Раскрытыми глазами или начинал вдруг рассказывать интересные истории о

Своих конниках, которые, если судить с его слов, все были герой к

Герою и молодец к молодцу. А потом снова принимался за чтение. И

Странно, эти его замечания и лирические отступления нисколько не

Мешали слушателям, не отвлекали, а, наоборот, помогали постигать

Значение прочитанного.

Два часа в день, между обедом и лечебными процедурами, он занимался

Немецким языком, твердил слова, составлял фразы и иногда, вдруг

задумываясь над смыслом чужого языка, говорил:

- А знаете, хлопцы, как по-немецки цыпленок? Кюхельхен. Здорово!

Кюхельхен - что-то эдакое маленькое, пушистое, нежное. А колокольчик,

Знаете как? Глеклинг. Звонкое слово, верно?

Как-то раз Степан Иванович не утерпел:

- А на что вам, товарищ полковой комиссар, немецкий-то язык? Не зря

ли себя томите? Силы бы вам поберечь...

Комиссар хитро глянул на старого солдата.

- Эх, борода, разве это для русского человека жизнь? А на каком же

Языке я буду с немками в Берлине разговаривать, когда туда придем?

По-твоему, по-чалдонски, что ли? А?

Степан Иванович, сидевший на койке у Комиссара, хотел, должно быть,

Резонно возразить, что-де линия фронта идет пока близко от Москвы и

Что до немок далековато, но в голосе Комиссара звучала такая веселая

убежденность, что солдат только крякнул и деловито добавил:

- Так-то так, не по-чалдонски, конечно. Однако поберечься бы вам,

Товарищ комиссар, после эдакой-то контузии.

- Бережен-то конь первым с копыт и валится. Не слыхал? Нехорошо,

борода!

Никто из больных бороды не носил. Комиссар же всех почему-то

именовал "бородами". Получалось это у него не обидно, а весело, а у

Всех от этого шутливого названия легчало на душе.

Алексей целыми днями приглядывался в Комиссару, пытаясь понять

Секрет его неиссякаемой бодрости. Несомненно, тот сильно страдал.

Стоило ему заснуть и потерять контроль над собой, как он сразу же

Начинал стонать, метаться, скрежетать зубами, лицо его искажалось

Судорогой. Вероятно, он знал это и старался не спать днем, находя для

Себя какое-нибудь занятие. Бодрствуя же, он был неизменно спокоен и

Ровен, как будто и не мучил его страшный недуг, неторопливо

Разговаривал с врачами, пошучивал, когда те прощупывали и осматривали

У него больные места, и разве только по тому, как рука его при этом

Комкала простыню, да по бисеринкам пота, выступавшим на переносице,

Можно было угадать, до чего трудно ему было сдерживаться. Летчик не

Понимал, как может этот человек подавлять страшную боль, откуда у него

Столько энергии, бодрости, жизнерадостности. Алексею тем более

Хотелось понять это, что, несмотря на все увеличивавшиеся дозы

Наркотиков, он сам не мог уже спать по ночам и иногда до утра лежал с

Открытыми глазами, вцепившись зубами в одеяло, чтобы не стонать.

Все чаще, все настойчивее звучало теперь на осмотрах зловещее слово

"ампутация". Чувствуя неуклонное приближение страшного дня, Алексей

Решил, что жить без ног не стоит.

5

И вот день настал. На обходе Василий Васильевич долго ощупывал

Почерневшие, уже не чувствовавшие прикосновений ступни, потом резко

выпрямился и произнес, глядя прямо в глаза Мересьеву: "Резать!"

Побледневший летчик ничего не успел ответить, как профессор запальчиво

добавил: "Резать - и никаких разговоров, слышишь? Иначе подохнешь!

Понял?"

Он вышел из комнаты, не оглянувшись на свою свиту. Палату наполнила

Тяжелая тишина. Мересьев лежал с окаменелым лицом, с открытыми

Глазами. Перед ним маячили в тумане синие безобразные култышки

Инвалида-перевозчика, он опять видел, как тот, раздевшись, на

Четвереньках, по-обезьяньи, опираясь на руки, ползет по мокрому песку

К воде.

- Леша, - тихо позвал Комиссар.

- Что? - отозвался Алексей далеким, отсутствующим голосом.

- Так надо, Леша.

В это мгновение Мересьеву показалось, что это не перевозчик, а он

Сам ползет на культяпках и что его девушка, его Оля, стоит на песке в

Пестром развевающемся платье, легкая, солнечная, красивая, и, кусая

губы, с напряжением смотрит на него. Так будет! И он зарыдал бесшумно

И сильно, уткнувшись в подушку, весь сотрясаясь и дергаясь. Всем стало

Жутко. Степан Иванович, кряхтя, сполз с койки, напялил халат и, шаркая

Туфлями, перебирая руками по спинке кровати, кряхтя, пошел к

Мересьеву. Но Комиссар сделал запрещающий знак: дескать, пусть плачет,

Не мешай.

И действительно, Алексею стало легче. Скоро он успокоился и