Глава 24. Революция – это уличный театр

 

Ты на сцене.

Ты – актер.

Все по–настоящему.

Публики нет.

Смысл в том, чтобы завести всех, кого можно завести, и отрубить всех остальных.

У этого театра нет правил, форм, структуры, стандартов, традиций – это чистая, натуральная энергия, импульс, анархия.

Работа революционеров сводится к тому, чтобы смести трибуны, поджечь кинотеатры и заорать: «Пожар!»

Театральные гении сегодняшнего дня ставят драму про Вьетнам в захваченных школах по всей Америке.

Театр Жизни, отпадная труппа партизан, пришла в Беркли в тот момент, когда люди сражались с Национальной гвардией на улицах. Как пацифисты, они отрицали жёсткие столкновения.

Театр Жизни отрекся от идеи сцены и вобрал в себя всю публику. Революционный театр.

– Мне нельзя курить марихуану, – сказал один из актёров. Ему сразу предложили пять косяков.

Другой закричал:

– Я не могу раздеться.

Рядом с ним все поскидывали одежду.

По окончании представления всем оставалось вынести революцию на улицы. Труппа остановилась у двери.

Революция в аудитории – это нонсенс. Мы чувствуем себя обсосами, когда наша энергия транжирится в пьесе, огороженной стенами и окнами, началом и концом акта, ценами за билеты.

Единственная роль, которая отводится театру, заключается в том, чтобы вытащить народ из аудиторий на улицы. Задача революционной театральной труппы в том, чтобы совершить переворот.

 

* * *

 

Университетские редакторы газет решили провести пресс‑конференцию в Вашингтоне в конце 1967 года. И пригласили символ йиппи. Но такого человека в принципе не существует. Потому что когда куда–то идет один йиппи, за ним идут все остальные. Позови одного – припрется тысяча.

Так вот, поехали мы в Вашингтон на встречу с газетчиками.

Шухер мы устроили сразу по прилёту. Все редакторы были на одно лицо. Точные копии друг друга. Похоже, где–то существует фабрика, штампующая университетских редакторов. Они общались так, будто разговаривали по телефону, хотя тусили все вместе в чванливом вашингтонском «Шератоне».

Их кампусы взрывались год от года, и вот ребята заморочились, не получится ли у них привязать их журналистскую «корректность» к освещению Вьетнамской войны.

Одно только примерное поведение в этом балагане, на мой взгляд, было преступлением. Прилежание подразумевало, что дискуссия имела резон. Достаточный ли Вьетнамская война повод для разногласий между разумными людьми? Уж не решили ли эти редакторы, что заваруха между красношеими копами из южных штатов и чернокожими лидерами – это всего лишь недопонимание двух разумных сторон?

Пол Красснер наелся кислоты и впал в бешенство от их само собой разумеющихся фактов.

– Люди во Вьетнаме подыхают, а вы тут такие беседы ведете! – орал он вновь и вновь.

Ребятки даже не всосали, насколько хорошо мы, йиппи, блюдём конспирацию. Мы подмазались к их программе обсуждений, чтобы впихнуть в неё фальшивые дебаты с темой «Должна ли Ассоциация редакторов школьных газет выработать единое мнение о войне?» Тем утром мы предварительно закинулись кислотой и приготовились к битве.

Приколись: кое–какие люди с короткими стрижками, в пиджаках и, в общем, выглядящие как редакторы, были членами Вашингтонского Уличного Театра. Лишь 15 из 500 были актёрами, но даже я бы не сказал с уверенностью, кто именно. Я не мог поверить, что там вообще были редакторы – все смотрелись как актёры. Каждый играл бумагомараку.

Обсуждение было самым тупорылым, что я слышал за свою жизнь: должны ли мы проголосовать: встав? сев? на толчок? с целью переговоров? ради войны? против войны? Высказалось ли Associated Press за войну? Что такое Associated Press?

Кто–то выдал финт игнорировать все резолюции и не голосовать ни за что. Финт не удался. Внезапно свет погас, и на стене замелькали кадры хроник Второй мировой, горящих вьетнамских деревень, плачущих вьетнамских женщин и обожжённых напалмом детей. Комната наполнилась истерическими воплями:

– Остановите! Остановите это!

Вдруг раздался рык из мегафона:

– Внимание! Это сержант Хаггерти из полиции Вашингтона. Этот фильм был незаконно ввезён в США из Северного Вьетнама. Мы конфисковали его и арестовали подозреваемых. Теперь очистите помещение! Любой, кто останется здесь через две минуты, будет арестован!

Редакторы карабкались друг по другу, ломясь к выходу. Людей топтали. Из носов струилась кровь. Одежда рвалась в клочья. Они в самом деле повелись, блядь, что их повяжут за просмотр фильма. Они верили, что живут в нацистском государстве. Они давно это приняли как данность.

Рослый детина со стрижкой под «ёжик», в костюме и при галстуке вскочил на стул и закричал:

– Я только что приехал из Вьетнама. У меня на руках умерли братья. Дурачье в Белом Доме хотят нас всех порешить. Мы – университетские редакторы. Мы должны быть храбрыми!

Был этот персонаж взаправдашним или он представлял Вашингтонский Театр, я не знал. Но какая к черту разница? Там и так было все реально и нереально одновременно.

Редакторы окончательно вымотались. Воцарился хаос. Патлатый писака, спутавшийся с йиппи, заорал ему одному видному монстру:

– Тебе придется определиться, насколько реальна полиция.

– Нас одурачили, – выпалил другой редактор.

Люди валились на пол в слезах. Они, наконец, начали разговаривать друг с другом «без телефона». Разрыв всех шаблонов.

Театр помог им узнать многое о себе и друг о друге.

Лицом к зеркалу, ублюдки.

Сенатор Юджин Маккарти давал пресс–конференцию в тот же день, но чуть позже. Университетские редакторы вознамерились организовать настоящее шоу. Они взмолились, чтобы мы его не сорвали.

«Да ну нах, – подумал я, – шоубиз есть шоубиз. Пресс‑конференция – это бесплатный театр для всех желающих, кто может извлечь из него максимум».

Цель любой пресс‑конференции – создать сенсацию. Сенсации бесплатны. С чего вы взяли, что создать сенсацию может только человек, отвечающий на вопросы?

Кто–то рядом со мной читал New York Post. Я увидел заголовок: «КРАСНЫЕ ВЫРВАЛИСЬ ИЗ ТЮРЬМЫ. 2000 ЗАКЛЮЧЕННЫХ НА СВОБОДЕ. Безумный прорыв! Две тысячи покинули тюрьму! Маккарти, похоже, против войны. Зачем ещё ему война, как не затем, чтобы видеть вьетконговцев на воле?»

Маккарти, утонченный, обалдевший и серый закончил свою 15‑минутную речь и прочистил горло, чтобы отвечать на вопросы, когда я запрыгнул на сцену, положил ему руку на плечо и радостно проорал:

– Чувак, люди на свободе! Вьетнамский народ на воле! Разве ты не счастлив?

Телекамеры усердно продолжали снимать. Я хотел, было, чмокнуть Маккарти, но он был слишком холоден и невосприимчив. Я ощутил себя любовником, получившим отказ. Маккарти попытался проигнорировать меня, продолжив пресс‑конференцию, как будто я был пустым местом.

Спустя несколько секунд еще пять йиппи, скулящие, как щенки, кусали его за пятки.

Редакторы припухли. Они умоляли нас остановиться. Маккарти был окружен революционными братьями Маркс. Мы корчили ему рожи. Улюлюкали. Мычали. Но он гнал своё, стараясь сгладить наступивший кризис точно так же, как хотел протащить вьетнамский кризис при помощи голимого либерального вранья.

На заднем плане гремел индейский барабан. Бам–бам–бабабам. Десять человек многообещающе понесли гроб по направлению к нам, медленно и чинно, как на похоронной процессии. По мере их приближения, Маккарти становился все более нервным.

– Не волнуйся, чувак, – сказал я.

Но он по–прежнему пытался меня не замечать.

Носильщики подошли вплотную к Маккарти. Надпись на гробе гласила: «Предвыборная политика». Они перевернули гроб и вывалили смятый американский флаг. Маккарти торопливо покинул зал.

Редакторы напряглись, не на шутку напряглись. Они надвигались на меня, жаждя крови. В них кипели эмоции по поводу войны во Вьетнаме. Их реноме было испорчено. Они обратились в берсерков.

– Чё вы заёбаные–то такие? – спросил я. – Маккарти заплатил за это 20 баксов. Кампания у него получилась нудная, вот он сюда и пришёл, чтоб в телевизор попасть.

Редакторы резво рассасывались. Один из них попытался побить йиппи.

Будучи репортёром в прошлом, я почуял лицемерие.

– Мы вам классную статью подарили, а вы злитесь! Вы чё, хотите быть репортёрами, как ваши папаши? На хуй пресс–конференции!

– Пиздуйте домой и смотрите телевизор! – добавил я. – ТэВэ вас всех без работы оставит!

 

* * *

 

Цивилы ждали от радикалов, что те будут ходит кругами с пикетами, выкрикивая слоганы. Так вот, радикалам пора было выбросить транспаранты и включить мозги.

Приколись: Бобби Кеннеди приехал в Сан–Франциско, чтобы выступить на ужине демократов, вход на который стоил 500 долларов.

500 БАКИНСКИХ ЗА ОБЕД!!!

Видать, кто–то очень проголодался!

Что такого делают демократы, если могут заваливаться к столу голодными, как львы, жадно пожирая еду фантастического качества, наполняя тарелки вновь и вновь и заканчивая мерзопакостным эхом отрыжек? Спасибо, Бобби, ужин удался!

Для нас это звучало как лохотрон века – 500 бачей за ужин. Некоторые и за год таких денег не поднимают. В этой связи мы отправились на ужин к Кеннеди часом раньше и расположились за столиком на открытом воздухе, на который уже были поданы хлеб, горчица и болонская копчёная колбаса. Мы понаделали тучу сэндвичей и бесплатно раздавали дамам в бриллиантовых колье и мужчинам во фраках, которые пёрлись на большой ужин с Бобби.

Когда они только начали подтягиваться, мы, фрики, принялись визжать:

– Получи бесплатный сэндвич с болонской колбасятиной! Зачем башлять за нее 500 бачей, если можно получить на халяву прямо здесь?!

– Вы – мразь, погань, бомжи! – отвечали они нам.

Я думал, так разговаривают только республиканцы.

Мы были готовы лицезреть либеральных уёбков, которые собрались посетить революционный ням–ням.

– Мы, честное слово, за Кастро, – объясняли они, – но работаем на Кеннеди, и таким образом можем облегчить жизнь революционерам. Кроме того, у нас бесплатные билеты.

Мы заставили липовых либералов доказать своё дружелюбие поеданием наших сэндвичей с колбасой. Сэндвичи были призваны унять их аппетиты, чтобы 500–долларовый счёт за ужин не казался таким уж разумным.

Ты – это то, что ты ешь!

 

* * *

 

Представьте, что в один прекрасный день 5 тысяч грузовиков будут разъезжать по городу, рокоча в матюгальник «Война во Вьетнаме закончилась! Конец! Включите радио для получения дополнительной информации!» В течение следующих двух минут все будут звать матерей:

– Эй, мам, война закончилась!

Никсону бы пришлось пиздюхать на ТВ и разубеждать американцев, говоря, что война всё ещё продолжается.

Мы расклеили постеры с фотографией матроса, целующего медсестру в день окончания Второй мировой[8] по всему Нью–Йорку. Постеры провозглашали празднование окончания войны во Вьетнаме.

Две тысячи тинейджеров и чиканашек всех типов собрались в парке на Вашингтон Сквер.

Мы не знали, куда себя деть, посему попросту обходили окрестности, вооружившись свистками и возвещая всех встречных об окончании войны (для многих из нас она никогда не начиналась).

Потом мы сбились в огромную кучу и устроили обратный отсчёт – 100, 99, 98, 97, 96… Когда мы добрались до 20, к нам присоединились ещё множество фриков, а когда дошли до 1, закричали:

– Война закончилась!

И побежали по Пятой авеню, чтобы скорее поделиться хорошими новостями с другими американцами.

Мы застали копов врасплох. Они почему–то решили, что мы будем паиньками, празднующими окончание войны в песочнице парка день напролёт. Вместо этого мы неслись по улицам, вопя «Войне конец!»

Клаксоны гудели. Люди бросали машины, чтоб уточнить, что мы там кричим. Даже провоенные персонажи спрашивали:

– Серьёзно? Откуда такая информация?

Аллен Гинзберг влетел в зал игровых автоматов, вскинул руки к небу, подпрыгнул и заверещал во всю глотку:

– Война закончилась! Война закончилась!

Все превратилось в один большой праздник. Прибыла нью–йоркская конная полиция, стремясь очистить улицы. Поначалу мы думали, что копы празднуют вместе с нами: у них тоже были свистки и всевозможная бутафория. Красные и зелёные огни, животные, пробки на дорогах и неистовый гвалт – все эти вещи становились составными частями церемонии.

Никто не сожалел об окончании войны. И, что потрясало ещё больше, никому не пришло в голову спросить: «А кто победил?»

Всем было по херу.

Празднование вытряхнуло людей из давно напяленных социальных ролей. Те, кто был за войну, не знали, как реагировать на психологическое насилие над их мозгами. Они не могли игнорировать эту новость, как игнорировали транспаранты «Нет войне!»

Поскольку театр вырастает из конкретной ситуации, очень важно правильно выбрать момент. Летом 1967–го своевременно было кричать, что война закончилась. Но Линдон Джонсон был тот ещё трюкач. Он завлек нас в собственный театр, подтвердив тот факт, что война ЗАКОНЧИЛАСЬ.

Цель антивоенного движения на парижских переговорах было показать, что война все ещё продолжается.

Демонстрация йиппи в Чикаго стала своего рода продолжением и одновременно опровержением празднования в честь окончания войны. Мы неслись по улицам, вопя «Война продолжается!»

И тут мы не лгали.

 

* * *

 

ЦРУ расставили сети на подростков, которые называли себя Психами и терроризовали весь Нью–Йорк, вторгаясь в самые разные митинги в кульминационные моменты, срывая с себя одежду, крича «Рим не пал за один день!» и бесследно растворяясь в сумерках.

Они вырядились как официанты на большом обеде сенаторов‑либералов в «Хилтоне». Джеймс Уильям Фулбрайт[9], Джон Кеннет Гелбрейт[10] и Эд Маски[11] ожидали десерт в виде яблочного пирога и кофе. Вместо них им подали свиные головы на блюдах.

Затем Робин и Шэрон разделись. Они стояли перед тысячами представителей среднего класса, отсвечивая причиндалами. Шокированные женщины прятали глаза. Мужчины глупо хихикали и таращились. Шелли Уинтерс[12] выплеснула на них свой коктейль.

Некоторые женщины принялись лупить зонтиками по великолепным ляжкам Сумасшедшей Шэрон.

Одна из дур завопила:

– БЕЙТЕ ЕЁ, ОНА ГОЛАЯ!

Ей вторили либералы со всего зала:

– БЕЙТЕ ЕЁ, ОНА ГОЛАЯ!

Силовые структуры, в первую очередь, выстраивают чёткую систему взглядов вне зависимости от ситуации. Когда полицейский избивает ниггера, это «закон и порядок». Когда чернокожий защищается от копа, это «насилие».

Задача революционера – создать театр, который предполагает революционную систему взглядов. Право определять – это право контролировать.

Тысячи книг, статей и речей относительно самозащиты потерпевших никогда бы не очертили такой чёткой и драматичной ситуации, какая сложилась в Окленде, штат Калифорния, одним октябрьским утречком 1967 года. Перестрелка между двумя копами и двумя «Чёрными Пантерами». В результате один из копов упал замертво. По обвинению в его убийстве был арестован Хьюи П. Ньютон.

Начальники хотели казнить Хьюи. Но миллионы людей – чёрные, белые, радикалы, либералы, революционеры, домохозяйки, доктора, студенты, профессора – отождествляли себя с ним. Они сказали, что чёрные люди должны вооружиться против беспредела мусоров.

Ситуация с Хьюи изменила ориентиры. В роли защищающегося оказалась полиция.

Униформа «Пантер» – берет, чёрная кожаная куртка, ствол – помогает созданию легенд про них. Три «Пантеры» на улице – это уже многотысячная армия.

Говнюки из Законодательного Собрания Калифорнии встретились в Сакраменто, чтобы принять закон о контроле за оружием, который разоружил бы жертв режима – чернокожих. В связи с этим «Пантеры» двинули в Сакраменто, дабы лично встретиться с конгрессменами. Стволы они взяли с собой. И пронесли в здание законодательного органа штата.

Вооружённые ненормальные ниггеры врываются в мэрию Сакраменто! Ночной кошмар любого толстосумчатого конгрессмена! Фурор партизанского театра!

Страх и паранойя в дефиците у леваков из пригородов, кабинетных интеллектуалов, аспирантов и нейтральных персонажей. Чем дальше ты находишься от движения, тем больше ты боишься. «Чёрные Пантеры» ничего не боятся. Йиппи – тоже. А Вьеткног и подавно.

Но, сидя в гостиной, стремаешься до усрачки. Но это именно то место, которое отводит для тебя структура власти.

Я никогда не видел испуганных людей в эпицентре восстания. Единственный способ ликвидировать страх – сделать то, чего ты так боишься.

Цель театра – собрать как можно больше народу, дабы превозмочь страх, взяв ситуацию в свои руки.

Мы создаем реальность, куда бы мы ни шли, если живем фантазиями.