Народ Божий и национальное государство

На протяжении данного периода (от Саула, или хотя бы от Давида, до пленения) народ Господень был организованным государством с центральным управлением, границами, организованной военной обороной, правительственными департаментами и тому подобным. Тем не менее, отождествление народа Божьего с политическим государством никогда не было абсолютно уместным. В самом Ветхом Завете встречаются намеки на сознательное различение двух реальностей, несмотря на то, что существует формальная и кажущаяся тождественность.[196] Поэтому внутри самого Израиля существовала проблема отношений народа Божьего и государства. Более того, повествования об учреждении монархии рисуют нам амбивалентную картину, в которой событие представлено одновременно с негативного и позитивного ракурса. Поскольку повествование о монархии, с вплетенными в него хронологически пророческими текстами, наиболее явная политическая часть Ветхого Завета, мы уделим больше внимания изучению его тонких и сложных ракурсов.

1. Человеческие истоки. Одно становится ясным — возникновение монархии в Израиле связано с человеческими, двойственными, даже низкими факторами. Не было божественного повеления, инициирующего появление монархии. Закон в Книге Второзакония упоминает о «царе, которого Господь, Бог твой изберет», но только как вторичное ограничивающее условие в ситуации, возникшей по желанию народа: «поставлю я над собою царя» (Втор. 17,14–15). Именно так историк–девтерономист описывает историю в 1 Цар. 8 — 12. Требование царя возникло в результате смешения мотивов, некоторые из них явно хороши (желание справедливости и неразвращенного руководства, в контексте неспособности сыновей Самуила дать это), другие, без сомнения, регрессивные (желание быть похожими на другие народы). Повествование разворачивается двусмысленно относительно избрания Саула – избранного, но и отвергнутого Богом, пришедшего к власти на волне популярности, но склонного к зависти и потере самоконтроля из–за непостоянства этой популярности. Он начал многообещающе, но закончил трагедией.

Рассказ о человеческих слабостях Саула очень важен именно из–за славы его правопреемника Давида. Давид положил начало новому богословию Израиля, новому способу выражения связи между царствованием Бога и царем Израиля, новой эсхатологии грядущего мессианского царя, происшедшего от Давида. Саул же никогда не даст израильтянам забыть ни о политической сущности монархии, ни о человеческой сущности монарха. Монархия в Израиле не была по сути священной или божественной. Цари в Израиле не могли проследить свое родословие до богов или героев далекого прошлого. Историческое, человеческое происхождение этого института и весьма человеческие ошибки его первого обладателя (и даже его блестящих последователей) имели огромное значение. Ведь они хранили Израиль свободными от той царственной мифологии, которая в соседних культурах обеспечивала непререкаемую священность социального неравенства и пирамиды политики с позиции силы.

Еще одно последствие этого человеческого происхождения состоит в том, что монархия как политический институт была условной и, рассматриваемая с точки зрения всего хода истории Израиля в ветхозаветный период, переходной. Израиль прожил в земле несколько столетий, прежде чем выбрал царя, и смог выжить без него, начиная с пленения и далее. Более того, если благотворные последствия монархии рассматривать на фоне ее пагубных результатов, почти не вызывает сомнений, что чаша весов склонится в сторону убытков. Именно цари разделили народ, цари покусились на традиционную систему землевладения, цари усиливали экономическое угнетение и неравенство. Гордыня царей дорого стоила народу в игре политических союзов и войн. Цари почти не препятствовали народному отступлению и идолопоклонству. Безусловно, были яркие исключения. Но в общем можно сказать, что история монархии в Израиле больше отражала страхи и предостережения Самуила (1 Цар. 8, 10–18), чем надежды народа. Падшая человеческая природа даже искупленного народа была более всего видна на данных высших уровнях их политической жизни.

2. Божественное участие. Однако поразительный факт состоит в том, что большая часть ветхозаветных исторических повествований изображает Бога действующим на данной сцене, заполненной отвратительными декорациями и порочной израильской царственной политикой. Великий парадокс монархии в том, что хотя она и человеческого происхождения, и заражена с самого начала склонностью к отступничеству и коррупции, Бог, тем не менее, вплел ее в центр своих искупительных целей. Царь Израиля стал фокусом нового измерения Божьего самораскрытия. Царь представлял Божье правление над Израилем в настоящем и стал символом надежды Божьего совершенного будущего, мессианского правления над всеми народами. Таково чудо взаимодействия человеческой свободы и божественного суверенитета.

Здесь существует интересное сочетание теократического идеала, атрибутов и функций, приписываемых человеческому царствованию. Как мы отмечали выше, практическим результатом сохранения всех царственных преимуществ за Господом должно быть сокращение всех человеческих отличий в израильском обществе — социальных, политических и экономических. Однако желание иметь царя действительно было выражением неудовлетворения теократией, как известил сам Господь: «не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над ними» (1 Цар. 8, 7). Однако Господь был Богом, стоявшим за всей социальной и экономической структурой их общества, в отличие от ханаанского неравенства и угнетения. Господь был Богом освобождения из рабства и справедливости на земле. Отвергни Господа как царя — и ты так же предашь все блага его правления. Поэтому Самуил утверждал вполне обоснованно, что если они хотели царя «подобно другим народам», они также должны быть готовы к такому обществу, как у прочих народов. Картину, нарисованную Самуилом в 1 Цар. 8, 10–18, было нетрудно предсказать, учитывая то, с каким видом царствования Израиль был знаком в окружающих его культурах. Принятие монархии привело бы к конфискации земель, воинской повинности и налогообложению, а также к социальному и экономическому расслоению в израильском обществе, которое было бы несправедливо, обременительно и необратимо. Именно таким было позднее правление царя Соломона. Все было настолько плохо, что Брюггеман (Brueggemann) говорит о духе, характере и результатах деятельности Соломона как об аннулировании Моисеевой альтернативы, возвращении к ценностям и образу управления империи, прямо противоположному контркультуре Синая.[197] Таким образом, само существование царя было в некотором смысле отвержением теократии. Самая ранняя попытка учредить царский дом претерпела неудачу на этом основании. Гедеон отказался от венца, говоря: «ни я не буду владеть вами, ни мой сын не будет владеть вами; Господь да владеет вами» (Суд. 8, 23).

Как это ни парадоксально, но в каком–то смысле царь стал центром теократии. Израильский царь, конечно же, не считался божественным сам по себе, но был призван, чтобы демонстрировать божественные свойства как образец того подражания Богу, которое, как мы видели в первой главе, было основным измерением ветхозаветной этики. Царь не должен был быть «сверхизраильтянином», наслаждаясь престижем положения (Втор. 17, 20). Скорее, он должен быть образцовым израильтянином, устанавливающим высочайший стандарт преданности закону (Втор. 17, 19). Для этой задачи он получил особенные дары Божьей благодати. Он был помазан, что символизировало особенную миссию от Бога и силу Божьего Духа. Он был усыновлен как сын Божий (2 Цар. 7, 14; Пс. 2, 7), тем самым объединяя в своей личности высокий статус сына и ответственность послушания, к которым он обязывал, статус и ответственность, принадлежавшие всему народу.

Эти высокие ожидания, возложенные на израильского царя, объединялись в одном слове «пастух» — понятие, которое также применялось к Богу, насколько нам известно (Пс. 22, 1 и дал.). На человеческом уровне у пастухов была очень ответственная и трудная работа, но относительно низкий социальный статус. По отношению к царям сравнение с пастухом было сильным напоминанием об обязанностях, а не о славе царствования. Царь должен следить, чтобы среди его народа вершилась справедливость, Божья идея справедливости (см. Пс. 71, 1) в интересах нищих и притесняемых. Несостоятельность нескольких поколений царей в этой сфере навела на израильского царя–пастыря гнев пророков: «горе пастырям Израилевым, которые пасли себя самих! не стадо ли должны пасти пастыри?… Слабых не укрепляли, и больной овцы не врачевали, и пораненной не перевязывали… а правили ими с насилием и жестокостью» (Иез. 34, 2–4; ср. Иер. 22, 1–5; 23, 1–4). Любопытно, что Иезекииль видит главную проблему в нечестивых и бессердечных правителях, а ее решение в новом утверждении теократии. Господь заявляет: «вот, Я Сам отыщу овец Моих и осмотрю их… буду пасти их по правде» (Иез. 34, 11–16).

Тем не менее, даже в этом эсхатологическом видении правление Господа остается посреднической теократией; богословие Сиона–Давида не отвергнуто: «И поставлю над ними одного пастыря, который будет пасти их, раба Моего Давида; он будет пасти их и он будет у них пастырем» (Иез. 34, 23). Только пришествие мессианского царя, который будет одновременно сыном Давида и самим Господом Богом, помогло объединить оба аспекта видения. Это не означает, что все израильские цари не выполняли свой долг — отображать характер Бога. Некоторые из них, по крайней мере, заслужили хорошую репутацию тем, что были милостивее, чем это предусматривали нравственные обычаи их времени (3 Цар. 20, 31 и дал.). А Иосия доказал, что на самом деле знал Господа, исполняя его требования: праведность и справедливость ради нищих и нуждающихся (Иер. 22, 15–16; ср. 9, 23–24; 4 Цар. 23, 25).

Если царю следовало истинно добиваться справедливости среди своего народа, защищая страждущих, спасая детей, нуждающихся, сокрушая угнетателя (см. Пс. 71,4), тогда он должен быть доступным, так же как пастух для своих овец. И это в самом деле заслуживающая внимания особенность израильской монархии, по крайней мере, в раннем ее периоде. К царю могли прийти и умолять о справедливости простые люди или, от их имени, пророки. Среди примеров притча Нафана ради Урии (2 Цар. 12, 1–10), Иоав и притча мудрой женщины из Фекои ради Авессалома (2 Цар. 14, 1–24), обращение блудницы к Соломону (3 Цар. 3, 16–28), и обращение женщины сонамитянки к Иораму (4 Цар. 8. 1–6).

Эта особенность израильских царей имеет свою теократическую параллель. Народ, дороживший привилегией приближаться к Богу в поклонении и молитве (см. Втор. 4, 7), вряд ли смог бы принять недоступного царя. Если Бог, обитавший в вечности, снизошел до того, чтобы жить с незнатными и выслушивать просьбы таких, как Анна, то не стоило человеческому политическому руководству становиться недосягаемым и возноситься над критикой. Даже когда позже цари Израиля и Иудеи стали исключительно самодержавными, живой голос пророчества нельзя было заставить умолкнуть. Говоря политическим языком, пророки выполняли роль, сравнимую с «оппозицией ее величеству», заставляя политическую власть прислушиваться к критике, напоминая о ее неизбежной подотчетности Богу и народу.

Нафан и Иоав использовали интересный и иносказательный подход в противостоянии политической власти. Первый был вызван откровенной несправедливостью, второй — непопулярной политикой, но оба произвели одинаковый эффект. Они задели за живое и подтолкнули царя к тому, что ему следовало делать: в нравственном и политическом смысле они задействовали его, заставляя высказать суждение по конкретному делу. Это были практичные, особые вмешательства, связанные с непосредственными событиями, а не с абстрактной политической теорией. Оба были результативны, производя перемену в сердце и сознании царя. Оба призывали к покаянию: во–первых, нравственному, во–вторых, политическому.

Эти образные способы обращения к власти служат хорошим примером для христианского участия в политике. Христиане, будучи «солью и светом» для этого мира, должны постоянно приводить нравственные аргументы политическим властям, убеждая их действовать. Особенно это нужно делать ради слабых, беззащитных, тех, с кем поступили несправедливо или грубо пренебрегли, как в рассказах Нафана и Иоава. Важно, чтобы это убеждение было действенным для решения конкретных проблем и задач.