данного синтеза лежит механизм дивергенции, по своей сути аналитический, а не синтетический и по преимуществу дифференциальный, а не интегральный. Наконец, глубинный пласт селективных процессов, генетически и структурно предшествующий и дивергенции, и.синтезу в составе культурной селекции, -кумулятивное ядро русской культуры и ее истории — порождает стихийность и аморфность тех интегративных процессов, которые имели место и в советской, и в эмигрантской культурах, а также в складывающейся к концу XX века русской посттоталитарной культуре, объединяющей явления и черты как советской, так и зарубежной русской культуры; как прототалитарные, так и антитоталитарные особенности той и другой (в каждом отдельном случае несущие своеобразную тенденциозность, идеологию, символику, стилистику); а также национальный эгоцентризм и "всемирную отзывчивость"; имперские амбиции и жажду свободы; социальную мечтательность и "почвенную" укорененность; утопизм и утилитарно-практическую заземленность и т.д.

Синтез, осуществляемый посредством селекции, носил заведомо ущербный характер: модель социокультурной неполноты была представлена здесь наиболее последовательно и демонстративно, ведь именно неполнота социокультурной системы, достигаемая искусственно и насильственно, является необходимым условием ее (системы) цельности и внутренней непротиворечивости. Новый тип культуры целенаправленно "выращивался" путем жесткого отбора элементов и свойств, соответствующих нормативно-эталонной модели культуры ''социалистической" ("революционной", "пролетарской" и т.п.), неполнота которой была теоретически заданной. Столь же противоречиво использовались в селекции конструктивные особенности дивергенции и кумуляции, на которые в "снятом" виде она опиралась в своих дифференцирующих и интегрирующих культуру актах, поскольку эти механизмы оказывались вспомогательными и подчиненными задачам ценностно-смыслового отбора. Собственно ущербностью селекции как таковой (ее неполнотой, искусственной неравновесностью смысловых структур, прямой политизированностью целей и средств, сочетанием грубого утилитаризма и утопизма, деструктивными функциями синтеза и непредсказуемостью получаемых результатов) и объясняется относительная недолговечность селективных процессов в русской культуре XX века.