Верни мне сына или отомсти за него — КиберПедия 

Организация стока поверхностных вод: Наибольшее количество влаги на земном шаре испаряется с поверхности морей и океанов (88‰)...

Таксономические единицы (категории) растений: Каждая система классификации состоит из определённых соподчиненных друг другу...

Верни мне сына или отомсти за него

2019-07-12 190
Верни мне сына или отомсти за него 0.00 из 5.00 0 оценок
Заказать работу

(сентябрь 1980)

 

Маттео продолжал все так же колесить по городу в те ночные часы, когда кошки с жадностью рвут мешки с мусором, которые люди, спешащие покончить с рабочим днем, выставляют на задворках ресторанов. Но только работать почти перестал. Сколько раз он проезжал, не останавливаясь, мимо клиента, поднявшего руку при виде его такси? Нет, это было ему не под силу. Он был слишком далеко, весь погружен в себя. Он садился за руль, чтобы ни о чем не думать. И так каждую ночь.

 

Но однажды вечером, когда он уже был в дверях, Джулиана вдруг схватила его за рукав. Все было, как всегда. Перед уходом он разогрел себе еду. Она вернулась домой, когда он кончал есть, и не сказала ни слова. Он тоже. Он поднялся через силу, сходил за документами и ключами от машины, и в тот момент, когда уже открывал дверь, она вдруг с неожиданной силой вцепилась в него. От внутреннего напряжения она даже на мгновение похорошела. Но губы дрожали, как бы не решаясь произнести то, что рвалось наружу. Он не знал, что и думать. Что с ней такое? Почему она выглядит так странно? Он даже растерялся. Совершенно непонятно, чего от нее можно теперь ждать. Что ею движет: ярость или отчаяние? То ли она сейчас набросится на него с кулаками, осыпет проклятиями, а то и влепит пощечину – или, наоборот, упадет на грудь и будет плакать в его объятиях? Он терялся в догадках.

 

Но наконец Джулиана сумела заговорить прерывающимся от горя голосом, и он понял, что на самом деле она в бешенстве, копившемся в ней все это время, а молчание ее, которое он поспешил принять за смирение перед судьбой, было лишь долгой прелюдией вот к этому моменту.

– Что происходит, Маттео? – спросила она.

Он молчал.

– Что происходит? – с нажимом повторила она.

– Я ухожу, – просто сказал он.

И добавил, давая ей понять, что все в порядке, все, как всегда:

– Мне пора.

И тут она взорвалась, завопила не своим голосом:

– Ах, тебе пора? Опять будешь мотаться по городу? До самого утра? А потом вернешься и спрячешься здесь? Что происходит, Маттео?

 

Он остолбенел, пораженный тем, что она знает, зачем он уезжает из дома и скитается неизвестно где, а значит, понимает, в каком он состоянии, хотя до сих пор ни слова ему об этом не сказала. Она его разоблачила. Ему стало стыдно. Он хотел было сказать, что не собирается все это с нею обсуждать, но она его опередила. Набросилась на него и стала колотить кулачками в грудь. И при этом стонала, словно жалуясь и проклиная его одновременно, вряд ли она хотела причинить ему боль, скорее встряхнуть его, вывести из состояния тупого оцепенения. Он не сопротивлялся, надеясь, что, выплеснув гнев, она успокоится, но она распалялась все больше и больше и, наконец, сквозь слезы, продолжая молотить его кулачками, выкрикнула такие слова, которые действительно пронзили его в самое сердце:

– Верни мне моего сына, Маттео. Верни мне его, а если не можешь, найди хотя бы того, кто его убил!

 

Он еле удержался на ногах. Все закружилось в его голове: слова Джулианы, лицо Пиппо, сцена перестрелки, бесцельные скитания по городу. Он не мог ни ответить ей, ни оставаться еще хоть на минуту здесь, рядом. Он осторожно отвел ее руки. Она покорилась, послушная как ребенок. Тогда он открыл дверь, ни слова не говоря, вышел и бросился вниз по лестнице.

 

Подходя к своей машине, он все боялся, что упадет. У него подгибались ноги. Он чувствовал, что очень бледен. И еще этот постоянный шум в ушах. И только сев за руль и вцепившись в него, он немного пришел в себя. Тронулся с места и стал колесить по городу. Перед его глазами проплывал Неаполь, а он все вспоминал лицо Джулианы, искаженное гневом, сморщенное от слез. Она все равно красива, его жена, его храбрая жена с черными кругами горя под глазами. Она оказалась куда прозорливей его, смотрела правде в глаза. Сейчас она выставила ему свои требования и была на самом деле совершенно права. Он не сможет вернуть Джулиане сына, но если поквитается с убийцей, возможно, они смогут жить дальше. Впервые после смерти Пиппо он ощутил в себе прилив сил. Он несся по улице, что идет вдоль порта, просто как сумасшедший. У него появилась цель в жизни. Он чувствовал себя сильным, он решился и отступать не собирается. Он будет терпеливым и жестоким. Умным и безжалостным. Он найдет убийцу своего сына. И тогда его жена с прекрасным скорбным лицом снова сможет улыбаться.

 

Несколько дней спустя Маттео вошел в кафе на улице Рома и оглядел сидящих за столиками посетителей. Мужчина лет сорока поднял руку, подзывая его. Это был инспектор, который вел дело Пиппо. Накануне Маттео позвонил по номеру, который оставили ему полицейские, и мужчина без особого энтузиазма, но все же предложил встретиться.

Маттео не смог бы узнать его, хотя уже виделся и разговаривал с ним, но это было сразу после смерти Пиппо, а тогда он просто ничего не соображал, и люди, слова, поступки вообще не оставляли следа в его сознании.

 

Инспектор заказал вторую чашку кофе. Вид у него был угрюмый, и Маттео задумался, то ли он вообще такой, меланхолик, то ли ему просто не слишком приятно встречаться с ним и он стремится поскорее покончить с тяжкой обязанностью: ведь ему предстояло сказать отцу, что никто и никогда не узнает, кто убил его сына.

 

Маттео спросил спокойно, но решительно, продвигается ли расследование. Инспектор долго смотрел на него, прежде чем ответить. Пытался оценить по выражению его лица, не лучше ли отделаться обычными, лживыми, но успокоительными формулировками, и сказать, например, что дело идет своим чередом, что, конечно, на это потребуется время, но что убийцы в конце концов всегда бывают наказаны, – или же с этим человеком можно говорить откровенно. Он выбрал второй вариант, то ли потому, что действительно ужасно устал и ему было лень врать, то ли потому, что увидел в глазах Маттео решимость, и это ему понравилось.

– Оно не продвинется, синьор Де Ниттис. Такого рода дела никогда не продвигаются.

Маттео промолчал, и инспектор понял, что поступил правильно: этот человек готов выслушать то, что он ему скажет, и для него это лучше, чем то, что обычно говорят в таких случаях.

– Расскажите мне все, – попросил Маттео, – все, что вам известно о деле.

Ему хотелось, чтобы инспектор понял, что он настроен решительно, сознает, как все это опасно, и предупреждать его об этом не надо, он ничего не боится. Инспектор охотно выполнил его просьбу, лишь вздохнул украдкой, сочувствуя отцу, который, углубляясь в подробности расследования, пытается отвлечься от потери, которую не восполнить ничем.

 

За контроль над городом ведут кровавую борьбу два семейных клана. Люди с улицы Форчелла и клан Секондильяно. Те, что в клане Секондильяно, помоложе, порасторопнее и уже практически наложили руку на традиционные оплоты каморры. В течение последних недель, предшествовавших смерти Пиппо, разборкам и убийствам несть числа. Вероятнее всего, по мнению инспектора – но это его личное мнение, не больше, – ту перестрелку затеял кто‑то из клана Форчелла. Тем более что в тот же день в Секондильяно люди с улицы Форчелла совершили налет на бар и убили двух человек. В общем, все это очень похоже на попытку взять реванш. Ну и самое главное: через несколько дней после перестрелки около порта было обнаружено тело мужчины с размозженной головой – ему выстрелили в рот – и пулей в плече. Мужчина принадлежал к клану Секондильяно. По мнению инспектора, в переулке делла Паче метили именно в него. Но ранили только в плечо, и он сумел скрыться. Этот район он знал плохо, очень скоро его нашли и добили. Разумеется, это всего лишь одна из версий, свидетелей нет, и точно восстановить события невозможно, но инспектор почти не сомневается, что все обстояло именно так.

– Кто стрелял, я хочу знать имя, – сказал Маттео.

Маттео весь дрожал от возбуждения. Все время, пока инспектор излагал ему свою версию, он от нетерпения притоптывал ногой.

Инспектор не ответил. Он медленно поднял глаза на собеседника и спросил:

– Зачем вам оно, синьор Де Ниттис?

Маттео на секунду заколебался. В свою очередь он взвесил, что можно сказать этому человеку и о чем лучше умолчать. Способен ли тот его понять? Ему показалось, что да, и тогда он ответил со сверкающими от бешенства глазами:

– Я хочу найти человека, который это сделал. И наказать его.

– Вы в этом уверены? – спросил инспектор.

И Маттео понял, что правильно сделал, ответив откровенно. Полицейский принял его слова как должное, вероятно, с самого начала почувствовал его настрой, и в каком‑то смысле такой разговор был ему по душе. Уж куда лучше, чем рыдающий отец, который только и делает, что стонет, цепляясь за его пиджак. А сейчас, по крайней мере, они говорили как мужчина с мужчиной.

– Ведь мне придется арестовать вас, – заговорил тот с явной симпатией в голосе, – и вы кончите жизнь в тюрьме, среди тех, кто разрушил вашу жизнь. Вы стоите большего, синьор Де Ниттис.

– Меня попросила об этом жена, – отрезал Маттео.

Инспектор замер. Этот ответ, по всей видимости, ошеломил его. Он опустил глаза, чтобы не выдать своего смятения. Потом встал, на лице его промелькнула улыбка, и он пошел к выходу, не сказав больше ни слова.

 

– Что с тобой?

Маттео только что вернулся. Он застал Джулиану на кухне всю в слезах. Он понимал, что вопрос его лишен всякого смысла. Он и так хорошо знал, что с ней и почему она плачет. Всего несколько минут назад она спокойно готовила ужин. Стол был накрыт. Вода для пасты закипала. И вдруг на нее что‑то накатило. Вокруг все померкло, осталось одно горе. Так это и происходило. После смерти Пиппо они то и дело впадали в отчаяние, оно настигало их неожиданно, когда они меньше всего этого ожидали. Он хорошо знал, почему у его жены появились морщинки вокруг глаз.

 

– Что с тобой?

Он все же повторил свой вопрос, чтобы вывести ее из оцепенения. Она взглянула на него и печально улыбнулась. В это мгновение она видела своего прежнего мужа. Он так ласково заговорил с ней, и во взгляде, обращенном к ней, читалось такое беспокойство, она давно отвыкла от всего этого. С некоторых пор они стали друг для друга, как безликие тени, и уже то, что он просто проявил к ней внимание, задавая и повторяя свой вопрос, – встревожился, посочувствовал – потрясло ее. Она улыбнулась сквозь слезы.

– Я больше не могу, – просто сказала она.

Маттео сел и взял ее за руку. Он ничего не сказал, и она была признательна ему за это. Он все равно не смог бы ее утешить, и такая попытка только усугубила бы ее страдания. Хорошо, что он промолчал. И она постепенно успокоилась. Тихонько приникла к его груди.

– Верни мне сына, Маттео – сказала она странным голосом, слабым, но твердым. – Почему ты не идешь за ним?

И опять всхлипнула. И опять он ничего не сказал, и она мысленно поблагодарила его, что он не смеется над ней, не говорит, что это невозможно, – а просто чуть сильнее привлекает к себе. Она открыла мужу самую сокровенную свою мечту, безумное желание вернуть сына назад, чтобы хоть еще один раз снова прижать его к себе, надышаться его запахом.

– Они убили нас, Маттео, – добавила она. – Смерть здесь. В нас. И вокруг. Она забралась к нам внутрь, и ее оттуда не выгнать.

 

– Он свое получит! – отвечал Маттео, и в его голосе зазвучала не свойственная ему жесткость.

Им снова овладела мысль о мести. Может, это и не успокоит ее, но по крайней мере сблизит их. А что еще могло их объединить – лишь общая ненависть к врагу.

– Клянусь тебе, Джулиана. Он свое получит.

И они закрыли глаза, чтобы в полной мере насладиться этой мыслью, предвкушая свое горькое торжество.

 

Некоторое время спустя он получил письмо. Обнаружив его в ящике, он сразу понял, что письмо это необычное, и, поднимаясь по лестнице, вертел его в руках с нетерпением и тревогой.

Он вскрыл его, только когда сел за кухонный стол. В конверте не было ничего, кроме фотографии. Ни письма, ни клочка бумажки, ни подписи, только эта старая фотография с потрепанными углами, слегка надорванная с краю, старая черно‑белая фотография мужчины в полный рост, смотрящего в объектив со снисходительно‑вызывающим видом. Его лицо было обведено ручкой, добавлено имя: «Тото Кулаччо» и адрес: «Переулок Джиганти, 7».

 

Маттео долго сидел на стуле, держа фотографию в руках. Он улыбался. Ему было совершенно все равно, кто послал ему это письмо. Это мог быть кто угодно. Инспектор, с которым он встречался и в котором вдруг проснулась совесть, кто‑то из соседей, вообще не знакомый ему человек – какая разница. Он об этом даже не думал. Смотрел на фотографию и понимал, что смотрит на убийцу сына. Чтобы это понять, ему не требовались никакие объяснения. Тото Кулаччо. Значит, это он. Теперь оставалось только отыскать его и вспороть ему брюхо.

 

Перед тем как уйти, он намеренно оставил фотографию на кухонном столе. Сегодня он не будет сидеть дома. И хотел, чтобы Джулиана нашла фотографию, здесь, в тишине их квартиры, и чтобы у нее было время и возможность отдаться мыслям о мести.

 

Он пошел к рынку Форчелла. Он все твердил про себя имя убийцы и улыбался. Затесавшись в толпу, заполонившую улочки, он оказался в вопящем и истекающем потом Неаполе. На рынке Форчелла невозможно было протолкнуться, все тротуары были заставлены десятками палаток. Неаполитанцы торговали рыбой, фруктами и овощами, посудой и одеждой. Чуть дальше азиаты – игрушками и обувью: босоножками разных фасонов и всех цветов радуги. Еще дальше негры толкали огромные прилавки на колесиках, заваленные купальниками и майками. Прямо на тротуаре шла подпольная торговля – сумки и очки, подделанные под известные бренды. Самые бедные торговцы, скорее всего, пакистанцы, раскладывали на тротуарах плакаты, постеры с изображениями котят или дельфинов, фотографии американских звезд или итальянских футболистов. Здесь можно было найти все что угодно. Жители окрестных домов приходили сюда за продуктами, одеждой, просто прогуляться, рассчитаться с кредиторами или подработать. Маттео пробирался сквозь хаотичное нагромождение прилавков, непрерывно думая об этом человеке, который тоже наверняка сейчас здесь, на этих самых улочках. Возможно, они только что разминулись. Возможно, они оба слышали, как надрывается мясник, привлекая покупателей свежестью своего товара. Тото Кулаччо. Маттео хмелел от одного этого имени. Он мог бы прокричать это имя что есть силы, но пока смаковал его про себя.

 

Вернувшись домой под вечер, он застал Джулиану на кухне. Стол был накрыт. Фотография оставалась на прежнем месте, на самом виду. Конечно, Джулиана, как только вошла на кухню, мгновенно заметила ее, повертела в руках, рассмотрела, пылая злобой. И она тоже сразу поняла, чья эта фотография, положила на прежнее место и стала ждать Маттео, чтобы вместе порадоваться успеху.

 

Войдя на кухню, он хотел было спросить ее, видела ли она фотографию, но она его опередила:

– Никогда не произноси это имя в нашем доме, – сказала она таким голосом, что он содрогнулся.

Она не сводила с него глаз. Застыла перед ним, горделиво выпрямившись, словно римская матрона.

– Сегодня вечером я это сделаю, – сказал он.

Она еще пристальней взглянула на него, словно проверяя, собирается ли он сделать именно то, что она от него ждет. Но больше ни о чем не спросила. Удовлетворилась тем, что прочла в глазах.

– Когда ты вернешься, я выстираю твои вещи, запачканные его кровью, – просто сказала она.

Он молча посмотрел на нее, потом вынул из шкафа старый пистолет, доставшийся ему от дяди, зарядил его и сунул в карман. Она следила за ним спокойно, с благодарностью. Эта месть сейчас была для них обоих единственным возможным проявлением любви друг к другу. Она заранее благодарила его за мужество, которое ему понадобится, чтобы на несколько мгновений стать убийцей, сжать в руке пистолет и не дрогнуть. Она заранее благодарила его за то, что он совершит, для нее это означало, что он все еще верит в нее, Джулиану, и разделяет ее чувства.

 

VI

Прощание с Грейс

(август 2002)

 

Я вновь спускаюсь в лабиринт городских улиц. Все позади. Неаполь здесь, у моих ног, и он меня укроет. Времени у меня достаточно. Тото Кулаччо, должно быть, еще воет на кладбище. Мне кажется, я его слышу. Я представляю себе, как он воздевает обрубки рук к небу. Кровь течет по рукавам. Кошки, крысы и облака спасаются бегством. Я одержал славную победу. Изуродовал урода. Я счастлив. Я прихватил с собой два его пальца. Не собирался этого делать, но теперь смогу предъявить их. Один палец для Грейс, другой для отца.

 

Я неторопливо спускаюсь вниз, меня овевает ночная прохлада, где‑то там, на кладбище, как червяк извивается Кулаччо. Он похож на персонажей из моих ночных видений. На мерзких чудовищ, которые оживали по ночам в моем сознании, цепко держали его в своих когтях и пытались поглотить меня. Кулаччо очень похож на них. Вот уже двадцать лет я сражаюсь с ними во сне. И потому я не содрогнулся при виде искаженного болью лица Кулаччо, я к этому давно привык. Я видел и не такое. Я был там, где вопли Кулаччо показались бы жалким лепетом. Там стоит такой вой и рев, там столько уродства и ужаса, что меня до сих пор бросает в дрожь.

 

Неаполь кажется мне безмятежным. Красивый спящий город, убаюканный морскими волнами. Все позади. Я совершенно спокоен. Ни полиция, ни люди Кулаччо не найдут меня. Я растворюсь в переулках, я буду красться, как кот, вдоль фасадов домов. Хорошо, что я не убил Кулаччо. Он спустится в преисподнюю калекой на подкашивающихся ногах, со старческой дрожью во всем теле, с едва зарубцевавшимися культями вместо рук. И погрузится туда с моими отметинами, так что всем будет понятно, что он мой, что я сотворил это чудовище своими руками.

Машина едет по проспектам, ведущим к порту. Я дышу спокойно. Хочу увидеться с Грейс в последний раз перед отъездом. Не могу зайти в бар и обнять отца – того, который еще жив – боюсь подставить его. Но с Грейс встретиться могу. Я знаю, где найти ее. Неаполь охотно открывается передо мной, точно сказочный лес, где расступаются деревья.

 

Вот она, Грейс. Я сразу нашел ее, она стояла на площади дель Кармине, как обычно. Смотрю на нее с нежностью. Грейс. Моя любящая уставшая тетушка. Моя робкая мать с увядшим лицом. Ее губы начинают немного обвисать. Она слишком сильно красится. Вот уже двадцать лет она живет проституцией. За это время она изучила всю потную изнанку Неаполя, все его сладострастные стоны. Ее осыпали бранью. Насмехались над ней, над ее слишком широкими плечами, слишком низким голосом, тяжелой походкой и большими руками, но держали при себе. Даже платили, чтобы получить от нее немного любви, хотя и демонстрировали ей свою брезгливость. А Грейс улыбалась. Вот уже двадцать лет, как она грустно улыбается. Они по‑своему любят ее, хотя никогда в этом не признаются. Она все про них знает, но не бросает их. До каких же лет ты, Грейс, будешь черной Мадонной неаполитанского порта? Когда‑нибудь и ты превратишься в старуху с нетвердой походкой и согбенной спиной. Сколько лет прошло? А ты все такая же, размалеванная, похожая на уставшую актрису.

 

Я стою перед ней. Она отводит меня в сторону, чтобы мы могли спокойно поговорить. Целует, как мать своего ребенка. Я и есть ее сын, который никогда не станет похож на нее. Тот самый сын, которого у нее никогда не было.

– Что с тобой? – спрашивает она.

Я спокойно отвечаю, что собираюсь в путь. Она выглядит удивленной, но ни о чем больше не спрашивает.

– Начало положено, – говорю я.

– Чему? – спрашивает она с искренним любопытством, словно ожидая от меня какой‑то детской шалости.

– Моей мести, – я вынимаю из кармана палец Кулаччо.

– Смотри, Грейс. Этим пальцем он нажал на курок. И двадцать лет прожил безнаказанным. Теперь с этим покончено. Он корчится от боли и воет, как собака.

– Господи, да что же ты с ним сделал? – в глазах ее страх.

– Я уезжаю.

И швыряю палец на землю. Я принес его не для того, чтобы отдать ей на хранение. Это не реликвия. Я просто хотел, чтобы она его увидела. И швырнул на землю, на тротуар, как клочок бумаги или никому не нужный мусор. Пусть Тото Кулаччо растащат на куски, я буду только рад. Пусть его плотью питаются городские голуби или крысы.

– Куда ты собрался? – Грейс берет меня за руку.

Я смотрю на нее с удивлением. Я думал, она догадалась.

– За отцом, – говорю.

Она внимательно вглядывается в меня. И произносит слова, которые меня очень удивляют:

– У тебя ничего не получится. Такое не повторяется.

 

Конечно, она не станет меня удерживать. Не сделает ничего против моих желаний, удивительно лишь то, что она меня не одобряет. Я думал, она обрадуется, что такое путешествие наконец‑то мне по силам. Понадобилось двадцать лет, чтобы я на это решился. Говорить больше не о чем. Я целую ее. Нежно. Со всей нежностью, на которую способен, только так я могу проявить мою любовь к ней. Грейс. Хозяйка этого порта. Любовница всех изгоев, пропахших мочой, которые потешаются над своей жалкой жизнью.

– Есть еще один человек, который живет в аду вот уже двадцать лет.

Она говорит это в тот момент, когда наши щеки соприкасаются. Голос у нее ласковый. Я делаю шаг назад. Я удивлен. Кто это может быть?

– Твоя мать, – отвечает она без улыбки, просто очень‑очень спокойно, и это ее спокойствие распространяется вокруг.

Я смотрю на нее. Наши взгляды встречаются. Она не опускает глаза. Ждет моего ответа. Я улыбаюсь.

– У меня нет другой матери, кроме тебя, – говорю я и ухожу.

 

VII

Бар Гарибальдо

(сентябрь 1980)

 

«Как я теперь вернусь домой?» – подумал Маттео, грустно возвращаясь к тому месту, где оставил машину.

 

Он чувствовал себя опустошенным, измученным.

– Я трус, – прошептал он, поникнув головой, – трус, и ничто меня не спасет.

Несколько минут назад он направил дуло пистолета в лицо убийцы. Несколько минут назад время остановилось, потом, сам не зная почему, он опустил руку, и мужчина метнулся за угол стремительно, как кошка, которую вспугнула разорвавшаяся петарда.

Ему бы посидеть на скамейке или на церковной паперти, чтобы потянуть время, передохнуть, восстановить силы, дождаться, когда он простит самого себя, и это липкое чувство стыда хоть немного отпустит его, но пошел дождь, надо куда‑то прятаться. «Буду ездить, пока не кончится бензин», – подумал он и пошел быстрее к тому месту, где оставил машину.

 

В эту ночь он колесил по Неаполю, не разбирая дороги, даже не пытаясь понять, где он, куда ведет улица, по которой он едет, натыкаясь на памятник или площадь, хорошо ему знакомые, и всякий раз удивляясь, потому что он думал, что находится совсем в другом месте. Он вел машину, и Неаполь казался ему лишь чередой светофоров, загоравшихся то красным светом, то зеленым, то снова красным.

 

Когда уже стемнело, он вдруг, сам того не ожидая, выехал прямо к порту. И обрадовался. Здесь было грустно и тихо, как раз для него. Никаких прохожих, никакой торговли. Он опустил стекло, чтобы подышать соленым морским воздухом. Машина урчала на светофоре. Он заглушил мотор. Вокруг не было ни одного автомобиля, ему хотелось вслушаться в ночные звуки.

В этот момент перед ним появилась женщина. Он не заметил, как она подошла. Возникла словно ниоткуда, с трудом переводя дыхание. Облокотилась о дверцу машины. На мгновение он решил, что она сейчас предложит ему свои услуги: накрашенные глаза, напомаженные губы. Ночь была теплой, но она нарядилась в широкое красное пальто с воротником из искусственного меха. Он отмахнулся от нее рукой, мол, занят, пассажиров не беру, но она не обратила на это внимания.

– Отвезите меня в церковь Санта‑Мария дель Пургаторио, пожалуйста… Спакканаполи[5], – голос ее показался Маттео на удивление низким.

Он хотел было сказать ей, что она не по адресу, он сейчас не работает, пусть ищет другую машину, потому что ему в эту ночь не до клиентов, не до всех тех, кто куда‑то спешит, не до церквей и вообще плевать на все на свете, но она не дала ему вставить ни слова.

– Поторопитесь, я должна исповедаться, – нервно сказала она, словно дело было неотложное.

Он онемел. Четыре часа утра, мерзкий, как труп собаки на обочине квартал, а она твердит о церкви и исповеди, точно мальчишка, которому приспичило, словно не может больше держать в себе то, что хочет сказать священнику.

 

Не успел он опомниться, как она открыла заднюю дверцу и уселась в машину. Тогда, вместо того чтобы выгонять ее из машины силой или вступать в объяснения и говорить ей, что сегодня он никуда ее не повезет, потому что ему совсем не до работы, вместо всего этого он поудобнее устроился в кресле и нажал на газ.

 

Пока они ехали в полном молчании, Маттео время от времени осторожно поглядывал на нее в зеркало. Было в ней нечто странное, но что именно, он не понимал и изучал ее, словно кошка еду с незнакомым запахом.

Она открыла сумочку и подкрашивалась. Взглянув на нее повнимательнее, Маттео понял, что она пытается скрыть следы крови в углу рта и запудрить синяк, красовавшийся на лбу. Он ни о чем не спросил. Все это его не интересовало. Главное – она не представляла для него никакой опасности, ее присутствие в машине ничем ему не грозило, а если она с кем‑то там подралась, ему на это в высшей степени наплевать.

 

Когда он подъехал к церкви и остановился, она наклонилась к нему и заговорила доверительным тоном. Он снова удивился, какой низкий у нее голос. Он чувствовал ее дыхание на плече и понимал, что она изо всех сил старается быть любезной и обходительной.

– У меня небольшая проблема, – сказала она.

Он поднял глаза, посмотрел на нее в зеркало, но ничего не сказал. Она огорченно улыбнулась.

– У меня нет денег.

Он опять ничего не сказал. Свалилась же на его голову! Чушь какая‑то. Плевать ему на деньги. Но она по‑своему истолковала его молчание, решила, что он злится на нее, и поторопилась добавить:

– Вот что я вам предлагаю: я пойду на исповедь…

– В такой час? – перебил ее Маттео.

– Да, да, не беспокойтесь, я обо всем договорилась… Ну вот, я пойду в церковь, а вы в это время зайдете выпить стаканчик в бар напротив. За мой счет.

Маттео посмотрел в окно. Действительно, к дому напротив церкви была пристроена аркада, образующая маленькую пешеходную зону. Несколько лавок: зеленщик, портной. Он очень удивился, обнаружив там еще и небольшой бар, в котором, несмотря на поздний час, горел свет.

– Это здесь? – спросил он.

– Да. Я знакома с хозяином. Он все запишет на мой счет. Договорились?

Маттео не ответил, но выключил мотор. Он не совсем понимал, зачем согласился. Конечно, не для того, чтобы компенсировать убытки. Может, чтобы просто где‑то отсидеться, напиться и оттянуть возвращение домой.

 

Они оба вышли из машины. Она поднялась по ступенькам церкви и постучала в тяжелую бронзовую дверь. Очень долго ей никто не открывал. Он усмехнулся. Ерунда какая‑то! Надумала исповедоваться в такое время! Он уже хотел сесть обратно в машину; наврала, пусть теперь сама выпутывается, а денег ее ему не надо, как вдруг, к его великому удивлению, дверь приоткрылась, и женщина, отбив нервную дробь каблуками по мрамору, исчезла. В машину он все же не вернулся, ведь это означало вновь бесцельно колесить по городу, и он решил принять ее предложение, толкнул дверь бара, которая открылась со звуком, похожим на тот, что издает, зевая, старый пес.

 

В баре никого не было. Или почти никого. Войдя, Маттео заметил только одного посетителя, сидевшего за столиком в глубине. Мужчина лет пятидесяти, полный и лысый, лица он не разглядел – тот склонился над ворохом бумаг, которые изучал необычайно внимательно. Столик его был завален бумагами, папками, ручками и газетными вырезками. За стойкой высокий мужчина с усталым видом медленно вытирал не слишком чистые стаканы.

– Что вам налить? – спросил патрон.

– Стаканчик белого, – ответил Маттео, удивляясь, почему хозяин не закрывает бар.

Было четыре часа утра. Один‑единственный клиент, ну теперь два, – и из‑за этого работать всю ночь? «В этом мире все странно», – только и подумал Маттео. Он выпил вино. Заказал еще. Он пил, чтобы не думать ни о чем и ни о ком, в полной тишине, которая, видно, воцарилась здесь давно, казалось, будто она висит в воздухе, словно пыль.

 

Когда примерно через час дверь открылась, он вздрогнул. Вошла та самая женщина, что он высадил у церковной паперти. Он совсем забыл о ней и очень удивился, когда она радостно направилась прямо к нему.

– Вы здесь!

Она кивнула хозяину в знак приветствия и громко объявила:

– Гарибальдо, все, что синьор выпил и выпьет сегодня ночью, запишите на мой счет.

Подойдя к Маттео почти вплотную, она протянула руку:

– Я даже не представилась: Грациелла. Но я предпочитаю, чтобы меня называли «Грейс» на американский манер, в этом больше шика.

И она громко расхохоталась, пожимая Маттео руку. И тут до него дошло, почему с первой минуты она показалась ему какой‑то странной, неестественной, только тогда он не понял, в чем дело. «Да это же мужчина!» – подумал он. Теперь все получило объяснение: и ее низкий голос, и грубоватые черты лица, и широкие плечи, и нарочито женские ужимки.

– Маттео, – буркнул он из вежливости и сразу опустил голову в надежде, что она тоже пойдет за выпивкой и оставит его наедине с собой.

– Дон Мадзеротти – святой, – сообщила она, и Маттео понял, что в покое его не оставят, и либо ему надо уходить, либо придется поддерживать разговор.

– Если он исповедовал вас посреди ночи, значит, и правда, святой! – пробормотал он без особой уверенности.

– Вот именно! – подхватила она, доставая из сумки расческу и поправляя прическу. – Вы знаете, только он один, один во всем Неаполе готов принять нас.

Маттео не знал, кого она имеет в виду под этим «нас», но предпочел не задавать вопросов.

– Если бы вы знали, из скольких церквей меня вышвыривали, обзывая шлюхой. А он нет. Никогда. Впрочем, это создает ему проблемы. Они хотят лишить его прихода. Поэтому он и запирается. Ну а мы‑то на что? Мы не дадим его в обиду, правда, Гарибальдо?

Она махнула рукой хозяину, призывая его в свидетели.

– Правда, Грейс. Такого человека, как дон Мадзеротти, мы в обиду не дадим, – с готовностью поддержал он, но в голосе его звучала усталость.

 

Она много о чем говорила, о самых разных вещах, постоянно спрашивая мнение хозяина, опрокидывая стакан за стаканом и требуя, чтобы их наполнили снова, когда они были пусты. Она говорила о Неаполе, который с каждым днем становится все уродливее, о своих ночных похождениях и каким изощренным пыткам ее порой подвергают, и потому после этого ей одна дорога – к священнику. Она говорила, говорила и пила, а Маттео вместе с ней. Потом, заметив, что Маттео уже хорош и голова его начинает клониться к столу, она осмелела:

– Тебе надо выпить чашечку кофе, настоящего кофе. И ты сразу очухаешься. Понимаешь, Гарибальдо с кофе творит чудеса.

Он с недоумением взглянул на нее. Гарибальдо готовит волшебный кофе, объяснила она. У него особый дар. Никто не знает, что он в него добавляет, сколько, в каких сочетаниях, но в результате способен выполнить любое пожелание клиента. Получив заказ, он удаляется в заднюю комнату. Там он установил кофеварку, и там же у него множество баночек с пряностями и другими добавками: перец молотый и в стручках, тмин, флердоранж, граппа, лимоны, вино, уксус. И тут он начинает колдовать, но делает все быстро, словно готовит самый обычный кофе. Клиенты всегда довольны. Они получают то, что хотели. Проси, что хочешь: кофе, чтобы не спать три ночи подряд или чтобы стать в два раза сильнее, кофе расслабляющий или возбуждающий… Правило только одно: кто заказывает, тот и пьет. Гарибальдо не хочет превращаться в отравителя.

В довершение Грейс торжественно заявила:

– Именно сюда я приду выпить свой последний кофе, когда почувствую, что смерть близка…

 

– Смерть давно здесь… – внезапно раздался мужской голос, и все вздрогнули.

Мужчина, сидевший за столиком в глубине, оторвался от своих бумаг. Это он встрял в разговор, чем слегка смутил всех присутствующих.

– Что вы сказали? – озадаченно переспросила Грейс, поворачиваясь и подмигивая Маттео с Гарибальдо.

– Похоже, мы разбудили Проволоне! – добавила она шепотом.

Мужчины с трудом сдержали улыбку: тот, что сидел за столиком в глубине зала, своей большой лысой головой при полном отсутствии шеи и правда напоминал «проволоне»[6] цилиндрической формы – забавную толстую колбасину. Сыром этим бойко торговали во всех бакалеях города.

 

– Вы разве не чувствуете ее? – продолжал он. – Смерть? Она вокруг нас. Она преследует нас, от нее нет спасения.

– Вы хорошо в этом разбираетесь? – спросил Маттео с оттенком нервозности, как человек, которому не терпится остаться одному, но он вынужден вступить в разговор.

– В некотором роде, – ответил мужчина, одернув пиджак. – Я ученик Варфоломея Антиохийского.

– Кого? – спросил Гарибальдо.

– Архиепископа Варфоломея Антиохийского, который скончался в 1311 году в Палермо.

– Он говорит с вами по ночам? – с насмешкой спросила Грейс.

– Нет, – ответил мужчина очень спокойно. – Он погребен в крипте Палермского собора. У него красивая гробница. Удивительно красивая. Там на меня снизошло откровение, мне было тогда тридцать пять лет. Я разглядывал эту гробницу, стоящую среди десятков других, не представляющих интереса, и взгляд мой привлекли украшавшие ее рельефы. В каждом ее углу вырезаны лица, а на крышке врата. Их створки украшают две бычьи головы. Но самым удивительным было другое… Эти самые врата оказались приоткрытыми. Я был потрясен. Покойник словно открывал нам дорогу в потусторонний мир. Я бросился изучать сочинения Варфоломея Антиохийского, и именно он раскрыл мне глаза: мир живых и мир мертвых сообщаются… Вот тогда на меня снизошло откровение. Все последующие годы я изучал этот вопрос. Анализировал тексты. Прочел все, что касалось Орфея и Тесея. Александра Великого и Улисса… Я работал не покладая рук… Обшарил все закоулки в библиотеках Палермо и Бари, отыскал книги, которые не открывались в течение столетий. Все, что только можно. Ничего не пропустил. Объездил всю Италию: Неаполь, Палермо, Лечче, Матеру. Исписал сотни страниц. Только никто их не прочел. Меня сочли за сумасшедшего. Всюду, где я бывал, на меня смотрели одинаково – с легкой насмешкой и смущением. Ректор университета в Лечче даже вызвал меня к себе в кабинет и заявил, что моя работа антинаучна во всех отношениях и он сделает все возможное, чтобы положить конец моей преподавательской деятельности. Для всех окружающих я всегда оставался фантазером. Это было задолго до того, как меня застукали в саду возле порта, так сказать, со спущенными штанами, в обществе восхитительного пятнадцатилетнего отрока. Но это не так уж важно. Я не отступился. Я помню все, что прочел. Я ничего не выдумал.

– И что же? – раздраженно прервал Маттео.

Professore [7] ответил не сразу. Он не хотел, чтобы его подгоняли, и не обратил никакого внимания на дурное настроение одного из присутствующих.

 

– Знаете ли вы, – продолжал он, – что Фридрих II объявил смерти войну? Нет? Меня это не удивляет. Об этом не знает никто. Он спустился в потусторонний мир со своей армией. Проник туда через аббатство Калена, в Каньяно, летней ночью 1221 года, у него было тридцать тысяч воинов. Спуск занял пять часов. Уж я‑то знаю. Я об этом прочел. Пять долгих часов его солдаты исчезали за мощными крепостными стенами аббатства, и ни один не отступил. Император вступил в жестокий бой. Он хотел убить смерть. Потом, уже гораздо позже, он построил для себя Кастель дель Монте. Восьмиугольный замок, возвышающийся над морем. Кастель дель Монте – это его могила на веки вечные. Он сделал замок неприступным. И смерть не нашла его. Так и не смогла заполучить. Говорят, что летними ночами он иногда вместе со своими воинами в полном вооружении погружается в воду, посреди бухты Пе


Поделиться с друзьями:

Археология об основании Рима: Новые раскопки проясняют и такой острый дискуссионный вопрос, как дата самого возникновения Рима...

Состав сооружений: решетки и песколовки: Решетки – это первое устройство в схеме очистных сооружений. Они представляют...

Типы сооружений для обработки осадков: Септиками называются сооружения, в которых одновременно происходят осветление сточной жидкости...

Наброски и зарисовки растений, плодов, цветов: Освоить конструктивное построение структуры дерева через зарисовки отдельных деревьев, группы деревьев...



© cyberpedia.su 2017-2024 - Не является автором материалов. Исключительное право сохранено за автором текста.
Если вы не хотите, чтобы данный материал был у нас на сайте, перейдите по ссылке: Нарушение авторских прав. Мы поможем в написании вашей работы!

0.135 с.