Огромный шаг для всего человечества

 

 

Вчера, обедая курицей под гнойным соусом – это фирменное блюдо в моем любимом ресторане в Среднем Манхэттене, – я был вынужден слушать возмущенные речи своего приятеля‑драматурга, не согласного с рецензиями на его последний опус, звучавшими как выдержки из тибетской Книги мертвых. Жадно уплетая овощную котлету, Мозес Голдуорм проводил сомнительные параллели между своими диалогами и диалогами Софокла и с пылкостью Кэрри Нейшн[50] негодовал на нью‑йоркских театральных критиков. Я, разумеется, мог лишь сочувственно внимать другу и заверять его, что слова «драматург без малейшей искры таланта» можно истолковывать по‑разному. И вдруг – как же ничтожна та доля секунды, за которую безмятежность сменяется бедламом! – несостоявшийся Пинеро[51] осекся на полуслове и привстал со стула. Он бешено замахал руками, схватился за горло, и лицо бедняги приобрело тот оттенок голубизны, что неизменно ассоциируется с картинами Томаса Гейнсборо.

– Господи, что это с ним?! – воскликнул кто‑то из посетителей, когда на пол со звоном упали вилка и нож и все головы повернулись в нашу сторону.

– Коронаротромбоз! – завопил официант.

– Нет, скорей эпилептический припадок, – возразил мужчина за соседним столиком.

Голдуорм всё силился с чем‑то справиться, всё размахивал руками, но слабее и слабее, так сказать, диминуэндо. Потом под возгласы встревоженных доброжелателей, которые истерическим фальцетом наперебой выкрикивали взаимоисключающие рекомендации, драматург рухнул как подкошенный, подтверждая, казалось бы, диагноз официанта. Он беспомощно лежал на полу, и не верилось, что у Голдуорма есть шанс дожить до прибытия «скорой», – но тут на авансцену с холодной уверенностью астронавта вышел высокий незнакомец. Вышел и произнес театральным тоном:

– Положитесь на меня, друзья. Никакого врача не нужно – это не сердце. А то, что он схватился за горло, – это универсальный для всех уголков земли признак того, что он подавился. Симптом может показаться типичным для сердечного приступа, но заверяю вас: этого человека спасет захват Хаймлиха!

После чего герой дня обхватил моего приятеля сзади и поднял в вертикальное положение. Приложив кулак к его животу чуть пониже грудины, он резко стиснул Голдуорма – и плотный кусок соевого творога, служившего гарниром, ракетой вылетел из трахеи пострадавшего и отскочил от вешалки для шляп. Драматург быстро пришел в себя и поблагодарил своего спасителя, который затем указал нам на висящий на стене плакат Совета по здравоохранению. Случившаяся только что драма была описана там абсолютно точно. Мы действительно увидели «универсальный признак», а также то, что пострадавший: 1) не может ни говорить, ни дышать; 2) синеет; 3) теряет сознание. За картинками на плакате шли четкие указания, как спасти человеку жизнь: надо резко надавить ему на живот – именно этому мы были свидетелями, как и последующему полету белковой субстанции, избавившему Голдуорма от неудобств и формальностей Долгого Прощания.

Несколько минут спустя, идя домой по Пятой авеню, я задумался: подозревает ли тот, чье имя сегодня прочно утвердилось в сознании народа как имя первооткрывателя чудодейственного приема, применение которого я только что видел воочию, – подозревает ли доктор Хаймлих, как близко подошли к тому, чтобы опередить его, трое доныне безвестных ученых, потративших месяцы на поиски средства от опасности, подстерегающей нас во время приема пищи? Знает ли он о существовании анонимного дневника одного из этой троицы пионеров‑исследователей – дневника, доставшегося мне на аукционе по глупой ошибке: из‑за сходства по весу и цвету с иллюстрированным томом «Рабыни гарема», на который я сделал пустячную ставку, равную моей зарплате за восемь недель? Ниже идут выдержки из этого дневника – я помещаю их здесь исключительно в интересах науки.

 

ТРЕТЬЕ ЯНВАРЯ.

Сегодня впервые встретился с двумя новыми коллегами и нахожу, что оба они очаровательны, хотя Вольфсхайм совсем не такой, каким я его представлял. Во‑первых, он полнее, чем выглядит на фотографии (видимо, дал для публикации старую). Борода – средней длины, но растет как‑то беспорядочно, дико, точно ползучий сорняк. Плюс густые, кустистые брови и – размером с микроба – глазки‑пуговки, которые подозрительно рыщут туда‑сюда за линзами очков толщиной с пуленепробиваемое стекло. И в довершение всего – подергивания. Репертуар лицевых тиков и непроизвольных морганий у него столь же богат и сложен, как симфонические партитуры Стравинского. И тем не менее Абель Вольфсхайм – блестящий ученый, чьи труды, посвященные проблеме удушья за обеденным столом, сделали его мировой знаменитостью. Он был весьма польщен, что я знаком с его статьей «Случайные поперхивания», и признался мне, что моя теория врожденной предрасположенности к икоте, которую поначалу восприняли скептически, ныне завоевала всеобщее признание в Массачусетском технологическом институте.

Если Вольфсхайм выглядит необычно, то другая участница нашего триумвирата, напротив, в точности соответствует представлению, которое я вынес из чтения ее работ. Суламифь Арнольфини, чьи эксперименты с рекомбинантными ДНК позволили вывести мышь‑песчанку, способную петь Let My People Go, – британка до мозга костей: одета конечно же непритязательно, волосы туго‑натуго стянуты в пучок, роговые очки посредине носа, напоминающего клюв. Вдобавок она страдает до того брызгучим дефектом речи, что быть рядом с ней, когда она произносит слово «секвестрация», все равно что находиться посреди муссонного ливня. Они оба мне нравятся, и я предвкушаю великие открытия.

 

ПЯТОЕ ЯНВАРЯ.

Дела идут не так гладко, как я рассчитывал: мы с Вольфсхаймом слегка разошлись во взглядах на методику. Я предложил вначале поэкспериментировать на мышах, но он считает такой подход неоправданно робким. Его идея – использовать заключенных, которые должны будут глотать не жуя большие куски мяса с пятисекундным интервалом. Только так, утверждает он, мы сумеем всесторонне исследовать проблему. Я возразил, указывая ему на нравственную сторону вопроса, и Вольфсхайм ощетинился. Я поинтересовался, почему он ставит науку выше морали, и не согласился с тем, что человека можно приравнять к хомяку. Я не мог разделить и его Довольно‑таки скоропалительное суждение обо мне как о «законченном идиоте». К счастью, Суламифь встала на мою сторону.

 

СЕДЬМОЕ ЯНВАРЯ.

Мы с Суламифью провели день весьма плодотворно. Работали с раннего утра до позднего вечера и добились‑таки, чтобы мышь поперхнулась. Для этого мы смешили грызуна, одновременно скармливая ему большие куски сыра «Гауда». Пища, как мы и предполагали, в конце концов попала не в то горло, и животное подавилось. Крепко схватив мышку за хвост, я взмахнул ею, точно кнутиком, и застрявший сыр вылетел. Этот эксперимент мы с Суламифью подробно описали в лабораторном журнале. Если удастся применить такую методику к людям, перед нами, возможно, откроются некие горизонты. Впрочем, выводы делать рано.

 

ПЯТНАДЦАТОЕ ФЕВРАЛЯ.

Вольфсхайм разработал теорию и настаивает на ее проверке, однако я нахожу ее слишком примитивной. Он убежден, что человека, подавившегося едой, можно спасти – цитирую, – «дав ему глотнуть воды». Поначалу я думал, что он шутит, но страстность, которую он излучал, и дикий взгляд показывали: он всецело поглощен этой идеей. Ясное дело, обдумывая ее, он провел без сна не одну ночь, и в его лаборатории повсюду стояли налитые до разного уровня стаканы с водой. Когда я отозвался о его теории скептически, он обвинил меня в пораженчестве и задергался, как танцор диско. Он явно меня ненавидит.

 

ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОЕ ФЕВРАЛЯ.

Сегодня был выходной, и мы с Суламифью решили прокатиться за город. На свежем воздухе все, что связано с удушьем, показалось таким далеким! Суламифь рассказала мне, что была замужем за ученым, который проводил новаторские исследования радиоактивных изотопов; он бесследно растворился в воздухе посреди своего выступления перед сенатским комитетом. Мы с ней поделились личными предпочтениями и вкусами, и оказалось, что мы оба питаем слабость к одной и той же бактерии. Я спросил Суламифь, как бы она отнеслась к тому, чтобы я ее поцеловал. Она ответила: «Положительно», щедро обдав меня слюнной пылью. Я пришел к заключению, что она очень и очень красива, особенно если смотреть на нее через непроницаемый для рентгеновских лучей свинцовый экран.

 

ПЕРВОЕ МАРТА.

Теперь мне ясно: Вольфсхайм – сумасшедший. Он проверил свою «теорию стакана воды» десяток с лишним раз, и она не подтвердилась ни единожды. Когда я посоветовал ему перестать тратить дорогое время и транжирить деньги, он запустил мне в нос чашку Петри. Для защиты мне пришлось схватить и выставить перед собой бунзеновскую горелку. Вечная история: чем трудней становится работа, тем больше накапливается досады и раздражения.

 

ТРЕТЬЕ МАРТА.

За неимением испытуемых для наших опасных экспериментов мы были вынуждены обходить рестораны и кафетерии, чтобы, если нам улыбнется удача и кто‑нибудь при нас попадет в тяжелое положение, быстро отреагировать. В закусочной «Сан‑Суси» я отважился поднять некую миссис Роуз Московиц за щиколотки и потрясти, но, хотя мне удалось освободить ее от чудовищного комка каши, благодарности она не выказала. Вольфсхайм предложил хлопать подавившихся по спине, сославшись на то, что важными гипотезами на эту тему поделился с ним Ферми на симпозиуме по пищеварению в Цюрихе тридцать два года назад. Однако в гранте на их проверку было отказано: правительство предпочло финансировать ядерные исследования. Между прочим, Вольфсхайм тоже претендует на женскую благосклонность Суламифи: вчера в биологической лаборатории он признался ей в любви. Но, когда он попытался поцеловать ее, она стукнула его замороженной обезьяной. Он очень сложный, очень тяжелый человек.

 

ВОСЕМНАДЦАТОЕ МАРТА.

Сегодня случилось так, что некая миссис Гвидо Бертони в ресторане «Марчеллос вилла» при нас подавилась чем‑то, что позднее идентифицировали как либо каннелони,[52] либо мячик для пинг‑понга. Как я и предполагал, хлопанье по спине не помогло. Вольфсхайм, неспособный отказаться от своей теории, схватил стакан воды и попытался дать его женщине, но, к несчастью, этот стакан стоял на столе у господина, играющего не последнюю роль в цементном бизнесе, поэтому нас, всех троих, вывели через служебный выход и приложили к фонарному столбу, приложили раз, и другой, и третий.

 

ВТОРОЕ АПРЕЛЯ.

Сегодня Суламифь выдвинула новую идею: извлекать пищу, попавшую в дыхательное горло, длинными щипцами или пинцетом. Каждому гражданину надо вменить в обязанность носить при себе такой инструмент, а Красный Крест должен будет обучить всех обращению с ним. Горя желанием испытать метод на практике, мы поехали в «Соль морей» Белнапа, где попробовали извлечь из пищевода у некой миссис Фейс Блицстайн плотно засевшую там крабовую котлету. К несчастью, вид больших щипцов у меня в руке сильно устрашил и встревожил ловившую воздух женщину, и она впилась зубами мне в запястье, отчего я уронил инструмент в ее горло. Если бы не стремительные действия ее мужа Натана, который поднял ее за волосы и принялся трясти, как игрушку йо‑йо, исход был бы трагическим.

 

ОДИННАДЦАТОЕ АПРЕЛЯ.

Наш проект закрывается – увы, до того, как мы смогли добиться результата. Финансирование прекращено решением совета фонда, посчитавшего, что оставшиеся деньги можно с большей пользой потратить на разработку жужжалок. Узнав, что нашу группу распускают, я почувствовал, что мне надо подышать свежим воздухом, и, гуляя в одиночестве поздним вечером по берегу реки Чарльз, невольно задумался о границах науки. Может быть, люди должны время от времени поперхиваться едой? Может быть, это часть некоего непостижимого космического замысла? Не излишнее ли это самомнение – считать, что благодаря научным исследованиям мы сможем контролировать все на свете? Человек заглатывает слишком большой кусок бифштекса и давится. Что может быть естественней? Какое еще нужно доказательство утонченной гармонии Вселенной? Нам никогда не будут ведомы все ответы.

 

ДВАДЦАТОЕ АПРЕЛЯ.

Вчера у нас был последний день, и случайно я увидел Суламифь в буфете, где, листая монографию о новой вакцине против герпеса, она подкреплялась маринованной селедкой. Я подкрался к ней сзади и, желая сделать сюрприз и испытывая блаженство, доступное только любящим, беззвучно обнял ее. Мигом она начала давиться: в пищеводе застрял кусок селедки. Я по‑прежнему держал ее в объятиях, и волей судьбы мои пальцы были сплетены чуть пониже ее грудины. Что‑то – можете назвать это слепым инстинктом, можете научным везением – побудило меня сжать кулак и резко надавить. Мгновенно пищевод освободился от селедки, и через считанные секунды обворожительная женщина целиком и полностью оправилась. Когда я рассказал об этом Вольфсхайму, он заметил:

– Да, конечно. С селедкой этот метод работает, но будет ли он работать с черными металлами?

Что он имел в виду – не знаю и не хочу знать. Проект закрыт, и можно сказать, что мы потерпели неудачу, – но по нашим стопам последуют другие и, взяв за основу наши грубые предварительные результаты, в конечном итоге добьются успеха. Мы, все трое, искренне убеждены: настанет день, когда наши дети – а если не они, то внуки уж точно – будут жить в мире, где никому, вне зависимости от расы, вероисповедания и цвета кожи, не будет грозить бедой ни завтрак, ни обед, ни ужин. Закончить я хочу на личной ноте: мы с Суламифью намерены пожениться, а пока, дожидаясь улучшения экономической ситуации, она, я и Вольфсхайм решили предоставить желающим весьма важную услугу – открыть поистине первоклассный тату‑салон.

 

Пустейший человек

 

 

Решили перекусить, и за столом пошел разговор о пустых людях, которых каждый знал не мало. Копельман вспомнил такого Ленни Менделя: более пустого малого, сказал он, я в жизни не встречал. И поведал нам следующую историю.

Когда‑то составился кружок любителей покера. Много лет подряд раз в неделю снимали номер в гостинице и неизменной мужской компанией играли по маленькой – исключительно для удовольствия. Расслаблялись, делали ставки и блефовали, выпивали и закусывали, трепались о сексе, о спорте и о делах. И вот однажды (никто потом не мог вспомнить, когда именно) приятели обратили внимание, что Меер Ишкович неважно выглядит.

– Да бросьте, – отмахнулся он, – все в порядке. Чья ставка?

Но с каждым разом Ишкович выглядел все хуже и хуже и однажды не пришел на игру. Вроде бы слег в больницу с гепатитом. Однако у всех были самые мрачные подозрения, и когда недели через три Сол Кац позвонил на работу Ленни Менделю, работавшему на телешоу в Эн‑би‑си, и сказал: «Бедняга Меер, представляешь, у него рак. Уже увеличены лимфоузлы. Безнадежно. Метастазы по всему телу. Он лежит в Слоун‑Кеттеринге», это, в общем, было не совсем громом среди ясного неба.

– Какой ужас, – сказал Мендель и ощутил, как внезапно накатила глухая тоска и стало познабливать. Он отпил немного чая с молоком.

– Мы с Авой сегодня ходили к нему. Бедолага ведь совсем один на белом свете. Выглядит чудовищно. Слушай, а был такой здоровяк, да? Вейзмир, что за жизнь… В общем, Ленни, он в Слоун‑Кеттеринге. Пускают с двенадцати до восьми.

И Кац повесил трубку, оставив Ленни Менделя в тяжелом расположении духа. Менделю было сорок четыре. До сих пор он полагал, что здоров. Внезапно такая самоуверенность показалась ему дурным знаком. Ленни подумал, что Ишкович старше всего на шесть лет. Они никогда не были особо близки, но все же немало повеселились за картами за эти пять лет. Бедняга, бедняга. Наверное, надо послать ему цветочков. Ленни велел секретарше Дороти пригласить флориста и все устроить. Мысль о неотвратимой смерти Ишковича повисла над Менделем черной тучей. Однако вскоре его начала беспокоить другая мысль: о неизбежном походе в больницу. Ясное дело, все ждут, что он пойдет. Малоприятная перспектива, думал Мендель. Он одновременно испытывал стыд за свое малодушие – и страх увидеть умирающего Ишковича. Конечно, Мендель знал, что люди смертны; однажды он где‑то прочитал, что смерть – не отрицание жизни, а ее неотъемлемая часть, и это его более‑менее утешило. Но стоило всерьез задуматься о неотвратимости собственного небытия, и Менделя охватывала безудержная паника. Он не был человеком верующим, не считал себя ни героем, ни стоиком и предпочитал ничего не знать про похороны, больницы и специальные палаты для безнадежных больных. Повстречав на улице катафалк, он часами не мог избавиться от ужасного образа. Он хорошо представлял себе, как будет сидеть с исхудавшим Ишковичем, неуклюже пытаясь шутить и якобы непринужденно беседовать. Господи, как же он ненавидел больницы, их мертвенный свет и бездушный кафель! И непременные разговоры вполголоса, многозначительные перешептывания, духоту вечно натопленных палат, подносы с тарелками, судна, стариков и калек, в халатах и пижамах шаркающих по коридорам, и спертый воздух, кишащий бог знает какими микробами. А что, если рак в самом деле передается по воздуху? Ведь я буду всего в двух шагах от смертельно больного человека. Черт побери, давайте посмотрим правде в глаза: что мы знаем об этой страшной болезни? Да ничего. И вполне вероятно, однажды выяснят, что какая‑то из миллиарда ее разновидностей передается‑таки через кашель? Через кашель Ишковича – прямо мне в нос? Или через похлопывание по плечу. Потом Ленни подумал, что Ишкович может умереть прямо в его присутствии, и пришел в ужас. Он ясно представил, как его прежде полный жизни, а ныне изнуренный страданиями приятель (как‑то неожиданно стало ясно, что Ишкович – просто добрый приятель, не то чтобы друг, но добрый приятель) протягивает к нему руки и хрипит: «Я не хочу, не хочу… Помоги мне, Ленни!» О боже, боже! – на лбу выступила испарина. Ну как я пойду? И в сущности, с какой стати? Черт побери, мы никогда не были особо близки. Да ради бога, я виделся с ним раз в неделю. Карточный партнер – и все, не более того. Привет‑привет. Мы вообще редко разговаривали. Просто партнер. Пять лет встречались только за картами и больше нигде. Теперь он умирает, и неожиданно оказывается, что я должен его навещать. Ни с того ни сего выясняется, что мы старинные друзья. Чуть не закадычные. Помилуйте, да в нашей компании любой был с ним ближе, чем я. В сущности, я самый далекий Мееру человек. Ну так пусть они его и навещают. В конце концов, сколько гостей нужно больному? Поймите, ведь он умирает. Ему требуется покой, а не толпа досужих доброжелателей. Как бы там ни было, сегодня я все равно не могу. У нас прогон в костюмах. Можно подумать, я тут бью баклуши. Меня только‑только назначили ассоциированным продюсером. У меня совершенно забита голова. И ближайшие дни тоже отпадают, потому что впереди рождественское шоу и тут начнется сумасшедший дом. Стало быть – только на той неделе. Ничего не поделаешь. В конце той недели. А там посмотрим. Еще неизвестно, дотянет ли Меер до конца той недели. Дотянет – хорошо, я навещу его, а если даже нет – черт побери, какая разница? Может, это звучит жестоко – пускай, жизнь вообще жестока. А пока что надо размять вступительный монолог. Почти нет шуток на злобу дня. Вообще мало сильных реприз.

Под разными предлогами Ленни Мендель уклонялся от посещения Ишковича две с половиной недели. Но потом чувство долга взяло верх, и он испытал стыд, тем более мучительный, что поймал себя на тайной надежде однажды узнать, что все кончено, Ишкович умер, и таким образом освободиться от тягостных обязательств. Если конец все равно неизбежен, рассуждал Ленни, почему не теперь? К чему тянуть и заставлять человека мучиться? Да‑да, я понимаю, это бессердечно, говорил он себе, я знаю, что я слабак, но ведь есть люди, которым такие вещи даются легче. В смысле посещение умирающих. Все‑таки это не каждому по силам. И потом, можно подумать, мне мало достается.

Но Ишкович был жив, а за покером Менделю задавали вопросы, от которых он готов был провалиться сквозь землю.

– Как, ты до сих пор у него не был? Обязательно пойди, обязательно. К нему почти никто не ходит, он будет очень признателен.

– Он всегда тебе симпатизировал, Ленни.

– Да‑да, правда, Меер любил Ленни.

– Представляю, как ты занят со своим шоу. Но постарайся вырваться. В конце концов, сколько ему осталось?

– Завтра же пойду, – сказал Ленни, но назавтра снова отложил визит. Скажем прямо: когда он все‑таки набрался храбрости сходить в больницу минут на десять, вовсе не сострадание руководило им. Он просто хотел сохранить самоуважение. Мендель понимал, что, если Ишкович умрет прежде, чем он преодолеет страх и отвращение, он горько пожалеет – но будет уже поздно. Я буду презирать себя за малодушие, и всем станет окончательно ясно, кто я такой на самом деле – эгоцентрик, ничтожество, дрянь. И наоборот, если я буду мужчиной и схожу к Ишковичу, я вырасту в собственных глазах и в глазах окружающих. Одним словом, Мендель пошел в больницу не потому, что его товарищ нуждался в участии и ободрении.

И здесь в нашей истории происходит удивительный поворот. Мы ведь говорим о пустых людях, и как раз сейчас откроется истинное лицо Ленни Менделя. Однажды во вторник холодным вечером, в семь пятьдесят (чтобы нельзя было задержаться долее десяти минут, как бы ему ни хотелось) Ленни получил в больничной регистратуре ламинированный пропуск, позволявший пройти в одноместную палату номер 1501, где лежал Меер Ишкович – в неожиданно хорошей форме, учитывая стадию развития его болезни.

– Ну что, старина? – произнес Мендель слабым голосом, стараясь держаться подальше от кровати. – Как ты тут?

– Кого я вижу? Мендель? Ленни, это ты?

– Был дико занят, никак не мог вырваться раньше.

– Подумать только, как мило с твоей стороны! Я страшно рад тебя видеть.

– Ну, какие дела, Меер?

– Что тебе сказать? Ты знаешь, я таки намерен выкарабкаться. Помяни мои слова, Ленни. Я вылезу. Я справлюсь.

– Конечно справишься, я и не сомневался. – Голос Ленни дрогнул от напряжения. – Через полгода будешь передергивать, как обычно. Ха‑ха, шучу, конечно, – ты всегда играл по‑честному, старина.

Держи все на юморе, подумал Мендель. Шути. Шути не переставая. Как там пишут? – надо забыть, что перед вами умирающий. Менделю казалось, он видит, как мириады смертоносных вирусов рака, выдыхаемых Ишковичем, кишат в духоте палаты и прокладывают путь в его легкие.

– Я купил тебе «Пост», – сказал Мендель, кладя газету на тумбочку.

– Ну сядь посиди. Куда ты бежишь? Ты же только пришел, – сказал Меер с теплотой в голосе.

– Да нет, я не спешу. Просто прочитал ваш распорядок, велят не утомлять пациентов долгими посещениями.

– Так какие новости? – спросил Меер.

Решив продержаться ровно до восьми, Ленни пододвинул стул, сел не слишком близко к больному и принялся болтать. Он без умолку тараторил о картах, спорте, последних новостях, об инфляции, но, о чем бы ни говорил, он, к своему ужасу, ни на мгновенье не мог забыть, что оптимист Ишкович не выйдет отсюда живым. А все остальное не важно. Мендель взмок и почувствовал дурноту. От нервного напряжения, наигранной веселости, неотступного присутствия болезни и чувства собственной уязвимости у него одеревенела спина и пересохло во рту. Он мечтал об одном: поскорее уйти. Было уже пять минут девятого, но никто не велел покинуть палату. Правила явно висели для проформы. С нежностью вспоминая былые деньки, Ленни ерзал на стуле, как на раскаленной сковородке, а через пять бесконечных минут почувствовал, что сейчас упадет в обморок. Я больше не выдержу, подумал он, и тут случилось вот что. В палату вошла медсестра. С извиняющейся улыбкой она ласково обратилась к Ленни: «Прошу прощенья, посещения окончены. Скажите друг другу до свидания». Ее звали мисс Хилл. Ей было едва за двадцать. У нее были длинные светлые волосы, ослепительные голубые глаза и прелестное лицо. Ленни Мендель посмотрел на нее и влюбился. Он никогда в жизни не встречал подобного совершенства. Да‑да, Мендель умолк на полуслове и застыл с открытым ртом: так всегда выглядит мужчина, встретивший женщину своей мечты. Все его существо пронзило острое желание быть с ней. «Боже мой, – подумал он. – Как в кино». И действительно: мисс Хилл была неправдоподобно хороша. Огромные глаза, влажные губы, тонкие черты лица, нежный голос и безупречная грудь под ангельски‑белым халатиком. Она стала поправлять постель, и в том, как мило она шутила с Ишковичем, чувствовались сердечность и непритворное участие. Потом она забрала поднос и вышла, на прощанье шепнув Менделю: «Лучше идите. Ему надо отдохнуть».

– Это твоя постоянная сестра? – спросил Мендель.

– Мисс Хилл? Новенькая. Очень милая. Тут все, знаешь, кислые. А она такая жизнерадостная, дружелюбная. И с чувством юмора. Ну хорошо, тебе, пожалуй, пора. Мне было так приятно тебя повидать, Ленни!

– Да что там, старина… Мне тоже, Меер.

Ошеломленный Ленни Мендель вышел в коридор и пошел к лифту, надеясь повстречать мисс Хилл. Но ее нигде не было. Он спустился на улицу, глубоко вдохнул холодный ночной воздух и понял, что во что бы то ни стало должен снова увидеть эту девушку. «Боже мой, – думал Ленни, пока такси катило через Центральный парк, – я знаком с актрисами, с фотомоделями – а тут какая‑то медсестричка, и она прекраснее, чем все они, вместе взятые. Как же я ничего не сказал? Надо было ее разговорить. Интересно, она замужем? Ах да, конечно нет, раз она „мисс“. Надо было выспросить про нее у Меера. Хотя, если она там недавно…» Он перебрал все «надо было», проклиная себя за то, что упустил неповторимый случай, но потом утешился мыслью, что, по крайней мере, знает, где она работает, и сумеет ее разыскать. Но сначала надо взять себя в руки. В конце концов, она вполне может оказаться скучной куклой, недалекой и простоватой, как сотни красоток, которых он встречал в шоу‑бизнесе. Правда, она медсестра. И, следовательно, может быть, не так эгоистична, не так поверхностна, более человечна, чем они. Но вдруг она знает только, как подавать утку? Нет, жизнь не может поступить со мной так жестоко. Ленни придумал было подкараулить мисс Хилл у больницы, но сообразил, что сестры наверняка работают через смену и он может прождать понапрасну. И потом, так можно только напугать и навсегда оттолкнуть ее.

На другой день Ленни снова навестил Ишковича. Он принес почитать больному приятелю книгу «Знаменитые спортивные истории», что, по его мнению, должно было вполне оправдать визит. При виде Менделя Ишкович удивился и очень обрадовался, но дежурила в тот вечер не мисс Хилл, а угрюмая мисс Караманулис, время от времени вваливавшаяся в палату. Мендель с трудом скрывал огорчение, старался внимательно слушать приятеля – но не мог. Однако Ишкович сегодня был слегка заторможен и не заметил его рассеянности и стремления поскорей уйти.

Мендель пришел в больницу и на другой день. На этот раз у Ишковича дежурила она. Мендель торопливо поболтал с приятелем, а на обратном пути, в коридоре, умудрился подслушать разговор мисс Хилл с другой медсестрой, из которого понял, что у его богини есть молодой человек и что завтра они идут на мюзикл. Старательно делая вид, что ждет лифта, Мендель слушал во все уши, надеясь понять, как далеко зашли ее отношения с этим парнем, но никаких подробностей не услышал и предположил, что они наверняка помолвлены. Правда, мисс Хилл не носит кольца, но он отчетливо слышал, как она сказала «мой любимый». Мендель приуныл. Он представил себе пылкого обожателя, какого‑нибудь молодого врача – например, блистательного хирурга, с которым у мисс Хилл много общих интересов. Пока двери лифта закрывались, Мендель видел, как она уходит вдаль по коридору, оживленно болтая с коллегой, как соблазнительно покачиваются ее бедра; ее прелестный смех словно озарял тишину мрачной юдоли, и, охваченный любовью и тоской, Ленни сказал себе: она все равно будет моей.

Только не напортачить, не испортить все, как обычно. Шаг за шагом, шаг за шагом, медленно и осторожно. Не спешить. Не спешить, из‑за этого я всегда прокалываюсь. Не терять головы. Для начала побольше разузнать о ней. Во‑первых, точно ли она так хороша, как мне показалось? Допустим, да. Тогда вопрос: насколько серьезно у них с тем типом? А если даже никакого типа нет, то все равно, светит ли мне что‑нибудь? Собственно, почему нет? Если она свободна, почему мне не приударить и не добиться победы? Или даже отбить, если все‑таки кто‑то есть. Просто нужно время. Сначала хорошенько все выяснить. Потом переходить к делу. Разговоры, шутки, демонстрация моих духовных богатств и чувства юмора в действии. Мендель ломал пальцы, как муж Анны Карениной, и бессвязно разговаривал сам с собой. Значит, план такой: я навещаю Ишковича и постепенно, не суетясь набираю очки. Никаких лобовых атак. Сколько раз моя дурацкая прямота и напористость подводили меня. Хватит. Будем умнее.

И Мендель стал навещать больного каждый день. Ишкович не верил своему счастью, он и не знал, что у него есть на свете такой преданный друг. Всякий раз Мендель приносил основательный, хорошо обдуманный подарок. Подарок, который должен был помочь мисс Хилл составить впечатление о дарителе. То это был со вкусом подобранный букет, то биография Толстого (она обмолвилась, что обожает «Анну Каренину»), томик Вордсворта, баночка икры. Ишкович недоумевал. Честно говоря, он терпеть не мог икры и никогда не слыхал о Вордсворте. Хорошо еще, что Мендель удержался, не подарил ему дивные старинные сережки, которые, конечно, восхитили бы мисс Хилл.

При всяком удобном случае галантный кавалер стремился вовлечь даму в разговор. Он выяснил, что она в самом деле помолвлена, но еще сомневается. Ее жених адвокат, а она всегда мечтала выйти замуж за человека искусства. Зато Норман – потрясающий высокий брюнет. (Этот портрет подпортил настроение не столь импозантному Менделю.) Рассказывая исхудавшему приятелю о своих успехах, делясь остроумными соображениями, Мендель говорил так громко, чтобы слышала мисс Хилл. Он чувствовал, что не мог не произвести впечатление, но потом в разговоре снова возникал красавец адвокат, их планы на будущее. «Ну и везунчик этот Норман, – думал Ленни. – Он может быть с ней сколько захочет. Они смеются, строят планы, он прижимает губы к ее губам, снимает с нее наколку, халатик – может быть, даже не до конца…» Боже мой, боже мой, вздохнул Мендель, поглядев в небеса, и покачал головой.

– Вы даже не представляете, что для него значат ваши посещения, – как‑то раз сказала медсестра Менделю, и так посмотрела, и так улыбнулась ему, что сердце Ленни запело. – У него ведь совсем никого нет, а знакомые слишком заняты… Знаете, я думаю, большинству людей просто не хватает сострадательности или смелости, чтобы проводить побольше времени рядом с такими больными. Они предпочитают вычеркнуть умирающего из своей жизни и не думать о нем. Поэтому мне кажется, вы ведете себя… просто потрясающе, правда.

Молва о самоотверженности Менделя быстро распространилась, и за карточным столом он сделался всеобщим любимцем.

– Восхищаюсь тобой, – говорил Фил Бирнбаум, делая ставку. – Меер сказал, что его никто не навещает так часто. Он считает, что ты даже специально одеваешься, когда идешь к нему.

А Мендель тем временем думал о бедрах мисс Хилл, о которых он теперь думал всегда.

– Ну, так как он? Молодцом? – спросил Сол Кац.

– Кто? – очнулся Мендель.

– Как кто? Меер, само собой.

– А, ну конечно. Конечно молодцом. Можно позавидовать! – ответил Мендель, даже не понимая, что у него на руках флеш‑рояль.

Шли недели, Ишковичу становилось хуже и хуже. Как‑то раз, с трудом приоткрыв глаза, он посмотрел на Менделя, склонившегося над кроватью, и тихо проговорил: «Ленни, я люблю тебя. Правда‑правда». Он попытался найти его руку.

– Спасибо, Меер, – сказал Мендель, поймав невесомую ладонь. – А что, мисс Хилл сегодня была? А? Ты не можешь капельку погромче? Я не разобрал.

Ишкович слабо кивнул.

– Ну, видишь, как славно, – сказал Мендель. – Поболтали? Меня вспоминали?

Конечно, Мендель оказался в трудном положении: он не смел сделать первого шага – не дай бог, мисс Хилл подумает, что он ходит сюда не только ради умирающего друга.

Часто на пороге смерти человека тянет пофилософствовать, и он говорит что‑нибудь вроде: «Мы не знаем, почему родились, и уходим так быстро, что не успеваем понять, что погубило нас. Штука в том, чтобы успеть получить удовольствие. Ведь жить – значит быть счастливым. И все‑таки я не сомневаюсь, что Бог есть, и, когда я смотрю, как в окно светит солнце или как звезды загораются по ночам, я чувствую, что у Него есть какой‑то замысел и этот замысел очень хорош».

– Безусловно, – соглашался Мендель. – А что мисс Хилл? Как ее Норман? Они еще встречаются? Пока не спрашивал? Ну, если увидишь ее, когда придут за этим анализом, выясни, не забудь, ладно?

Дождливым апрельским днем Ишкович умер. Перед смертью он снова сказал Менделю, что любит его и что ни один человек в жизни не подарил ему столько участия, заботы и тепла, сколько он видел от Менделя в эти последние месяцы.

 

Через пару недель мисс Хилл с Норманом разорвали помолвку, а вскоре она начала встречаться с Ленни. Роман длился год, потом они расстались.

Закончив рассказ о пустоте Ленни Менделе, Копельман замолчал.

– Н‑да, история, – покачал головой Мошкович. – Из этого следует, что есть на свете никуда не годные людишки.

– А я понял иначе, – сказал Джейк Фишбейн. – Ровно наоборот. Эта история о том, как любовь к женщине помогает преодолеть страх перед смертью, пускай даже ненадолго.

– Да перестань, – вмешался Ава Трохман. – Тут вся соль в том, что человеку на смертном одре повезло, что его друг неожиданно влюбился.

– Но они вовсе не были друзьями, – возразил Любошиц. – Мендель первый раз пошел к нему по необходимости. А потом ходил ради собственных интересов.

– Ну и что? Не важно! – сказал Трохман. – Ишкович был не одинок. Он покинул этот свет умиротворенным. И пускай благодаря тому, что Мендель положил глаз на сестричку, – не все ли равно?

– Положил глаз? Что значит «положил глаз»? Какой он ни был пустой, он, может, впервые в жизни встретил настоящую любовь!

– Да какая разница? – пожал плечами Збарский. – Какая разница, в чем там суть? Да и есть ли она вообще. Это ведь просто байка. Давайте распишем. Я сдаю.

 

Вопрос президенту Линкольну

 

 

Эта пьеса в одном действии основана на случае из жизни первого президента Америки Авраама Линкольна. Был ли такой случай в действительности, неизвестно. Наверняка знаю только, что я здорово утомился, пока писал.

1

 

Дженнингс. Звали, мистер Линкольн?

Линкольн. Да, Дженнингс. Входите. Садитесь.

Дженнингс. Слушаю, господин президент.

Линкольн (пряча улыбку). Я хотел бы обсудить с вами одну идею.

Дженнингс. Весь внимание.

Линкольн. В следующий раз, когда мы устроим конференцию для господ журналистов…

Дженнингс. Так…

Линкольн. …и мне начнут задавать вопросы…

Дженнингс. Да‑да, господин президент?

Линкольн. …вы тоже поднимете руку и спросите: господин президент, какой длины, по вашему мнению, должны быть человеческие ноги?

Дженнингс. Простите?

Линкольн. Вы спросите, какой длины должны быть ноги у человека.

Дженнингс. Могу я узнать зачем, господин президент?

Линкольн. Зачем? Дело в том, Дженнингс, что у меня есть превосходный ответ.

Дженнингс. Какой, господин президент?

Линкольн. Чтоб доставали до земли.

Дженнингс. Прошу прощения?..

Линк