Деревню зондеркоманда сожгла дотла, как и большинство деревень и сел в

Этом районе, названном немцами мертвой зоной.

- ...Батя у меня председателем колхоза был, старостой они его

Называли, - рассказывал Серенька, и слова его долетали до  сознания

Алексея точно из-за стены, - так они его убили и братеньку старшего

Убили, инвалид он был, без руки, руку ему на гумне отрезало.

Шестнадцать человек... Я сам видел, нас всех согнали смотреть. Батя

все кричал, все матерился... "Пропишут вам за нас, сукины сыны! -

кричал. - Кровавой слезой, - кричал, - за нас заплачете!.."

Странное ощущение испытал летчик, слушая маленького белокурого

Мужичка с большими грустными, усталыми глазами. Он точно плавал в

Вязком тумане.  Необоримая усталость крепко опутывала все его

Измотанное нечеловеческим напряжением тело. Он не мог шевельнуть даже

Пальцем и просто не представлял себе, как это он всего часа два тому

Назад еще передвигался.

- Так в лесу и живете? - еле слышно спросил мальчика Алексей, с

Трудом освобождаясь от пут дремы.

- А как же, так и живем. Трое нас теперь: мы с Федькой да матка.

Сестренка была Нюшка - зимой померла, опухла и померла, и еще

маленький помер, так что, выходит, нас трое... А что: немцы не

Воротятся, а? Дедя наш, маткин, значит, отец, он у нас сейчас за

Председателя, говорит, не воротятся, мертвого, говорит, с погоста не

Таскают. А матка все боится, все бежать хочет: а ну, говорит, опять

вернутся... А вон и дедя с Федькой, глянь!

На опушке леса стоял рыженький Федька и показывал на Алексея

Пальцем высокому сутулому старику в рваном, из крашенной луком

Домотканины армяке, подвязанном веревкой, и в высоковерхой офицерской

Немецкой фуражке.

Старик, дедя Михайла, как называли его ребятишки, был высок, сутул,

Худ. У него было доброе лицо Николы-угодника немудреного сельского

Письма, с чистыми светлыми, детскими глазами и мягкой негустой

Бородкой, струистой и совершенно серебряной. Закутывая Алексея в

Старую баранью шубу, всю состоявшую из пестрых заплаток, без труда

Поднимая и перевертывая его легкое тело, он все приговаривал с наивным

удивлением:

- Ах ты, грех-то какой, вовсе истощился человек! До чего дошел...

Ах ты, боже ты мой, ну сущий шкилет! И что только война с людьми

делает. Ай-яй-яй! Ай-яй-яй!

Осторожно, как, новорожденного ребенка, опустил он Алексея на

Салазки, прикрутил к ним веревочной вожжой, подумал, стащил с себя

Армяк, свернул и подмостил ему под голову. Потом вышел вперед, впрягся

В маленький хомут, сделанный из мешковины, дал по веревке мальцам,

сказал: "Ну, с богом!" - и втроем они потянули салазки по талому

Снегу, который цеплялся за полозья, скрипел, как картофельная мука, и

Оседал под ногами.

15

Следующие два-три дня были окутаны для Алексея густым и жарким

Туманом, в котором нечетко и призрачно видел он происходящее.

Действительность смешивалась с бредовыми снами, и только уже много

Времени спустя удалось ему восстановить истинные события во всей их

Последовательности.

Беглая деревня жила в вековом бору. Землянки, одетые еще снегом,

Прикрытые сверху хвоей, с первого взгляда трудно было даже заметить.

Дым из них валил точно из земли. В день появления здесь Алексея было

Тихо и сыро, дым льнул ко мху, цеплялся за деревья, и Алексею

Показалось, что местность эта объята затухающим лесным пожаром.

Все население - преимущественно бабы и дети да несколько стариков,

- узнав, что Михайла везет из лесу неведомо откуда взявшегося

советского летчика, по рассказам Федьки, похожего на "сущий шкилет",

высыпало навстречу. Когда "тройка" с салазками замелькала меж

Древесных стволов, бабы обступили ее и,   отгоняя шлепками и

Подзатыльниками сновавших под ногами ребятишек, так стеной и пошли,

Окружив сани, охая, причитая и плача. Все они были оборваны и все

Казались одинаково пожилыми. Копоть землянок, топившихся по-черному,

Не сходила с их лиц. Только по сверканью глаз, по блеску зубов,

Выделявшихся своей белизной на этих коричневых лицах, можно было

Отличить молодуху от бабки.

- Бабы, бабы, ах, бабы! Ну что собрались, ну что? Театра это вам?

Спиктакля? - серчал Михайла, сноровисто нажимая на свой хомутик. - Да

не снуйте вы под ногами, бога ради, овцы, прости господи, полоумные!

А из толпы до Алексея доносилось:

- Ой, какой! Верно, шкилет! Не шевелится, жив ли?

- Без памяти он... Чего же это с ним? Ой, бабоньки, уж тощ, уж тощ!

Потом волна удивления схлынула. Неизвестная, но, очевидно, страшная