Интерпретационное вмешательство

  

Я тогда предложил интерпретацию: «Все, что когда-либо происходит, постепенно блекнет и исчезает. Ты умираешь миллионами смертей. Но если есть кто-то, кто сможет вернуть тебе то, что уже прошло, оно станет частью тебя и не погибнет»[15]. Тут она достала молоко и спросила, можно ли ей попить.

Я сказал: «Пейте».

Она сказала: «Рассказывала ли я вам?..» (Тут она сообщила о своих положительных переживаниях и своих делах, которые сами по себе являются подтверждением ее реальности и существования в настоящем.) «Я чувствую, что установила с теми людьми какой-то контакт… хотя что-то здесь…» (вновь рыдания, уткнувшись в спинку кресла). «Где же вы? Почему я так одинока?.. Почему я ничего не стою?»

На этом этапе всплыли значимые детские воспоминания, посвященные подаркам на день рождения и их значению, важности, а также положительному и отрицательному опыту, связанному с днями рождения.

Здесь я опускаю очень много, поскольку чтобы представить это четко и вразумительно, нужно было бы давать новую фактическую информацию, в которой пет необходимости для данного изложения. Скажу, что все это послужило введением в нейтральное состояние — она присутствовала здесь, но последствия ее деятельности все еще оставались неопределенными и неясными.

«Я не чувствую, что я сделала… Я чувствую, что я впустую потратила время и ничего не сделала в эту сессию».

(Пауза.)

«Я себя чувствую так, как если бы я пришла, чтобы с кем-то встретиться, а никто не явился».

Здесь я поймал себя на том, что пытаюсь установить связи, принимая во внимание то, что некоторые моменты она просто забывает, ее потребность в том, чтобы детали были отраженны, и действие временного фактора. Я возвращал ей то, что она произносила, но решил сначала говорить исходя из того, что она рождена (из-за ее Дня Рождения-Смерти), а затем в соответствии с собственным поведением, как я многими путями показываю ей, что она ничего не значит.

Она продолжала: «Знаете, иногда ко мне приходит чувство, что я родилась… [отчаяние] Лучше бы этого вообще не произошло! Это просто мной овладевает — это совсем не похоже на депрессию».

Я сказал: «Если вы никогда и не существовали, то в этом нет ничего плохого».

Она: «Но ведь самое ужасное — это существование, которое отрицается, отвергается. Не было такого времени, чтобы я считала: как хорошо, что я родилась на свет! Всегда казалось, что было бы лучше, если бы я не родилась вовсе — но кто знает? Может, — я не знаю — дело вот в чем: когда кто-то не родился, там ничего не происходит, или там маленькая душа ждет чтобы запрыгнуть в тело?»

Здесь произошло изменение установки, что является признаком начавшего процесса принятия моего существования.

«Я не даю вам слово вставить, и продолжаю это делать».

Я сказал: «Сейчас вы хотите, чтобы я говорил, но боитесь, как бы я не сказал что-то доброе и хорошее».

Она сказала: «А у меня на уме было: „Не заставляйте меня хотеть Быть!“[16] Это строчка из стихотворения Джерарда Манли Хопкипса».

«Я могу многое: надеяться, хотеть прихода нового дня и не выбирать смерть».

Мы поговорили о поэзии, о том, что для нее значат стихотворения, которые она знает наизусть, и как она жила от одного стихотворения до другого (как живут от сигареты до сигареты заядлые курильщики), не понимая смысла, не чувствуя, что постигла и почувствовала стихотворение. (Ее цитаты всегда были к месту, но обычно она не имела понятия об их значении.) Я предложил ей такую формулировку: «Бог — сам человек» или «Бог как я сам», полезную концепцию для человека, который не может стерпеть того, что он существует.

Она сказала: «Люди используют Бога в качестве аналитика — кто-то должен присматривать за тобой, пока ты играешь».

Я сказал: «Кто-то, для кого ты что-то значишь». И она возразила: «Я не могу сказать, кто именно, поскольку я не могу быть уверенной».

Я сказал: «Сказав это, я все испортил?» (Я боялся, что провалил очень хорошую сессию.)

Но она сказала так: «Нет! Это совсем другое дело, раз уж вы сказали это, потому что если я имею для вас значение…. я хочу делать то, что вам понравится… видите, иметь религиозное воспитание — это просто ад. Проклятие для хорошей девочки!»

В качестве самонаблюдения она заметила: «Этим подразумевается, что я не  хочу поправляться».

Вот пример интерпретации, сделанной самой пациенткой, которая была бы украдена у нее, если бы я провел интерпретацию раньше.

Я обратил внимание пациентки на то, что теперь для нее слово хорошо  будет означать быть здоровой  — то есть завершить анализ и все с этим связанное.

Теперь я мог, наконец-то, подключить сон — рисунки девушки не становились лучше — негативное на них сейчас стало позитивным.  То, что пациентка нездорова — это правда; нездоровье — это плохо; кажущееся улучшение было ложным, точно так же как вся ее жизнь была ложной попыткой быть хорошей, в известной степени втискивая себя в моральный кодекс семьи.

Она сказала: «Да, у меня есть инструменты — глаза, уши, руки, я никогда не я сама на все 100 %. Если я позволю моим рукам поискать, я могу найти меня — дотронуться до меня… но я не. могу. Мне пришлось бы блуждать часами. Я не смогу позволить себе продолжать».

Мы обсудили, как в разговоре с самим собой  не происходит отражения, если это отражение не переносится из разговора с кем-то другим..

Она сказала: «Я пыталась показать вам одинокую себя  [первые два часа сессии], именно так я веду себя в одиночестве, но совсем без слов, как будто я не позволяю себе разговаривать с самой собой» (а это уже было бы сумасшествием).

Она продолжала говорить о том, как применяет зеркала, которых в ее комнате очень много, пытаясь найти в зеркалах кого-нибудь, кто смог бы стать зеркалом для нее, то есть отразить ее самость. (Она показала мне, что, хотя я присутствовал там, такого человека нет.) Так что я произнес: «То, что вы ищете — это и есть вы сами» [17].

Сам я сомневаюсь в этой интерпретации, поскольку она несет некоторое незапланированное утешение. Я имел в виду то, что она существует в самом поиске, а не в его результатах.

Она сказала: «Мне бы не хотелось больше искать, а хотелось бы просто быть. Да, искание есть признак самости».

Вот теперь я мог напомнить ей инцидент, когда она была самолетом, и он разбился. В качестве самолета она могла Быть, а затем совершить суицид. Она приняла это с легкостью и затем добавила: «Но лучше бы я была и погибла, чем вовсе не Быть».

Вскоре после этого она смогла уйти. Дело было сделано. И замечу, что за пятьдесят минут здесь вряд ли можно было бы сделать эффективную работу. У нас было три часа — напрасных и полезных одновременно.

Если бы я мог привести и следующую сессию, было бы видно, что теперь нам уже понадобилось два часа, чтобы вновь достичь того уровня, до которого мы дошли в тот день (о котором она забыла). К тому же в экспрессии пациентки суммируется все то, что я пытался донести до нее. Она задала мне вопрос, и я сказал, что ответ на этот вопрос может вовлечь нас в длительный и интересный разговор, но это тот вопрос,  который интересует меня самого. Я сказал: «У вас было намерение задать вопрос».

После этого она произнесла именно те слова, которые были нужны мне, чтобы выразить то, что я имел в виду. Она говорила медленно, с глубоким чувством: «Да, я понимаю, что вопрос может убедить в существовании МЕНЯ точно так же, как поиск».

Сейчас она сделала главную интерпретацию: вопрос — это результат только креативности, творчества, которое заключалось в том, чтобы собраться после того, как напряжение снято, после релаксации, которая по своей сути противостоит интеграции.

  

Комментарий

  

Поиск можно начинать только от бессвязности и бесформенности или, возможно, с элементарной, зачаточной игры, как бы в нейтральной зоне. Только тогда, когда личность дезинтегрирована, может возникнуть то, что мы называем творчеством. Будучи отраженным, только будучи отраженным, творчество становится частью организованной личности, и в конечном счете именно это заставляет индивида быть, быть найденным; и в итоге он сам или она сама приобретает способность утвердить свое существование.

Отсюда главный отличительный признак психотерапевтической процедуры — создание благоприятных условий для переживания бесформенного и творческих импульсов, моторных и сенсорных, которые и составляют суть игры. А на базе игры полностью строится экспериментальное (основанное на опыте. — Прим. пер.) существование человека. Весь опыт нашей жизни находится в поле переходного феномена, в этом захватывающем переплетении субъективности и объективности, и в промежуточной области между индивидуальным миром и разделенной между всеми людьми внешней реальностью.

 

    5. Творчество и его истоки

  

  

Идея творчества

  

Надеюсь, что читатель примет мой общий подход к творчеству и это слово не потеряется за представлениями об успешной или популярной творческой деятельности, а сохранится его значение некоторого феномена, который окрашивает целостную позицию человека по отношению к внешней реальности.

Творческое постижение реальности лучше, чем что бы то ни было еще, заставляет человека чувствовать, что жизнь достойна того, чтобы жить. Обратными качествами обладает такое отношение к внешней реальности, как соответствие. В этом случае мир и его детали осознаются, но только лишь как рамки, в которые необходимо вписаться, или условия, к которым необходимо адаптироваться. Соответствие приносит индивиду ощущение пустоты и связано с идеями абсолютной бессмысленности и тщетности жизни. Многие люди обладают достаточным опытом жизни, наполненной творчеством, давшейся им с большими страданиями, чтобы осознать, что большую часть времени они далеки от реального творческого взгляда на мир, как будто они зависят от креативности другого человека или машины.

Этот второй путь проживания жизни в психиатрии называют болезнью. Так или иначе, наша теория включает убеждение в том, что творческая жизнь — это здоровое состояние, а соответствие — это ущербная основа для жизнедеятельности. Остается некоторое сомнение относительно того, насколько сильно влияние общей установки социума и философских взглядов нашего времени на формирование данного подхода, взгляда, которого мы придерживаемся в настоящее время и здесь в этой работе. В другом месте и в другое время этого подхода могло и не возникнуть.

Две альтернативы жизни — в творчестве и вне его — категорически противостоят друг другу. Моя теория была бы гораздо проще, если бы в каждом конкретном клиническом случае или ситуации можно было ожидать экстремального появления одной или другой альтернативы. Дело усложняется тем, что очень разнится степень объективности, на которую мы можем рассчитывать, рассматривая внешнюю реальность с позиции индивида. Объективность — понятие в некотором роде относительное, так как воспринятое объективно, по определению, в какой-то мере является и субъективным представлением[18].

В то время как в данной работе объективная реальность является областью исследования, для многих людей она остается лишь субъективным (до некоторой степени) феноменом. Крайний случай — это галлюцинации, как эпизодические, так и генерализованные. Для этого состояния существует множество обозначений («помешанный», «нереальный», «нет земли под ногами», «на грани»), и в психиатрии таких людей относят к категории шизоидов. Известно, что такие люди могут быть ценными для сообщества, что они могут быть счастливы, но заметим, что всегда есть определенные затруднения и у них самих, и, особенно, у тех, кто живет с ними. Может быть, они видят мир субъективно и их легко обмануть, или, говоря иначе, твердо обосновавшись в большинстве аспектов жизни, они полностью дезориентированы в других, или же они могут вообще не быть структурированными относительно психосоматического взаимодействия, в связи с чем им приписывают слабую координированность. Иногда физическая немощь, например нарушение зрения или слуха, усугубляет ситуацию, создавая запутанную картину, когда невозможно ясно развести галлюцинаторное состояние и нарушения, проистекающие из физических дефектов. Крайняя ситуация в этом ряду явлений — когда человек становится пациентом психиатрической больницы, в стационаре или амбулаторно, с диагнозом шизофрения. В клинике нами не обнаружено четкой границы  между здоровьем и шизоидным состоянием, и даже между здоровьем и зрелой шизофренией. И для нас это очень важно. Пока мы осознаем наследственный фактор шизофрении и готовы рассматривать вклад физических болезней в каждом индивидуальном случае, мы будем относиться с подозрением к любой теоретической концепции шизофрении, в которой субъект оторван от проблем повседневной жизни и универсальных составляющих индивидуального развития в данном социальном окружении. Мы считаем поддержку социального окружения жизненно важной, особенно в самом начале, в детстве, поэтому нами было предпринято специальное исследование фасилитирующего социального окружения как с индивидуальной перспективы, так и с точки зрения его влияния на развитие человека, в случае, если подобная взаимосвязь присутствует (Winnicot, 1963b, 1965).

Человек может быть вполне удовлетворен жизнью, выполнять исключительно ценную работу, но при этом быть шизоидом или шизофреником* Такие люди больны с психиатрической точки зрения, так как у них нарушено чувство реальности. Чтобы уравновесить эту точку зрения, стоит напомнить, что есть и совсем другие люди — те, которые настолько прочно закрепились в объективно воспринимаемой ими реальности, что их болезнь, наоборот, в том, что они потеряли контакт с собственным внутренним миром и отдалились от творческого взгляда на вещи.

В этом сложном деле нам в некотором роде помогает знание о том, что галлюцинации — это явления сродни сновидениям, которые врываются в жизнь бодрствующего человека, которые сами по себе более не считаются болезнью, но соответствуют тому факту, что дневные происшествия и воспоминания о реальных событиях переносятся в сон и включаются в процесс формирования сновидений[19]. Действительно, ведь в нашем описании шизоидной личности использованы те же слова, которыми мы описываем младенцев и маленьких детей. Теперь понятно, где мы можем обнаружить явления, характеризующие наших пациентов — шизоидов и шизофреников.

Намеченные в этой главе проблемы в настоящей работе рассматриваются с точки зрения их источника, который относится к ранним стадиям роста и развития индивида. На самом деле я имею дело с исследованием лишь определенной точки, момента, когда ребенок является «шизоидом», правда я не использую этот термин, поскольку ребенок не является зрелым индивидом и находится в специфическом состоянии относительно развития личности и роли социального  окружения.

Шизоидная личность удовлетворена самой собой не больше, чем экстраверт, который не может найти контакт с мечтой. Люди из этих двух групп обращаются к психотерапии, поскольку одни не хотят потратить жизнь, так и не познав ее реальной сути, а другие чувствуют себя чуждыми собственным сновидениям. У них возникает ощущение, что что-то не так, что в их личности происходит расслоение, диссоциации. Они нуждаются в помощи, чтобы достичь состояния единства (Wirmieott, 1960b) или пространственно-временной интеграции, когда «Я» целостно, а не состоит из разрозненных, диссоциированных элементов, изолированных друг от друга[20], или разбросанных кругом, да так и оставленных лежать где придется.

Для того чтобы приоткрыть занавес над теорией, которой пользуются аналитики для того, чтобы видеть креативность, необходимо, как я уже говорил, провести различие между идеей творчества и работой в искусстве. Несомненно, что продуктом творчества могут стать картина, дом, сад, костюм, прическа, симфония или скульптура, а также любая приготовленная дома пища. Наверное, лучше будет сказать, что эти вещи могут являться продуктами творчества. Дело в том, что я понимаю креативность как универсальный феномен. Он характеризует живое. Возможно, он, помимо человека, также может иметь место в жизни некоторых животных. Но в случае животных и человека с низкими интеллектуальными способностями[21] это явление не так сильно значимо, как для людей с близким к среднему, средним и высоким интеллектом. Творчество, которое мы изучаем, характеризует общий подход, обращение индивида с внешним миром. При условии удовлетворительного развития мозговых структур и интеллекта, достаточного для того, чтобы позволить человеку стать личностью, живущей и принимающей участие в жизни сообщества, все, что происходит, — является творчеством, за исключением тех случаев, когда человек болен или подвергается воздействию социальных факторов, подавляющих его творческий процесс.

Что касается второй из этих двух альтернатив, наверное, было бы неправильным думать, что творчество так уж легко разрушить. Но когда читаешь о людях, которые подвергаются давлению со стороны собственных домочадцев; о людях, которые провели жизнь в концентрационном лагере или были пожизненно заключены в тюрьму, преследуемые бесчеловечным политическим режимом, в первую очередь приходит чувство, что лишь немногие жертвы остаются способными к творчеству. Эти люди, несомненно, страдают (см.: Winnicott, 1968b). Впервые все происходит так, как будто бы все остальные, кто существует (не живет) в таком патологическом сообществе, теряют надежду на прекращение страданий, что заставляет их отказаться быть людьми, и они уже не могут воспринимать мир творчески. Эти обстоятельства относятся к негативным проявлениям цивилизации. Таково представление о разрушении креативности на поздних стадиях развития личности под действием факторов социального окружения (ср.: Беттлхейм (Bettelheim), I960).

Я попытаюсь найти адекватный подход к исследованию потери индивидом творческой жизненной позиции или первичного творческого отношения к внешним явлениям. Особенно мне интересна этиология. А крайний случай представляет собой относительную неудачу ab initio[22] в формировании способности личности жить творчески.

Как я уже отмечал, нельзя не учитывать тот факт, что невозможно полностью разрушить способность человека к творчеству, даже в самых крайних случаях соответствия и формирования ложной личности; все равно, в скрытом состоянии где-то сохраняется секретный мир, который приносит удовлетворение, поскольку является творческой основой существования для этого человека. Оценивать качество удовлетворительности или неудовлетворительности этого мира нужно с точки зрения степени его сокрытости, отсутствия обогащения новым опытом на протяжении жизни (Winnicott, 1968b).

Можно сказать, что в тяжелых случаях все, что реально, все что имеет какое-то значение и все, что относится к личности, ее основам и творчеству, является скрытым и никак не сообщает о своем существовании. Индивид в таких случаях вообще не понимает, живет он или умер. Если это состояние крепко зафиксировалось, то проблема суицида становится уже неважной, ведь даже сам человек не осознает, что он теряет, может потерять или чего уже лишился (Winnicott, 1960a).

Следовательно, творческий импульс можно рассматривать как вещь в себе, что-то несомненно необходимое художнику для создания произведения искусства, но также присутствующее, когда любой —  младенец, ребенок, подросток, взрослый, пожилой мужчина или женщина — демонстрирует здоровый взгляд на вещи или делает что-то тщательно, например опорожняет свой кишечник или продолжает плакать, наслаждаясь музыкальным звучанием. Творчество присутствует в каждом моменте жизни умственно-отсталого ребенка, который переживает удовольствие от процесса дыхания, в той же степени, что и во вдохновении архитектора, который внезапно понимает: «Вот это я и хотел сконструировать!» — и размышляет о том, какой материал можно использовать для воплощения этого творческого порыва в образ и форму, которые увидит весь мир.

Там, где психоанализ пытался браться за проблемы творчества, оно во многом перестало быть главной темой. Автор-аналитик выбирал какую-нибудь выдающуюся личность, представителя искусства, и пытался провести вторичные, даже третичные наблюдения, исследования, игнорируя все, что можно назвать первичным, исходным. Можно взять Леонардо да Винчи и составить очень важные и интересные комментарии по поводу связей его работы и определенных событий, имевших место в его детстве. Очень многое можно вывести, если связать его работы и его гомосексуальные склонности. Но эти или другие обстоятельства в изучении великих мужчин и женщин не затрагивают самого главного в идее творчества. Подобные исследования великих личностей неизбежно являются оскорбительными для художников, творческих людей в целом. Может быть, эти, такие привлекательные для исследователя работы так раздражают потому, что выглядят так, как будто что-то достигают, как будто они вот-вот смогут объяснить, почему этот мужчина стал великим или почему эта женщина так многого достигла. Но само направление поиска неверное. Здесь обойдена вниманием главная тема, касающаяся творческого импульса как такового. Продукт творчества находится между наблюдателем и креативностью автора.

Было бы совершенно неверным утверждать, что любой человек когда-нибудь сможет объяснить свой творческий порыв; также маловероятно, что кто-нибудь захочет сделать это. Но возможно и полезно установить связь между жизнью как таковой и жизнью в творчестве, при этом можно исследовать причины, почему теряется творческая жизнь и почему исчезают чувства реальности и осмысленности жизни.

Можно предположить, что до нашей эры, то есть тысячу лет назад, лишь очень немногие люди жили творчески (ср.: Фуко (Foucault), 1966). Чтобы объяснить это, начнем с того, что до определенного времени достижение мужчиной или женщиной целостности в развитии личности было случаем необычайной исключительности. До определенного времени миллионы человеческих существ, населяющих мир, вполне возможно, либо никогда не обретали, либо быстро, по выходу из детского возраста, теряли ощущение себя как отдельного человека, индивида. Фрейд затрагивал эту проблему в работе «Моисей и Монотеизм» («Moses and Monotheism», 1939), и к ней он обращается, когда делает сноски (которые я считаю очень важной деталью в работах Фрейда): «Брестед (Breasted) называет его (Моисея. — Прим. пер.) „первым индивидом в человеческой истории“». Нам нелегко идентифицироваться с мужчинами и женщинами из ранних эпох, которые сами идентифировали себя с сообществом и с природой, с необъяснимыми явлениями типа восходов и закатов солнца, ударов молнии и землетрясений. Наука стала необходима еще до того, как мужчины и женщины смогли стать целостными единицами, интегрированными во времени и пространстве, которые могли жить творчески и существовать в качестве индивидов. Тема монотеизма относится как раз к возникновению этой стадии в функционировании психики человека.

Тема креативности получила дальнейшие развитие в работах Мелани Кляйн (1957). Ее вклад заключается в осмыслении значения агрессивных импульсов и разрушительных фантазий как возникающих в самом раннем возрасте. Кляйн рассматривает идею деструктивного состояния младенца, которой придает особое значение, и в то же время делает новый и существенный вывод о том, что соединение эротических и деструктивных импульсов является признаком здоровья. Формулировка Кляйн включает концепцию компенсации и восстановления. Однако, по моему мнению, работа Кляйн, сама по себе очень важная, не затрагивает самого предмета — креативности — и, следовательно, легко может создать эффект еще большей неясности относительно главной проблемы. Но все же нам необходимо учесть ее работы по поводу центральной роли чувства вины. Далее идет базовая концепция Фрейда об амбивалентности как характеристике зрелости.

Можно рассматривать здоровье в терминах слияния (эротической и деструктивной активности), и тогда становится более необходимым, чем когда-либо до этого, исследовать источники агрессии и деструктивных фантазий. Многие годы в психоаналитической метапсихологии агрессия объяснялась на основе гнева.

Мне кажется, что и Фрейд, и Кляйн перешагнули это препятствие, найдя спасение в идее наследственности. На концепцию инстинкта смерти можно посмотреть и как на новое подтверждение принципа первородного греха. Я попытался развить следующую идею: тема, которой Фрейд и Кляйн таким образом избежали, заключалась в необходимости учесть зависимость ребенка от матери, а следовательно, и фактор социального окружения (Winnicott, 1960b). Зависимость есть зависимость, а значит, история конкретного ребенка не может быть написана об этом ребенке в одиночестве. Также необходимо рассмотреть ее с точки зрения внешней опеки, которая удовлетворяет потребность ребенка в зависимости, но может и не справиться с этой задачей (Winnicott, 1945, 1948, 1952).

Есть надежда, что психоанализ сможет применить теорию переходного феномена, чтобы описать, как хорошая опека со стороны социального окружения на самых ранних этапах жизни позволяет индивиду справиться с огромным шоком, связанным с потерей всемогущества[23]. То, что я назвал «субъективным объектом» (Winnicott, 1962), постепенно обретает связь с. объективно воспринимаемыми предметами, но это происходит только тогда, когда хорошая опека со стороны «ожидаемого нормального окружения» (Гартман (Hartmann), 1939) оставляет ребенку возможность быть в чем-то ненормальным, в чем-то одном, определенном, допустимом для младенца. Это безумие станет настоящим, только если проявится потом, в более позднем возрасте. В детстве это явление того же порядка, что и проблема, к которой обращался я, обсуждая принятие парадокса, когда ребенок порождает, создает объект, но этот объект не был бы создан, если бы уже не был в наличии.

Мы обнаружили, что индивиды либо живут творчески и чувствуют, что жизнь достойна того, чтобы жить, либо не могут творчески подойти к жизни и сомневаются в ее ценности. Такие различия между человеческими существами напрямую связаны с количеством и качеством опеки и заботы со стороны социального окружения с самых ранних этапов жизни каждого ребенка.

Несмотря на все усилия, предпринимаемые аналитиками, чтобы описать психологию индивида и динамику процессов развития и формирования защитных структур и включить сюда импульс и инициативу с позиции индивида, в данном случае никакая формулировка относительно изолированного индивида не поможет приблизиться к главной проблеме — проблеме источников творчества. В данном случае, когда креативность может либо возникнуть, либо не появиться (или же быть утерянной), теоретик должен принимать во внимание социальное окружение индивида.

Теперь важно обратить внимание на следующую трудность, которая следует из факта, что в то время как между мужчиной и женщиной так много общего, они, тем не менее, неодинаковы. Очевидно, что креативность — один из общих знаменателей, одна из тех вещей, которые разделяют мужчин и женщин, точно так же, как они разделяют между собой стресс от потери или отсутствия творческой жизни. Теперь я предлагаю исследовать этот предмет с другой стороны.

Характеристики мужчин и женщин, отражающие расщепление между мужским и женским началом[24].

Ни для психоанализа, ни за его пределами не является новой идея о «предрасположенности к бисексуальности» у мужчин и женщин.

Я постарался применить здесь то, что узнал про бисексуальность из тех случаев анализа, которые шаг за шагом шли до некоторой точки и были сфокусированы на единственной детали. Здесь не делается попыток проследить эти шаги, по которым анализ приходит к такому материалу. Скажем так, обычно необходимо сделать очень многое, прежде чем материал такого типа станет значимым и потребует приоритетного внимания. Трудно сказать, как можно избежать этой подготовительной работы. Медленный темп аналитического процесса отражает защиту, которую аналитик должен уважать, как мы уважаем все защиты. Если пациент все время учит аналитика, то последнему все же стоит помнить, теоретически, о проблемах, связанных с самым глубоким, центральным в личности человека. Иначе он просто не сможет осознать и подстроиться к новым требованиям относительно его понимания ситуации и техники работы, когда пациент уже сможет внести глубокие внутренние проблемы в контекст переноса, таким образом предоставляя возможность провести действенную интерпретацию. Делая интерпретацию, аналитик показывает, как много и одновременно как мало он способен услышать и вычленить из сообщения пациента.

Идея, которую я предлагаю рассмотреть в этой главе, основывается, по моему мнению, на положении о том, что творчество является одним из общих знаменателей для мужчин и женщин. Надо сказать, что иногда творчество называют прерогативой женщин, а в других случаях — исключительно мужским качеством. С этими тремя формулировками я и буду иметь дело ниже.

  

Клинические данные

  

Показательный случай

Начнем с такого примера из клинической практики. Это была работа с мужчиной средних лет, женатым, который имел семью и достиг успеха в своей профессии. Анализ проходил в обычном, классическом русле. Этот мужчина имел за плечами длительный анализ, и я ни в коем случае не был его первым психотерапевтом. Большую работу сделал он сам, а также все его терапевты и аналитики по очереди; в его личности осуществились серьезные, большие изменения. Но есть что-то еще, о чем он заявляет, что не может его остановить. Он понимает, что не достиг того, за чем пришел. Игнорирование своих потерь — слишком большая жертва.

На данном этапе анализа мы приблизились к чему-то новому для меня.  С этим следует обращаться так же, как я работаю с не-маскулинным в его личности.

В пятницу пациент пришел и говорил много, как это обычно бывает. В тот день меня поразило то, что пациент говорил о зависти к пенису.  Я намеренно использовал этот термин и призываю к пониманию того, что он соответствует моему видению ситуации и подходит для его представления. Несомненно, термин «зависть к пенису» обычно не употребляют по отношению к мужчине.

Изменения, произошедшие на данном этапе, видны из того, как я обошелся с этой ситуацией. Я сказал ему, именно тогда, в тот момент: «Сейчас я слушаю девушку. Я знаю совершенно точно, что вы мужчина, но я слушаю девушку, и я разговариваю с девушкой. Я говорю этой девушке: „Ты сейчас говоришь о зависти к пенису“».

Хочу подчеркнуть, что гомосексуальность здесь совершенно ни при чем.

(Мне было важно, чтобы обе части моей интерпретации могли быть рассмотрены как связанные с игрой и по возможности оторваны от авторитарной интерпретации, которая соседствует с внушением.)

Сильное воздействие этой интерпретации убедило меня в том, что то мое замечание было удачным. И конечно, я не стал бы сообщать этот случай, произошедший именно в этом контексте, если бы работа, начавшаяся в ту пятницу, действительно не разорвала бы порочный круг. Я привык к рутине хорошей работы, хороших интерпретаций, незамедлительно хороших результатов, а затем деструктивности и разрушению иллюзий, что происходит каждый раз, когда пациент постепенно начинает осознавать, что нечто фундаментальное как прежде осталось неизменным. Этот неизвестный фактор заставлял мужчину заниматься собственным анализом на протяжении четверти века. Работа со мной — постигнет ли ее та же участь, что и его работу с другими терапевтами?

В данном случае последовал незамедлительный эффект в форме интеллектуального принятия, облегчения, а затем были и отсроченные эффекты. После паузы пациент произнес: «Меня бы назвали сумасшедшим, расскажи я кому-нибудь об этой девушке».

На этом можно было бы и остановиться, но я рад, в свете последовавших событий, что продолжил работу над этой проблемой дальше. Мое следующее замечание оказалось удивительным для меня самого, и оно уладило проблему. Я сказал: «Вы  ничего никому не рассказывали; это я  увидел Девушку и услышал, что она говорит, хотя на самом деле на моей кушетке мужчина. Я сам  безумен».

Мне не пришлось развивать эту идею, поскольку она и так попала точно в цель. Пациент сказал, что чувствует себя как нормальный человек, окруженный сумасшедшими. Другими словами, он только что освободился от дилеммы. Как он сказал позднее, «Я сам никогда не мог (зная, что я мужчина) сказать: „Я девушка“. В этом я не сумасшедший. Но вы сказали мне об этом, и вы говорили, обращаясь к обеим частям меня».

Мое безумие позволило ему взглянуть на себя как на девушку, встав на мою позицию.  Он знает, что является мужчиной и никогда не сомневается в том, что он мужчина.

Есть ли ясность в том, что произошло здесь? Для меня это было глубоким личным переживанием, которое оказалось необходимым для того, чтобы прийти к пониманию, чего я, собственно, достиг.

Для этого мужчины данная сложная ситуация имела специфическую сущность. Мы с ним пришли к заключению (хотя и недоказуемому), что его мать (которой уже нет в живых), когда он был младенцем, не сразу согласилась с тем, что он мальчик, и видела в нем девочку. Другими словами, этот мужчина должен был соответствовать идеям о том, что ее ребенок должен быть и являться девочкой. (Он был вторым ребенком, первый тоже мальчик.) Из анализа нам стало совершенно ясно, что на самых первых этапах его воспитания мама физически обращалась с ним так, как если бы она не могла воспринимать его как представителя мужского пола. Позже его защиты строились на базе этого паттерна. Но дело было в «безумии» матери, которая видела девочку там, где был мальчик, и мои слова «Безумный человек — это я» впустили это в настоящее, в «сейчас». В эту пятницу продвижение в работе было глубочайшим, и он ушел с чувством, что это был первый значимый сдвиг в анализе на протяжении долгого времени (хотя, как я уже говорил, было сделано много хорошего и наблюдался длительный, постоянный прогресс)[25].

Я хочу дать более поздние детали, связанные с тем случаем в пятницу. Придя в следующий понедельник, он сказал мне, что болен. Я был уверен, что он просто подхватил инфекцию, и напомнил ему, что его жена должна бы тоже заболеть на следующий день; так и случилось. Тем не менее, он призывал меня проинтерпретировать  эту болезнь, начавшуюся в субботу, как будто это была психосоматика. Он пытался объяснить мне, что ночью в пятницу у него был секс с женой, который принес удовлетворение, а значит, в субботу он должен был  чувствовать себя лучше, но вместо этого он заболел и ему было плохо. Я смог все же отойти от физического недомогания и поговорить о несоответствии между болезнью и сексом, который, как он чувствовал, должен был иметь целительный эффект. (Действительно, он мог сказать так: «У меня грипп, но несмотря на это я сам чувствую себя лучше».)

Моя интерпретация продолжила линию, начатую в пятницу. Я сказал: «Вы чувствуете, как будто бы должны быть рады моей интерпретации, в которой реализовано маскулинное поведение. Однако, девушка, с которой я разговаривал, не хочет, чтобы этот мужчина освободился, проявил себя,  в сущности, он ее совсем не интересует. Ей нужно признание в полной мере, как ее самой, так и ее прав на ваше тело. Ее зависть к пенису главным образом заключается в зависти к вам самому как к мужчине». Я продолжал: «Болезнь, плохое самочувствие — это протест вашей женской сущности, этой девушки, потому что она никогда не оставляла надежду на то, что в процессе анализа обнаружится, что на самом деле этот мужчина всегда был и сейчас является девушкой (и „болезнь“ есть прегенитальная беременность). Единственный вариант завершения анализа, который может быть приемлемым для этой девушки — открытие, что вы действительно девушка». Теперь понятно, откуда его уверенность в том, что анализ никогда не может быть закончен[26].

На следующей неделе было много материала, подтверждающего достоверность моих интерпретаций и позиции, и пациент чувствовал, что теперь его а<