Веток с белыми пушистыми шариками веяло такой свежестью, точно сама

Весна вошла в сорок вторую палату. Все в этот день были радостно

Возбуждены. Даже молчаливый танкист пробурчал несколько слов из-под

Своих бинтов.

Алексей лежал и думал: в Камышине мутные ручьи бегут вдоль

Раскисших от грязи тротуаров по сверкающим булыжникам мостовой, пахнет

Отогретой землей, свежей сыростью, конским навозом. В такой вот день

Стояли они с Олей на крутом берегу Волги, и мимо них по необозримым

Просторам реки в торжественной тишине, звенящей серебряными

Колокольчиками жаворонков, бесшумно и плавно шел лед. И казалось, что

Это на льдины движутся по течению, а они с Олей бесшумно плывут

Навстречу всклокоченной, бурной реке. Они стояли молча, и так много

Счастья мерещилось им впереди, что тут, над волжскими просторами, на

Вольном весеннем ветру, им не хватало воздуха. Ничего этого теперь не

Будет. Она отвернется от него, а если не отвернется, разве он может

Принять эту жертву, разве вправе он допустить, чтобы она, такая

Светлая, красивая, стройная, шла рядом с ним, ковыляющим на

култышках!.. И он попросил сестру убрать со стола наивную памятку

Весны.

Вербу убрали, но от тяжелых мыслей трудно было избавиться: что

Скажет Оля, узнав, что он стал безногим? Уйдет, забудет, вычеркнет его

Из своей жизни? Все существо Алексея протестовало: нет, она не такая,

она не бросит, не отвернется! И это даже хуже. Он представлял себе,

Как она из благородства выйдет за него замуж, за безногого, как из-за

этого бросит она мечты о высшем техническом образовании, впряжется в

Служебную лямку, чтобы прокормить себя, инвалида-мужа и, кто знает,

Может быть, и детей.

Имеет ли он право принять эту жертву? Ведь они еще ничем не

Связаны, ведь она невеста, а не жена. Он любил ее, любил хорошо и

Поэтому решил, что права он такого не имеет, что надо самому

Перерубить все связывавшие их узлы, перерубить наотмашь, сразу, чтобы

Избавить ее не только от тяжелого будущего, но и от мук колебания.

Но тут пришли письма со штемпелем "Камышин" и сразу перечеркнули

Все эти решения. Письмо Оли было полно какой-то скрытой тревоги.

Словно предчувствуя несчастье, она писала, что она будет с ним всегда,

Что бы с ним ни случилось, что жизнь ее в нем, что она думает о нем

Каждую свободную минуту и что думы эти помогают ей переносить тяжести

Военной жизни, бессонные ночи на заводе, рытье окопов и

Противотанковых рвов в свободные дни и ночи и, что там таить,

полуголодное существование. "Твоя последняя маленькая карточка, где ты

Сидишь на пеньке с собакой и улыбаешься, всегда со мной. Я вставила ее

В мамин медальон и ношу на груди. Когда мне тяжело, открываю и

смотрю... И, знаешь, я верю: пока мы любим друг друга, нам ничего не

страшно". Писала она также, что его мать последнее время очень

Беспокоится о нем, и опять требовала, чтобы он писал старушке чаще и

Не волновал ее дурными вестями.

В первый раз письма из родного города, каждое из которых было

Раньше счастливым событием, надолго согревавшим душу в трудные

Фронтовые дни, не обрадовали Алексея. Они внесли новое смятение в его

Душу, и вот тут-то он и совершил ошибку, которая потом доставила ему

Столько мук: он не решился написать в Камышин о том, что ему отрезали

Ноги.

Единственно, кому он подробно нависал о своем несчастье и о

Невеселых своих думах, была девушка с метеостанции. Они почти не были

Знакомы, и поэтому с ней легко было разговаривать. Не зная даже ее

Имени, он так и адресовал: ППС, такая-то метеостанция, для

"метеорологического сержанта". Он знал, как на фронте берегут письмо,

И надеялся, что рано или поздно оно даже с таким странным адресом

Найдет своего адресата. Да это было ему и неважно. Ему просто хотелось

Перед кем-нибудь высказаться.

В невеселом раздумье текли однообразные госпитальные дни Алексея

Мересьева. И хотя его железный организм легко перенес мастерски

Сделанную ампутацию и раны быстро затягивались, он заметно слабел и,

Несмотря на все меры, день ото дня худел и чах у всех на глазах.

7

А между тем на дворе буйствовала весна.

Она врывалась и сюда, в сорок вторую палату, в эту комнату,

Насыщенную запахом йодоформа. Она проникала в форточки прохладным и

Влажным дыханием талого снега, возбужденным чириканьем воробьев,

Веселым и звонким скрежетом трамваев на поворотах, гулким стуком шагов

По обнажившемуся асфальту, а вечером - однообразным и мягким