Глава вторая. ДЕ БРЕЗЕ В РОЛИ МЕРКУРИЯ

Вот и наступило время для внезапного появления бога[212]: достойный его конфликт налицо. Единственный вопрос - которого из богов? Марса - де Брольи с его сотней пушек? "Нет еще", - отвечает Осторожность: столь кроток, нерешителен король Людовик. Пусть это будет посланник Меркурий, наш обер-церемониймейстер де Брезе!

Поутру 20 июня 149 изменников-кюре, которых архиепископ Парижский больше не может удержать, хотят коллективно дезертировать; так пусть вмешается де Брезе и противопоставит им закрытые двери! Заседание с участием короля должно состояться в том самом зале Дворца малых забав, поэтому до него здесь запрещено проводить заседания и вести какую-либо работу исключение составляют плотники. Ваше третье сословие, самозваное Национальное собрание, внезапно обнаруживает, что оно ловко изгнано плотниками из своего зала и обречено на бездействие; они не могут даже собраться и членораздельно выплакаться, пока Его Величество со своим королевским заседанием и новыми уловками не будет во всеоружии! Вот теперь-то и пора вмешаться де Брезе как Меркурию и, если Oeil de Boeuf не совершит ошибки, разрубить узел.

Надо заметить, что бедный де Брезе по сю пору еще ни разу не преуспел в своих переговорах с представителями общин. Пять недель назад, когда при присяге они целовали руку Его Величества, церемония не вызвала ничего, кроме осуждения, а его "искренняя преданность" - с каким презрением она была отвергнута! Этим вечером перед ужином он пишет от имени короля новое письмо председателю Байи, которое должно быть вручено на рассвете. Однако Байи, гордый своей должностью, комкает письмо и сует его в карман, как счет, который он не намерен оплатить.

Соответственно воскресным утром 20 июня пронзительные голоса герольдов объявили на улицах Версаля, что заседание под председательством короля состоится в ближайший понедельник, а Генеральные штаты не должны заседать до этого времени. И все же мы видим, как под эти крики председатель Байи с письмом де Брезе в кармане направляется, сопровождаемый Национальным собранием, к привычному залу Дворца малых забав, как будто де Брезе и глашатаи - пустое место. Однако зал заперт и охраняется французской гвардией. "Где ваш капитан?" Капитан демонстрирует королевский приказ; он весьма сожалеет, но рабочие вовсю воздвигают помост для заседания Его Величества; к глубокому сожалению, вход воспрещен; в самом крайнем случае могут войти председатель и его секретари, забрать бумаги, чтобы их не уничтожили плотники! Председатель Байи входит со своими секретарями и возвращается, неся бумаги; увы, в помещении вместо патриотических речей раздается лишь стук молотков, визг пилы и грохот стройки! Беспрецедентная профанация!

Депутаты толпятся на Парижской дороге, на этой тенистой "Версальской аллее", громко сетуя на оскорбление. Придворные, глядя на это из окон, по-видимому, посмеиваются. Утро далеко не самое приятное: сыро, даже накрапывает. Но все прохожие останавливаются, патриотически настроенные посетители галерей и праздные зрители собираются группами. Выдвигаются разнообразные предложения. Наиболее отчаянные депутаты предлагают провести заседание на большой наружной лестнице в Марли, под самыми окнами короля, который, кажется, перебрался туда. Другие поговаривают о том, чтобы превратить Шато-Форекур, который они называют Place d'Armes Плацдармом, в Раннимид и новое Майское поле свободных французов, и даже о том, чтобы звуками негодующего патриотизма пробудить эхо в самом Oeil de Boeuf. Приходит известие, что председатель Байи с помощью изобретательного Гильотена и других нашел место в Зале для игры в мяч на улице Св. Франциска. Туда и направляются длинными рядами, как летящие журавли, рассерженные депутаты общин.

Что за странное зрелище на улице Св. Франциска в Старом Версале! Пустой Зал для игры в мяч, как видно на картинах того времени: четыре голых стены, и только высоко наверху нависает какая-то убогая деревянная надстройка или галерея для зрителей, а внизу раздаются не какие-то праздные крики игроков, стук мячей и ракеток, но громкий ропот представителей нации, изгнанных сюда самым скандальным образом. Однако с деревянной надстройки, с верха стены, с прилегающих крыш и дымовых труб над залом тучей скопились зрители, стекающиеся со всех сторон и страстно благословляющие депутатов. Где-то добывается стол, чтобы писать, и несколько стульев - не сидеть, а становиться на них. Секретари развязывают папки, Байи открывает заседание.

Закаленный в виденных или слышанных парламентских битвах, Мунье, для которого это не в новинку, полагает, что было бы хорошо в этих прискорбных и опасных обстоятельствах связать себя клятвой. Всеобщие бурные одобрения, как будто в стесненные груди проник воздух! Клятва редактируется и провозглашается председателем Байи таким звучным голосом, что толпы зрителей даже на улице слышат ее и отвечают на нее ревом. Шесть сотен правых рук вздымаются вслед за рукой председателя Байи, чтобы призвать в свидетели Бога там, наверху, что они не разойдутся ни по чьему приказу, но будут собираться повсюду при всех обстоятельствах, хотя бы по два или по три, до тех пор, пока не выработают конституцию. Выработать конституцию, друзья! Это долгая задача. Пока же шесть сотен рук подписывают то, в чем они поклялись; шесть сотен без одной: богобоязненный Авдий[213], который лишь один раз появляется на исторической сцене, имеет имя - это бедный "месье Мартен Дош, депутат от Кастельнодари в Лангедоке". Они позволяют ему подписать или удостоверить свой отказ и даже спасают его от зрителей, объявив о его "умственном расстройстве". К четырем часам все подписи проставлены, новое заседание назначено на утро понедельника, ранее того часа, когда должно открыться королевское заседание, чтобы наши 149 духовников-дезертиров не пошли на попятный: мы соберемся в "францисканской церкви Recollets или где-нибудь еще" и будем надеяться, что наши 149 присоединятся к нам. А теперь пора обедать.

Это и есть то знаменитое "заседание в Зале для игры в мяч", слава о котором разнеслась по всем землям. Это и есть плод появления де Брезе в роли Меркурия! Смешки придворных на "Версальской аллее" смолкли в тягостном молчании. Неужели растерявшийся двор во главе с хранителем печати Барантеном, триумвиратом и К+- полагали, что могут рассеять черным или белым жезлом обер-церемониймейстера шестьсот депутатов нации, одушевленных идеей национальной конституции, как безмозглых цыплят на птичьем дворе? Цыплята бы с писком разлетелись, но депутаты нации, как львы, оборачиваются, воздев десницу, и приносят клятву, которая сотрясает всю Францию.

Председатель Байи увенчал себя славой, которая стала ему наградой. Национальное собрание теперь дважды и трижды собрание нации, не только воинствующее и мученическое, но и торжествующее[214], оскорбленное, но чувствующее себя выше оскорблений. Париж снова стекается в Версаль, чтобы следить "мрачным взором" за Королевским собранием9, которое вновь, и весьма удачно, откладывается до вторника. 149 - среди них есть даже епископы - имеют время величественной процессией прошествовать к церкви, где их ожидают депутаты общин, и торжественно присоединиться к ним. Депутаты приветствуют их кликами, объятиями и даже слезами умиления10, потому что теперь речь идет о жизни и смерти.

Что касается самого заседания, то плотники как будто завершили возведение помоста, но все остальное не завершено. Бесплодное, можно сказать роковое, дело. Король Людовик шествует сквозь море людей, угрюмых, безмолвных, раздраженных многим, в том числе проливным дождем; он входит к третьему сословию, также угрюмому и безмолвному, которое промокло, ожидая под узкими арками заднего входа, пока двор и привилегированные сословия не войдут через парадный вход. Король и хранитель печати (Неккера здесь не видно) в многословных выражениях оповещают о решениях, принятых королем. Три сословия должны голосовать раздельно. С другой стороны, Франция может ожидать значительных конституционных благодеяний, как определено в 35 статьях11, читая которые хранитель печати осип. "Каковые 35 статей, - добавляет Его Величество, снова вставая, - я сам буду претворять в жизнь (seul je ferai le bien de mes peuples) на благо моих подданных", если три сословия, к несчастью, не смогут согласиться между собой об их проведении. В переводе это означает: "Вздорные депутаты Генеральных штатов, вы, вероятно, недолго пробудете здесь! В общем, на сегодня все расходитесь и соберитесь завтра поутру, каждая палата в своем помещении, и беритесь за дело". Таково решение, принятое королем. Коротко и ясно. И на этом король, придворные, дворянство и большинство духовенства удаляются, как будто все дело удовлетворительно решено.

Они удаляются сквозь море угрюмо безмолвствующих людей. Не удаляются только депутаты общин, они остаются на месте в мрачной тишине, не уверенные в том, что они должны предпринять. Уверенность есть лишь у одного из них, лишь один понимает и дерзает! Именно теперь "король" Мирабо направляется к трибуне и возвышает голос до львиного рыка. Воистину его слово кстати, потому что в таких ситуациях мгновение определяет ход столетий. Если бы не присутствие Габриеля Оноре, вполне можно представить себе, как депутаты общин, перепуганные опасностями, надвигающимися на них со всех сторон, и бледнеющие при виде бледности соседа, один за другим выскальзывают из зала, а весь ход европейской истории меняется!

Но он здесь. Вслушайтесь в раскаты голоса этого царя лесов, поначалу скорбные и приглушенные, но быстро нарастающие и переходящие в рычание! Глаза загораются при встрече с его взором: "Национальные депутаты были посланниками нации; они произнесли клятву; они..." Но что это? Львиный рык достиг предела, и вдруг что за явление? Явление бормочущего нечто де Брезе в роли Меркурия! "Громче!" - кричит кто-то. "Господа! - взвизгивает де Брезе, повторяя свои слова. - Вы слышали приказ короля!" Со вспыхнувшим лицом Мирабо вперяет в него горящий взор и сотрясает черной львиной гривой: "Да, месье, мы слышали то, что было внушено королю; вы, кто не может передавать его приказы Генеральным штатам; вы, кто не имеет права ни находиться, ни говорить здесь, вы не тот человек, который может напоминать нам об этом. Идите, месье, и скажите тем, кто вас послал, что мы находимся здесь по воле народа и ничто, кроме силы штыков, не изгонит нас отсюда!"12 Бедный де Брезе, содрогаясь, покидает Национальное собрание, а также - если не считать одного маленького эпизода месяцы спустя - страницы Истории!

Несчастный де Брезе, обреченный жить многие века в памяти людей слабым, с дрожащим бедным жезлом! Мученик поклонения высоким особам, он был верен этикету, заменившему ему здесь, на земле, веру. Короткие шерстяные плащи не могут целовать руку Его Величества, как длинные бархатные... Более того, когда позже бедный маленький дофин был мертв и явилась какая-то официальная делегация, разве он со свойственной ему пунктуальностью не объявил мертвому телу дофина: "Монсеньер, депутация Генеральных штатов!"13 Sunt lacrimae rerum[215].

Что же теперь сделает Oeil de Boeuf, когда де Брезе, содрогаясь, возвратится туда? Выставит пресловутую силу штыков? Нет-нет, море людей все еще слишком многоводно и слишком напряженно следит за происходящим, и даже, волнуясь, оно врывается и вкатывается во дворы самого замка, потому что пронесся слух, что Неккер уволен в отставку. Хуже того, французская гвардия, похоже, не расположена действовать: "две роты не стреляют, когда приказано стрелять!"14 Неккера, который не явился на Королевское заседание, вызывают кликами и торжественно относят домой - ему не следует давать отставку. Напротив, архиепископ Парижский вынужден бежать в карете с разбитыми стеклами и обязан жизнью бешеной скачке. Лейб-гвардию, которую вы было выставили, лучше убрать обратно. Даже думать нечего о посылке штыков.

Вместо солдат Oeil de Boeuf высылает... плотников, чтобы разобрать помост. Не слишком полезный шаг! Через несколько минут плотники перестают стучать и разбирать помост, а замирают на нем с молотками а руках и слушают с разинутыми ртами. Третье сословие принимает декрет: оно было, есть и будет не чем иным, как Национальным собранием, и более того, будет обладать неприкосновенностью, причем все члены его также неприкосновенны: "Признаются бесчестными, изменниками нации и виновными в преступлении, караемом смертной казнью, любой человек, корпорация, трибунал, суд или комиссия, которые отныне и впредь, во время этой сессии или последующей, осмелятся преследовать, допрашивать, арестовывать или санкционировать арест, задерживать или санкционировать задержание и т. д. и т. п., от кого бы ни исходил этот приказ". Написав это, можно и успокоиться, тем более аббат Сиейес говорит: "Господа, сегодня вы те же самые, что и были вчера".

Пусть визжат царедворцы, но так есть, и так будет. Заряженный ими патрон разорвался в патроннике, покрыв их ожогами, позором и немыслимой грязью! Бедный триумвират, бедная королева и особенно бедный муж королевы, который имел самые добрые намерения, если вообще у него были определенные намерения! Невелика та мудрость, которая проявляет себя задним числом. Несколько месяцев назад эти 35 уступок вызвали бы во Франции ликование, которое могло бы продлиться несколько лет. Теперь же они ничего не стоят, само упоминание о них встречается презрением, прямые приказы короля - пустой звук.

Вся Франция кипит, море людей, оцененное в "десять тысяч", клокочет "весь этот день в Пале-Руаяле". Оставшаяся часть духовенства и около 48 дворян, в том числе герцог Орлеанский, отныне и впредь перешли к победоносной палате общин, которая встретила их, что естественно, "приветственными кликами".

Третье сословие торжествует, город Версаль приветствует его, десять тысяч человек весь день крутятся в Пале-Руаяле, и вся Франция, привстав на цыпочки, готова закружиться в этом водовороте. Пусть ка Oeil de Boeuf попробует не заметить этого. Что же касается короля Людовика, то он проглотит обиды, будет выжидать и молчать, будет поддерживать существующий мир любой ценой. Был вторник 23 июня, когда он изрек свой окончательный королевский приказ, но не истекла и неделя, как он предписал упорствующей части дворянства, чтобы она также была любезна уступить. Д'Эпремениль рвет и мечет; Бочка-Мирабо "ломает шпагу" и произносит обет, который было бы неплохо и сдержать. "Тройственное семейство" теперь полностью в сборе, когда третий заблудший брат, дворянство, присоединился к ним, заблудший, но заслуживающий прощения и умиротворенный, насколько это возможно, сладкоречием председателя Байи.

Так восторжествовало третье сословие. Генеральные штаты действительно становятся Национальным собранием, и вся Франция может петь: "Тебя, Бога, хвалим"[216]. Мудрым выжиданием и мудрым прекращением выжидания была выиграна великая победа. Всю последнюю ночь июня на улицах Версаля не встретишь никого, кроме "людей, бегущих с факелами", с криками и ликованием. От 2 мая, когда они целовали руку Его Величества, до 30 июня, когда люди носились с факелами, мы насчитываем 8 недель и 3 дня. За восемь недель национальное ополчение поднялось, забило в набат и собрало вокруг себя столько людей, что может надеяться выстоять.