В нем дух, настроило на деловой лад. Вечером он принялся за свои

Путешествия с таким подъемом, что почти не заметил, как перекатил за

Тридцать рейсов. Вот в эту-то минуту гардеробщица с вешалки и

Остановила его, появившись с письмом. Он взял маленький конвертик,

адресованный: "Старшему лейтенанту Мересьеву в собственные руки".

Слово "собственные" было подчеркнуто, и это не понравилось Алексею. На

письме над обращением тоже стояло, опять подчеркнутое: "Только

адресату".

Прислонившись к подоконнику, Алексей распечатал конверт, и по мере

Того как читал он это пространное послание, написанное Гвоздевым ночью

На вокзале, мрачнее и мрачнев становилось его лицо. Писал Гвоздев, что

Анюта оказалась именно такой, какой они ее представляли, что красивее

Ее, может быть, нет в Москве, что встретила она его, как родного, и

Еще больше ему понравилась.

"...Но то, о чем мы с тобой толковали, все так и получилось. Она

Хорошая. Она мне ничего не сказала и даже виду не подала. Все

По-хорошему. Но ведь я-то не слепой, вижу - пугает ее моя проклятая

Рожа. Все как будто ничего, а вдруг оглянусь - замечу: смотрит на

меня, и не то ей стыдно, не то страшно, не то жалко меня, что ли...

Привезла меня к себе в институт. Лучше бы мне туда не ходить. Окружили

меня студентки, смотрят... Ты представляешь, они, оказывается, всех

нас знают, Анюта им все про нас рассказывала... И вижу, она на них

Глядит как-то виновато: дескать, извините, что такое страшилище

Привела. А главное, Алеша, виду она не показывает, ухаживает за мной,

Ласковая, и все говорит, говорит, словно замолчать боится. Потом пошли

К ней. Живет она одна, родители в эвакуации, семья, видать, почтенная.

Стала чаем угощать, а сама все в чайник на мое отражение глядит и все

вздыхает. Словом, чувствую: не могу, к чертям! Я ей прямо и сказал,

так, мол, и так: "Вижу, внешность моя вам не по душе. Что ж, и

правильно, понимаю и не обижен". Она в слезы, а я говорю: "Не плачьте,

вы девушка хорошая, вас любой полюбит, зачем себе жизнь портить".

Потом я сказал ей: "Теперь вы меня видали, какой я есть красавец, и

Подумайте хорошенько, а я в часть поеду, адрес пришлю. Коли не

передумаете, напишите". И сказал ей: "Не невольте себя, был я - и нет

меня: война". Она, конечно: "Нет, нет, что вы", - плачет. В это время

Объявили какую-то дурацкую воздушную тревогу, она вышла, а я под шумок

Утек - и прямо в офицерский полк. С ходу получил направление. Все

Хорошо, литер в кармане, еду. Только, Алеша, еще больше я в нее

влюбился и уж как без нее дальше жить буду - не знаю".

Читал Алексей письмо друга, и ему казалось, что заглянул он в свое

Будущее. Вот именно так, наверно, произойдет и с ним. Оля не

Оттолкнет, не отвернется, нет, она вот так же великодушно захочет

Принести себя в жертву, будет улыбаться сквозь слезы, ласкать,

Подавляя в себе неприязнь.

- Нет, нет, не надо! Не надо! - вслух сказал Алексей.

Он быстро доковылял до палаты, сел за стол и единым духом написал

Оле письмо, короткое, холодно-деловое. Он не решился написать правду -

Зачем? Мать больная, стоит ли обрушивать на нее еще одно горе. Он

Писал Оле, что много думал над их отношениями, что, наверно, ей тяжело

Ждать. Сколько еще времени продлится война? А годы идут, молодость

Уходит. Война же - такая вещь, что ожидания могут пройти впустую. А

вдруг убьют его, и она овдовеет, не побыв даже женой, или того хуже;

Его искалечат и ей придется выйти замуж за инвалида. Зачем? Пусть она

Не пропускает молодости и скорее его позабудет. Она может ему не

Отвечать, он не обидится. Он понимает ее, хотя это и очень тяжело. Так

Будет лучше.

Письмо жгло руки. Не перечитывая, запечатал он его в конверт,

Быстро доковылял до синего почтового ящика, висевшего в коридоре за

сверкающим "титаном" с кипяченой водой.

Вернувшись в палату, он снова уселся за стол. Кому поведать свою

Тоску? Матери нельзя. Гвоздеву? Он, конечно, понял бы, да где он - ищи

Его теперь в бесконечной путанице множества фронтовых дорог. В полк?

Но до него ли там счастливцам, занятым обычными боевыми делами!

"Метеорологическому сержанту"! Вот кому. И он стал писать, и писалось

Легко, как легко плачется на плече друга. Но вдруг оборвал на

Полуфразе, задумался, с ожесточением скомкал и разорвал написанное.

- "Нет мук страшнее муки слова", - насмешливо процитировал

Стручков.

Он сидел на койке с письмом Гвоздева в руках, которое он, должно