Добавленная заметка по поводу воровства

В данной главе я предлагаю обсудить идею использования объекта. Смежная тема объектных отношений, мне кажется, уже рассмотрена нами во всех подробностях. В то же время, тема применения объекта рассматривалась не так подробно, и даже возможно, никогда не становилась предметом специального исследования.

Источники данной работы по проблеме применения объектов — в моем клиническом опыте и непосредственно в моем собственном процессе развития. Я, конечно же, не могу претендовать на то, чтобы другие тоже следовали по тому самому пути, по которому развивались мои идеи. Но я бы хотел обратить внимание на имеющуюся последовательность идей, тем более что порядок в этой последовательности определяется как раз эволюцией моей работы.

То, что я хочу сказать в этой главе, — необычайно просто. Хотя это и вытекает из моего психоаналитического опыта, я бы не сказал, что это могло бы проявиться в моей работе как психоаналитика два десятилетия назад, поскольку тогда я еще не владел техникой, позволяющей осуществиться тем процессам, происходящим с переносом, которые я хочу сейчас описать. Например, я лишь совсем недавно научился ждать — дожидаться естественного развития переноса, возникающего из растущего доверия пациента к психоаналитическому методу и ситуации, и избегать разрушения этого естественного процесса проведением интерпретации. Заметьте, я говорю именно об интерпретировании, а не о самой интерпретации. Я со страхом думаю, какие значительные изменения я задержал или не допустил, по причине своей потребности интерпретировать, у пациентов, которых я классифицировал и относил к определенной категории.  Только лишь если мы умеем ждать, пациент и психоаналитик приходят к творческому взаимопониманию, всегда безумно радостному, и сейчас эта радость приносит мне большее удовольствие, чем когда-то мне приносило ощущение себя умным человеком. Я думаю, что интерпретирую главным образом для того, чтобы показать пациенту границы моего понимания. Принцип в том, что пациент, и только лишь пациент знает ответы. Мы лишь способны, или же не способны, дать ему или ей возможность реализовать то, что он или она знает или начинает осознавать через принятие.

Другое дело — работа по интерпретации, которая, собственно, отличает анализ от самоанализа и которую аналитик просто обязан проводить. Чтобы такая интерпретация была эффективной, она обязательно должна соотноситься со способностью пациента вывести аналитика за пределы собственного внутреннего мира. После этого пациент уже сможет как-то воспользоваться самим аналитиком, что и является предметом данной статьи. В обучении, так же как и в кормлении ребенка, никогда не требуют доказательств способности ребенка применять внешние объекты, но в нашей работе необходимо специально работать с формированием и развитием этой способности, а также осознавать, признавать невозможность для пациента применять объекты, когда это является фактом.

В анализе пограничных случаев иногда можно наблюдать очень тонкие явления, которые выступают как подсказки для понимания реальных шизофренических состояний. Термином «пограничный случай» я называю ситуации, когда в центре — психотическое расстройство, но пациенту в достаточной степени свойственна психоневротическая[31] организация личности, чтобы демонстрировать психоневроз или же психосоматическое расстройство, в случае если центральная психотическая тревожность угрожает прорваться в грубой форме. Психоаналитик в подобных случаях может годами поддерживать пациента в его потребности быть психоневротиком (что противоположно сумасшествию) и лечиться как психоневротик. Анализ проходит очень хорошо и все довольны. Единственный минус — в том, что анализ никогда не заканчивается. Он может быть остановлен, и пациент даже может задействовать психоневротическую ложную личность, для того чтобы все с благодарностью завершить. Но на самом деле пациент понимает, что никаких изменений в том, что является основой (психотического состояния), не произошло и что аналитик и пациент преуспели в своем неявном сговоре, направленном на провал анализа. Но даже этот провал может быть ценным, при условии, что оба — и аналитик и пациент — признают его. Пациент стал старите, увеличилась вероятность смерти от  несчастного случая или болезни, так что настоящего суицида можно  избежать. Более того, пока работа шла, она приносила радость. Если бы психоанализ мог быть образом жизни, то такое лечение, можно сказать, дало бы то, что оно должно было дать человеку. Но психоанализ — это не образ жизни. Все мы надеемся, что пациенты будут заканчивать работу и забывать нас, что они обнаружат, что сама жизнь — это вполне осмысленная терапия. И хотя мы пишем об этих пограничных случаях, в глубине души всегда остается беспокойство о том, что это глубинное расстройство останется не узнанным, нераскрытым. В более явном виде я старался сформулировать это в своей работе по классификации (Winnicott, 1959–1964).

Может быть, стоит еще ненадолго отвлечься, чтобы обсудить мою собственную точку зрения по поводу различия между объектными отношениями и применением объектов. В объектных отношениях допускаются определенные изменения в личности, из тех, которые стали причиной возникновения термина «катексис». Объект стал значимым. Механизмы проекции и идентификация уже работают, и субъект опустошен до такой степени, что части субъекта обнаруживаются в объекте. Хотя при этом субъект обогащается в эмоциональном плане. Эти изменения сопровождаются некоторым (незначительным) физическим возбуждением по направлению к усиленному функционированию (состоянию, подобному оргазму). (В данном контексте я сознательно обхожу те аспекты объектных отношений, которые относятся к перекрестным идентификациям (см. ниже, глава 10, с. 210). Это останется за границами нашего исследования, поскольку данные проблемы относятся к предшествующему этапу развития по отношению к обсуждаемому в этой работе процессу перехода от самосозерцания и построения отношений к субъективным объектам к применению объектов.)

Объектные отношения — это опыт, который можно описать исходя из представления о личности как об изолированном субъекте (Winnicott, 1958b, 1963a). Однако, когда я говорю о применении объекта, я принимаю объектные отношения как данность, но добавляю новые качества, которые затрагивают природу поведения самого объекта. Например, объект, чтобы его можно было использовать, должен быть реальным, являться частью внешней, разделенной между людьми реальности, а не нагромождением проекций. Именно отсюда, я думаю, и возникает огромное различие между отношением к объекту и применением объектов.

Если я в этом не ошибся, то следует признать, что обсуждение проблемы отношений — гораздо более легкая задача для аналитика, чем обсуждение применения объектов. Отношение можно рассмотреть как феномен чисто субъективный, и психоанализ всегда гордится, если может элиминировать все факторы окружения, за исключением рассмотрения окружения с точки зрения механизмов проекции. А если заняться применением объекта, то выхода уже нет: аналитик должен учесть природу объекта не как проекции, а как такового.

Пока я остановлюсь на такой формулировке: отношение можно описать с точки зрения субъекта, который отделен от окружающего мира, а применение — лишь исходя из того факта, что объект существовал всегда и независимо от субъекта. Видите, это как раз те проблемы и та область, с которой я работаю, именно это я называю феноменом перехода.

Но переход от отношения к применению происходит не автоматически и зависит не только от процесса созревания. Этой деталью я и занимаюсь.

В клинической терминологии: два младенца на грудном вскармливании. Для одного из них — питание — в нем самом, поскольку для него грудь еще не является отдельным феноменом. Второй младенец питается от источника «не-Я», от объекта, с которым он может бесцеремонно обращаться, если только объект не отвечает тем же самым. Мамы, как и аналитики, могут быть либо хорошими, либо недостаточно хорошими: кто-то может, а кто-то не может продвинуть своего ребенка от отношений к применению объекта.

Я бы хотел напомнить, что важнейшей характеристикой концепции переходных объектов и феномена (в соответствии с тем, как я эту проблему представил) является парадокс и принятие парадокса:  ребенок создает объект, но этот объект уже дожидался того, чтобы быть созданным и стать ярким, важным для ребенка. Я пытался заострить на этом внимание, заявляя, что по правилам этой игры мы все знаем о том, что никогда не станем требовать у ребенка ответ на вопрос: ты сам создал это или просто нашел?

Я не готов прямо сейчас сформулировать мой тезис. Кажется, я боюсь подойти к этому, все так просто, и мне кажется, что, как только будет озвучена основная идея, цель моего сообщения сразу же будет достигнута.

Чтобы применять объект, у субъекта должна быть развита способность  к этому. Это — часть процесса перехода к принципу реальности.

Нельзя сказать, что это способность врожденная, так же как и о том, что она развивается внутри индивида. Развитие способности к применению объекта — пример процесса взросления, который зависит от хорошего социального окружения[32].

Можно сказать, что последовательность такова: сначала объектные- отношения, а в конце появляется применение объекта; а между тем в промежутке происходит, может быть, самое сложное в развитии человека; и может быть, приходится исправлять самые неприятные ранние неудачи, которые постоянно напоминают о себе. В промежутке между отношением к объекту и применением объекта происходит следующее: субъект перемещает объект за пределы зоны своего всемогущества. Это есть восприятие объекта как внешнего феномена, а не как проецированной целостности, то есть признание этой целостности как существующей автономно[33].

Это изменение (от отношения к применению) означает, что субъект разрушает объект. Здесь любой кабинетный философ мог бы утверждать, что на практике не существует такого явления как применение объекта: если объект является внешним, то он разрушается субъектом. Но если бы этот философ спустился со своего кресла и сел на пол рядом с пациентом, он обнаружил бы, что ситуация является промежуточной. Другими словами, он увидит, что после того, как «субъект выстраивает свое отношение к объекту», следует стадия «субъект разрушает объект» (поскольку он становится внешним); а затем может появиться «объект выдерживает  разрушение со стороны субъекта». Но выживание может произойти, а может и не случиться, таким образом, возникает новый аспект в теории объектных отношений. Субъект говорит объекту: «Я разрушил тебя», и объект должен принять это сообщение. И впредь субъект будет говорить: «Привет! Я разрушил тебя. Я люблю тебя. Ты для меня что-то значишь, ведь ты выжил, после того, как я разрушил тебя. Пока я люблю тебя, я постоянно крушу тебя в своей (бессознательной) фантазии». Здесь для индивида начинается фантазия. Теперь субъект может использовать  объект, который выжил. Важно отметить, что субъект разрушает объект не только по той причине того, что объект расположен за пределами его неограниченного контроля. Здесь важно переформулировать это с точностью до наоборот: само разрушение объекта выносит его за пределы всемогущества ребенка. Это и есть те пути, по которым развивается жизнь и автономия объекта, а объект (если он выжил) со своей стороны, в соответствии с собственными качествами, вносит вклад в субъекта.

Другим словами, объекты выживают и тем самым дают субъекту возможность жить в мире объектов, так что ему не стоит отказываться от такой бесценной выгоды. Но цена всего этого — принятие разрушений, происходящих в бессознательных фантазиях, относительно объектных отношений.

Разрешите мне повторить это еще раз. Состояния, о котором идет речь, на ранних стадиях эмоционального развития индивид может достичь лишь благодаря выживанию ярких, значимых объектов, когда они разрушаются, поскольку реальны, и становятся реальными, поскольку разрушены (будучи уязвимыми для разрушения и пригодными для использования).

Далее, когда эта стадия уже пройдена, механизмы проекции задействованы в том, чтобы замечать окружающие предметы,  но сами эти механизмы не являются причиной, по которой объект там находится.  Я считаю, что это выходит за рамки теории, которая рассматривает внешнюю реальность только с точки зрения механизмов проекции индивида.

Итак, я уже почти полностью сформулировал свое заключение. Однако это еще не все, поскольку я не могу согласиться с тем, что первый импульс субъекта по отношению к объекту (воспринятому объективно, не субъективному) является [ч] деструктивным. (Чуть раньше я использовал слово «бесцеремонный», надеясь, что читатель сам достроит то, что я не договаривал.)

Центральный постулат моего тезиса таков: несмотря на то что субъект не разрушает субъективный объект (материал проекции), деструктивность остается и становится центральной, по мере того как объект начинает восприниматься объективно, приобретает автономию, становится частью «разделенной» реальности. Эта часть моего тезиса сложна, по крайней мере, для меня самого.

В общем и целом понятно, что принцип реальности вовлекает индивида в переживания гнева и реактивную деструктивность, а я утверждаю, что роль деструктивности — в самом создании этой реальности, помещении объекта вне границ «Я». Чтобы это произошло, необходимы благоприятные условия.

Это и есть суть исследования принципа реальности в действии. Мне представляется, что теперь мы знаем, каким образом механизмы проекции нарушают способность субъекта к познанию объекта. Это совсем не то же самое, что утверждать, что объект существует по причине функционирования проективных механизмов субъекта. Поначалу наблюдатель использует термины, которые кажутся применимыми одновременно в обеих из этих двух концепций, но если присмотреться внимательнее, то  вы не увидите никаких различий между этими идеями. Именно на эту проблему и направленно сейчас наше исследование.

На этапе развития, который мы сейчас изучаем, субъект находится в процессе создания объектов, в смысле ознакомления с внешним миром как таковым. Необходимо добавить, что этот опыт зависит от способности самого объекта к выживанию. (Важно, что в данном контексте «выжить» означает «не атаковать в ответ».) Когда подобное происходит в аналитическом процессе, то получается, что аналитик, психоаналитическая техника и ситуация выступают как выжившие или же павшие под разрушающими атаками пациента. Такая деструктивная активность является попыткой пациента поместить аналитика за пределы зоны собственного неограниченного контроля, то есть во внешний мир. Если у субъекта нет опыта, связанного с максимумом своей разрушительной силы (объект никак не защищен), то он никогда не переносит аналитика наружу, а следовательно, никогда не сможет пойти дальше, чем самоанализ с использованием аналитика как проекции части собственной личности. С точки зрения кормления, пациент сможет получать питание только от себя самого и не сможет использовать материнскую грудь, чтобы прибавлять в весе. Пациент может даже получать удовольствие вследствие проведения анализа, но серьезных изменений в нём не произойдет.

А если сам аналитик выступает как субъективный феномен, то что можно сказать про удаление отходов? В дальнейшем необходима формулировка с точки зрения того, что мы выводим наружу[34].

В практике психоанализа позитивные изменения в этой области могут быть очень глубокими и значимыми. И они не зависят от интерпретирования. Они зависят от выживания аналитика, которое подразумевает идею неизменности самого качества реакции — отсутствия ответной атаки. Эти атаки очень сложно выстоять[35], особенно если они принимают маниакальную, бредовую форму, что заставляет аналитика совершать технически неадекватные действия. (Я говорю о случаях, например, когда ты ненадежен в ситуации, в которой только надежность имеет значение, а также о выживании как о сохранении жизни и отсутствии ответного нападения.)

Аналитик склонен интерпретировать, но это может нарушить процесс, а для пациента выглядеть как самозащита аналитика, как парирование атаки пациента. Лучше дождаться завершения этой фазы, а затем обсудить с пациентом, что же собственно произошло. Совершенно законно аналитику как человеку обладать своими собственными человеческими потребностями, но на этом этапе интерпретация не является необходимым элементом и сама по себе несет определенную опасность. Таким необходимым элементом здесь будет выживание аналитика и работоспособность психоаналитической техники. Представьте себе, насколько травматичной может оказаться гибель аналитика, произошедшая в процессе такого рода работы, хотя даже фактическая смерть аналитика не так плоха, как изменение позиции аналитика в сторону ответных атак. Это тот риск, который пациент просто должен взять на себя. Обычно аналитику удается пережить эти фазы движения переноса. Вознаграждение, которое следует после завершения каждого из этих этапов, — это любовь, усиленная на фоне бессознательного разрушения.

Мне показалось, что идея этапа развития, включающего выживание объекта как существенный признак, затрагивает теорию корней агрессии. Сказать, что младенец, который прожил всего несколько дней, испытывает зависть к груди своей матери, было бы неправильным. Однако вполне допустимо говорить о том, что в каком бы возрасте ребенок не начал ставить грудь матери на позицию внешнего объекта (за пределами области проекций), разрушение груди будет иметь место. Я имею в виду актуальный импульс, направленный на разрушение. Важная часть, среди всего что делает мать, — стать первым человеком, который заставит ребенка впервые пройти через ситуацию (подобных которой в дальнейшем встретится очень много) выживания после нападения. В развитии ребенка это как раз подходящее время, поскольку у него еще относительно мало сил, и выдержать его деструктивность довольно легко. Но все равно это дело хитрое и коварное; матери легко реагировать по-доброму, но только пока ее ребенок лишь кусается или щиплет ее[36]. «Грудь» здесь — жаргонное слово. Подразумевается вся область развития и формирования личности человека, в которой адаптация и зависимость связаны между собой.

Заметьте, что используя слово «разрушение» я подразумеваю то разрушение, когда объект не справляется с задачей выживания. Если он справляется, то разрушение остается, но лишь как возможность. Слово «разрушение» необходимо, и не потому, что у младенца есть деструктивный импульс, а по той причине, что объект склонен ломаться, не выживать, а это означает также и «подвергаться качественным изменениям».

В данной главе я представляю точку зрения, которая открывает новые подходы к проблеме агрессии и ее корней. Например, не стоит приписывать врожденной агрессии большее, чем любым другим врожденным характеристикам. Нет сомнений в том, что врожденная агрессивность различна в количественном плане, точно так же как другие наследственные особенности различаются у разных индивидов. Различия, проистекающие из опыта новорожденного, связанного с прохождением данного очень тяжелого этапа, напротив, огромны. Различия в самом этом опыте тем более значительны. Более того, дети, которые успешно преодолели этот этап, будут, скорее всего, более клинически  агрессивны, чем другие, которые не прошли эту фазу и для которых агрессия осталась запретной, недоступной для воплощения, чем-то, что можно сохранить, лишь становясь объектом нападения.

Из этого вытекает необходимость пересмотра теории агрессивности, поскольку ранее аналитики в своих работах касались тех вещей, которые мы обсуждаем в данной главе. В ортодоксальном психоанализе доминирует идея о том, что агрессия является реакцией на столкновение с принципом реальности, а здесь это представляется как деструктивная активность, которая порождает внешний мир как качественно новую реальность. Эти утверждения занимают центральное место в построении моей аргументации.

Давайте на минутку обратимся к месту обсуждаемых нападений и выживания в иерархии человеческих отношений. Уничтожение — более примитивное явление, которое сильно отличается от разрушения. Уничтожение означает «безнадежность», катексис идет на убыль, поскольку рефлекс, необходимый для формирования условной реакции ничем не завершается. С другой стороны, концепция нападения под действием гнева, связанного со столкновением с принципом реальности, более сложна и задним числом учитывает ту идею разрушения, которую я здесь предложил. В разрушении объекта нет гнева,  можно даже сказать, что выживание объекта приносит радость. Начиная с этого мгновения, или с наступлением данного этапа, в фантазии  объект всегда подвергается разрушению. Качество объекта, который «всегда подвергается разрушению» делает реальность выжившего объекта более насыщенной, усиливает эмоциональный тонус, таким образом внося вклад в утверждение постоянства объекта. Теперь этот объект может быть использован, применен.

В заключение я бы хотел сделать замечание по поводу самого понятия «применение» или «использование». Говоря «применение» я не имею в виду «эксплуатацию». Будучи аналитиками, мы понимаем, на что это похоже — быть использованным. Это значит, что мы видим завершение терапии, даже если это случится через несколько лет. Многие наши пациенты приходят к нам, уже решив эту проблему, — они умеют использовать объекты, и они могут использовать нас, могут использовать анализ точно так же, как использовали своих родителей, братьев и сестер и свои дома. Но все же многие пациенты нуждаются в том, чтобы мы помогли им научиться использовать нас самих. Они воспринимают это как задачу анализа. Отвечая на потребности таких пациентов, не стоит забывать то, что говорилось здесь о выживании аналитика и деструктивности подобных пациентов. Бессознательное разрушение аналитика устанавливается в качестве фона, и мы либо справляемся и остаемся в живых, либо получаем еще один случай бесконечного анализа.

  On the seashore of endless worlds, children play.

Tagore

  Среди бескрайних миров, на морском берегу играют дети.

Тагор

В этой главе мне захотелось заняться разработкой проблемы, которую я впервые очень кратко упоминал на банкете, организованном Британским психоаналитическим обществом в честь завершения публикации Стандартной серии (Standard Edition)  работ Фрейда (Лондон, 8 октября 1966 г.). Отдавая дань уважения Джеймсу Странчи (James Stranchey), я произнес тогда следующие слова:

«В своей топографической картине психики Фрейд не оставил места для культурного опыта. Он наделил новым значением внутреннюю психическую реальность, а это придало новую ценность тем предметам, которые реальны и принадлежат к миру внешнему. Понятием „сублимация“ Фрейд наметил путь в ту область, где культурный опыт становится значимым, но он, видимо, продвинулся по этой дороге недостаточно далеко для того, чтобы показать нам, где именно в психике человека находятся переживания, связанные с культурой».

Теперь я хочу расширить эту мысль и попытаться дать позитивную формулировку, которую затем можно будет рассмотреть критически. Я буду использовать мой собственный язык.

 Цитата из Тагора всегда интриговала — меня. Будучи подростком, я вообще не представлял, что же она может означать, но она нашла свое место в моей душе и закрепилась там надолго.

Только когда стал фрейдистом, я понял,  что она означает. Море и берег обозначают бесконечный половой акт между мужчиной и женщиной, и из этого союза появляется ребенок, у которого есть лишь короткий миг, прежде чем он, в свою очередь, повзрослеет и сам станет родителем. Затем, будучи студентом и изучая символизм в бессознательном, я знал  (человек всегда уверен в том, что знает),  что море — это мать, а на берегу рожденный ею ребенок. Дети поднимаются из морской воды, их выбрасывает на сушу подобно тому, как Иона был извергнут из чрева кита. Теперь морской берег стал телом матери, и, после того как ребенок родился, его мама и теперь уже жизнеспособный младенец начинают знакомиться друг с другом.

Затем я начал понимать, что здесь работает некоторый усложненный подход к детско-родительским отношениям, но возможен и другой, наивный и инфантильный взгляд на эту ситуацию. Это взгляд со стороны ребенка, и его полезно было бы изучить. Долгое время я ничего не мог понять здесь, и это состояние непонимания кристаллизовалось в мою формулировку феномена перехода. Тем временем я поиграл с формулировками и попробовал описать «ментальные репрезентации» в терминологии объектов и феноменов, локализованных во внутренней психической реальности, как бы внутри. Также я проследил влияния действия таких психических механизмов, как проекция и интроекция. И я осознал, что, как бы то ни было, игра по существу не принадлежит ни к внутренней психической реальности, ни к внешнему миру.

Теперь я вплотную подошел к теме данной главы и к вопросу: если игра и не внутри, и не снаружи, то где же она!  Я был близок к идее, которую я представляю в данной главе, еще в моей работе «Способность к Одиночеству» (Capacity to be Alone, 1958b), где я сказал, что, главное, ребенок одинок только в присутствии кого-то другого. В той работе я не развивал идеи о возможных точках соприкосновения в этих взаимоотношениях ребенка и другого человека.

Мои пациенты (особенно в случаях регрессии или зависимости в переносе или сновидениях переноса) научили меня тому, как находить ответ на этот вопрос: где же игра? Я хочу в теоретической формулировке в конденсированной, сжатой форме представить то, чему я научился в моей психоаналитической работе.

Я утверждал, что когда мы наблюдаем, как ребенок управляется с переходным объектом, первым объектом «не-Я», которым он обладает, мы одновременно становимся свидетелями первого использования ребенком символа и первого опыта игры. Существенный аспект моей формулировки по поводу феномена перехода заключается в соглашении о том, чтобы не оспаривать действия ребенка вопросами типа: ты сам сотворил этот объект, или он просто лежал тут рядом, и ты его нашел? То есть главной характеристикой переходных феномена и объектов являются особенности установки наблюдателя.

Объект является символом единства младенца и матери (или какой-то ее части). Этот символ можно локализовать. Он находится в том времени и пространстве, где и когда мать переходит (как это представляется ребенку) из состояния слияния с младенцем к тому, что ребенок переживает ее как объект, который должен быть воспринят, а не представлен себе внутри. Применение объекта символизирует единство двух сущностей, которые теперь стали разделенными, а именно матери и ребенка, в той пространственно-временной точке, где впервые возникло состояние их разделенности (сепарированности [38] ).

Сложности появляются сразу же, как только мы начинаем заниматься этой проблемой. Здесь необходимо постулировать следующее. Если применение ребенком объекта становится чем-то большим, чем просто действия, которые доступны даже умственно отсталому ребенку, то у него, в его внутреннем психическом плане, должен начать формироваться образ объекта. И благодаря доступности матери (отделенной от ребенка и при этом вполне реальной) вместе с ее умением заботиться о ребенке, у ребенка появляются силы для поддержания значимости внутренней ментальной репрезентации объекта, поддержания жизни образа.

Видимо, стоит попытаться сформулировать эту идею с учетом фактора времени. Ощущение присутствия матери длится х  минут. Если мама отсутствует дольше, чем х  минут, то ее образ тускнеет и вместе с тем прерывается способность ребенка использовать символ единства с матерью. Ребенок подвергается тяжелому стрессу, но вскоре его состояние восстанавливается, ведь через х + у  минут возвращается мама. В течении х + у  минут ребенок не особенно изменился. Но за х  + у  +- z  минут ребенок становится травмированным.  Возвращение матери через х + у + z  минут не вылечит нарушенное состояние ребенка. Травма — это значит, что ребенок пережил разрыв, разлом в непрерывной протяженности жизни, так что теперь его примитивные защитные механизмы направлены на то, чтобы защититься от повторения «непостижимой тревоги» или возвращения того состояния сильнейшего замешательства, которое относится к дезинтеграции образующейся структуры «Я».

Согласитесь, что подавляющее большинство детей никогда не испытывают депривацию в количестве х  + у + z.  Это означает, что у большинства детей нет некоторого опыта сумасшествия, они не знают, что это такое. Сумасшествие здесь означает разрыв  чего бы то ни было во временной непрерывности существования человека.  После «выхода» из х  + у + z  депривации, ребенку приходится все начинать сначала, при этом он лишен той опоры, тех корней, которые могли бы помочь ему сделать вновь единым и непрерывным то, что лежит в основе его личности. Ведь это подразумевает существование системы памяти и организации воспоминаний.

При этом если мать в определенные моменты балует ребенка, потакает ему, то этим может исцелить  последствия влияния х + у + z  депривации, так как это восстанавливает структуру «Я». Восстановление структуры «Я» заново формирует у ребенка способность использовать символы единства с матерью. И затем ребенок снова приходит к тому, чтобы допустить отделение от матери и даже извлечь из этого пользу. Вот та область, которую я намерен изучать, — сепарация, которая является вовсе не разъединением, а формой единства[39].

В начале сороковых годов у меня был разговор с Марион Милнер, который стал этапным для развития моих идей. В ходе этого разговора она объяснила мне, насколько важную смысловую нагрузку может нести взаимодействие между двумя одинаковыми объектами: между краями двух занавесок или между поверхностями стоящих друг напротив друга кувшинов.

Замечу, что описанные мною явления не могут быть усилены. Этим они отличаются от феноменов, подкрепляемых на уровне инстинктов, где существенную роль играет момент оргазма и само удовлетворение тесно связано с оргазмом.

Но явления, происходящие в том феноменальном поле, существование которого я постулировал в данной работе, относятся к опыту  объектных отношений. Вспомните про «электричество», которое как будто генерируется в очень значимых или в очень близких контактах, например когда два человека любят друг друга. Этот феномен находится в пространстве игры и очень широко варьирует, в отличие от относительной стереотипности явлений, связанных с функционированием только на уровне тела либо только с внешней действительностью.

Психоанализ, который совершенно правильно подчеркивает значимость опыта, связанного с инстинктивными влечениями и реакцией на фрустрации, не смог дать таких же четких и убедительных формулировок по поводу той огромной энергии, которая заключена в этих не-оргаистических переживаниях, которые называются игрой. Мы начинали анализ с психоневроза и защитных структур «Я», которые возникают в связи с инстинктивными влечениями, а теперь пришли к тому, что рассматриваем здоровье исходя из состояния эго-защитных структур. Мы говорим, что здоровье — это когда защиты гибки, не ригидны и т. п. Но мы редко доходим до того этапа, когда уже можем описывать жизнь, как она есть, безотносительно к болезни или отсутствию болезни.

В общем, мы все еще бьемся над ответом на вопрос: а что же собственно такое жизнь?  Наши пациенты, страдающие психозами, вынуждают нас обратить внимание именно на базовые проблемы именно этого типа. Мы уже видим, что вовсе не удовлетворение инстинктивного влечения заставляет ребенка быть, чувствовать реальность своей жизни и осознавать, что жизнь достойна того, чтобы жить. Действительно, удовольствие и другие положительные эмоции, связанные с инстинктами, вначале выступают как второстепенные функции, и они становятся искушением,  если не могут опираться на сформированную способность личности к восприятию опыта вообще, включая опыт в области феномена перехода. Вначале должна быть личность, а потом уже использование этой личностью собственного инстинкта: наездник должен управлять конем, а не нестись сломя голову. Я бы здесь привел слова Буффона (Buffon): «Стиль — это и есть сам человек». Когда говорят о человеке, то вместе  с ним имеют в виду всю сумму его культурного опыта. Все это в целом и составляет человека как отдельную единицу.

Расширяя концепцию феномена перехода и игры, я использовал термин «культурный опыт». Но я не уверен в том, что смогу дать определение понятия «культура». Акцент здесь, несомненно, на слове «опыт». Произнося слово «культура», я подразумеваю традицию, передаваемую из поколения в поколение. Я думаю о том источнике, откуда возникло человечество, и куда отдельный человек или группа людей может внести что-то свое, и откуда каждый из нас может почерпнуть что-либо, если у нас есть место, куда положить то, что мы там обнаружили.

Здесь все зависит от методов фиксации, записи того, что происходит. Нет сомнений в том, как много утрачено информации о ранних цивилизациях, но мифы, которые являются продуктом устной традиции, можно сказать, стали культурными «котлами», резервами, вместившими шесть тысяч лет человеческой культуры. История, идущая сквозь миф, продолжается и в наши дни, несмотря на все старания историков быть объективными (каковыми они никогда не станут, хотя должны пытаться).

Похоже, я достаточно сказал о том, что я знаю и чего не знаю относительно значения слова «культура». Меня интересует, в качестве второстепенной проблемы, тот факт, что в любом культурном пространстве невозможно быть оригинальным, творческим человеком вне опоры на традицию.  И наоборот, никого из тех, кто внес свой вклад в культуру, никогда <