За всяким большим состоянием кроется преступление

 

[15]

Меня удивило спокойствие, с которым солдаты принимают сообщение о немедленном отправлении. Мне казалось, что предупреждение всего за несколько часов до отправления должно было вызвать бурю протестов. Вместо этого Дюран всего лишь кивает, а потом говорит своим людям:

– Встречаемся через три часа. Форма походная. Провизии на три дня. Если хотите попрощаться со своими красавицами, ограничьтесь быстрым перепихоном.

Затем Дюран обращается ко мне:

– Следуйте за мной, отец Дэниэлс.

– Вы можете называть меня Джон.

– Пока что предпочитаю «отец Дэниэлс». Идемте, я отведу вас за снаряжением.

Я поворачиваюсь к кардиналу.

Альбани ободрительно улыбается.

– Идите, отец. Увидимся перед вашим отправлением.

Капитан отодвигает портьеру в глубине комнаты. За ней тянется длинный темный коридор.

Не дожидаясь меня, Дюран выходит. Я следую за ним. Стены коридора неровные и пахнут землей и ржавчиной.

– Узкий, правда? – комментирует Дюран, невидимый в темноте, а затем добавляет: – По крайней мере, в нем не заблудишься. Только прямо. Держитесь за стены…

Как будто у меня есть выбор. У меня не очень широкие плечи, и все же временами в особенно тесных местах приходится двигаться боком.

После нескольких десятков шагов коридор выводит в открытое пространство – тут ни капли не светлей. Дюран останавливает меня, кладя руку мне на плечо.

Вдруг неизвестно откуда раздается голос. От неожиданности сердце прыгает у меня в груди.

– Пароль!

– Homo homini lupus – неспешно произносит Дюран. Человек человеку волк.

Перед нами загорается слабый красноватый свет. Человек с лицом насекомого опускает ствол автомата.

– Капитан Дюран, – он отдает честь.

– С одной стороны, твое рвение радует меня, Мартини. С другой, оно мне как шило в жопе. Ты что, не видел, что это я?

– С вами был посторонний, капитан.

– Этот посторонний – отец Джон Дэниэлс из Конгрегации Доктрины Веры.

Недоумение, написанное на лице стражника, отчетливо видно даже в здешнем плохом освещении.

– Святая Инквизиция, – пояснил начальник. – Усек? Хочешь кончить на пыточном колесе? Или на костре?

– Никак нет. Не особо.

– Тогда хорошенько запомни лицо этого человека, рядовой Мартини. Запомни, кто это, и если ему еще когда‑нибудь случится проходить в этих местах, не пугай его больше зазря.

– Слушаюсь, mon capitaine [16].

Когда я прохожу мимо этого человека и вижу его в профиль, я понимаю, что внешность насекомого его лицу придавал инфракрасный прибор ночного видения. А автомат в его руках в полутьме кажется усеянной шипами клешней богомола.

Мы пересекаем помещение со скругленным сводом. В красноватом свете я вижу погребальные ниши, статуи, фрагменты фресок. Отодвинув черную портьеру, мы входим в другой коридор, менее узкий, чем предыдущий. Красноватый свет слабо освещает наш путь. Стены этого коридора также изрыты небольшими нишами. Из них на нас смотрят пустые глазницы человеческих черепов всех размеров – и взрослых, и детских. Они покрыты пылью. Иногда на костях встречаются остатки материи. Другие ниши покрыты паутиной. Странный свет, который нас окружает, напоминает камеры‑обскуры фотографов до Великой Скорби: свет окрашенных в красный электрических лампочек для предохранения пленки и отпечатков в проявочном лотке. Конечно, пленки почти перестали проявлять еще до Великой Скорби. Они стали такими же редкими и устаревшими, как видеокассеты. Но некоторые продолжали их использовать. Например, отец Мины – девочки, жившей в соседнем доме. Я помню чувство, охватывающее при виде того, как белый лист в лотке с кислотой темнеет и на поверхности медленно возникают образы. Точно так же красный свет лампочки понемногу проявляет детали мертвых фигур, лежащих вокруг нас.

Комната за металлической дверью в конце коридора – словно конец кошмара. Размером четыре на четыре метра, она освещена нормальным, хоть и слабым светом. Посередине металлический прилавок, стены по ту сторону полностью заняты полками. На полках – ящики с боеприпасами, стопки одежды, десятки сапог, фляг, ножей. А на самой нижней – богатая экспозиция оружия всех сортов и калибров.

Дюран взмахом руки приветствует человека за прилавком. Тот в ответ встает по стойке «смирно» – четко, как на параде. На рукаве его формы – сержантские нашивки.

Когда‑то одним из условий поступления в Швейцарские Гвардейцы был высокий рост. Теперь критерии вербовки, видимо, стали менее строгими, так как стоящий передо мной человек вряд ли будет выше метра шестидесяти. У него широкое лицо, похожее на тарелку, на которой подали курносый нос, маленькие глазки и губы, сложенные в насмешливую улыбку.

Капитан обращается к нему по‑немецки, на языке нашего последнего Папы. Я изучал его два года. Чего у нас здесь хоть отбавляй, так это времени. И учеба – действенный способ не помереть со скуки.

– Вольно, сержант. Это отец Джон Дэниэлс.

– Так точно, синьор.

– Это имя, а не приказ.

– Очень красивое имя, синьор.

– Я хотел бы, чтобы ты снабдил отца Дэниэлса всем, что необходимо для миссии. Упакуй его с головы до ног.

– Слушаюсь. Сколько дней будет длиться миссия?

– Четыре недели.

Глаза сержанта лезут на лоб.

– Это шутка?

– Я серьезен как никогда. Надо подумать и об оружии. Ты можешь дать мне еще один «шмайссер»?[17]

– Один из последних.

– Давай. Добавь к нему четыре коробки девятимиллиметровых.

– Четыре коробки – это очень много.

– Четыре недели – это очень долго.

– Снаружи полно заброшенных казарм.

– Не там, куда мы направляемся. Знаешь, что? А пусть будет пять коробок. Потом пойдут и другие. Что у нас с гранатами?

– У меня есть тридцать штук.

– Может, пятьдесят?

Сержант отрицательно качает головой.

– Максимум сорок.

– Сойдет и сорок. Сделаем так, чтоб их хватило.

Я ошеломленно смотрю на автомат, который сержант извлекает из свертка старой уличной рекламы Мартини и кладет на прилавок. Он блестит от смазки и кажется абсолютно новым, без царапинки. И все же подобные автоматы я видел только в детстве – в кино про войну.

– Не смотрите на него так, – подмигивает сержант. – Эта красота проспала под землей почти девяносто лет. И тем не менее, она не состарилась ни на день с того момента, как была похоронена в этих подземельях. Настоящий вампир.

Я слыхал разговоры об обнаружении недалеко от каллистовых катакомб пары подземных складов, в которых Вермахт спрятал от наступающих союзников оружие и боеприпасы. Было это за год до окончания Второй мировой. Все эти годы оружие хранилось в смазке в опечатанных ящиках. В таких прекрасных условиях, что теперь оно бесценно. В теперешние времена найти оружие в приемлемом состоянии – это вроде как выиграть в лотерею. А найти практически новое – просто чудо.

Помимо оружия, были найдены также спрятанные нацистами статуи, старинные картины и другие сокровища, теперь украшающие стены Нового Ватикана и Городского Совета.

В основном Совета, а не Ватикана, честно говоря. На весах политической игры чаша Совета перевешивает все чаще. У кардинала Альбани действительно есть причины для беспокойства. То, что в наше время называется добреньким демократическим словом «Совет», в действительности не имеет ничего общего с выборной властью, заведовавшей когда‑то городским управлением, хоть оно и представляется ее наследником.

Теперь Совет – это комитет трех семей, тех самых, которые первыми придумали использовать сеть катакомб. В течение шести переломных дней после захвата подземелий эти три семьи без передышки отбивались от потоков оборванцев, которые тоже пытались спрятаться хоть где‑то, сбежать из объятого пламенем города. Что с одной, что с другой стороны люди были отчаянные, терять им было нечего. Но те, кто оборонял подземелья, стояли за крепкими стальными решетками, и они были отчаянными людьми с оружием. Снаружи валялись десятки непогребенных скелетов, и среди них хватало скелетов женщин и детей.

Некоторые темные эпизоды этой короткой войны рассказываются только шепотом. Говорят, некоторые коридоры населяют призраки пленников, до смерти забитых палками или замурованных живьем в удаленных от обитаемых частей коридорах. «Если приложишь к некоторым стенам ухо, – пугают детей матери, – можно услышать голоса».

Когда, вместо того чтобы биться о решетку и выкрикивать оскорбления, беженцы начали слезно умолять впустить их, защитники катакомб смягчились – по крайней мере, так казалось – и открыли решетки.

Но так только казалось.

Рассказы о тех днях – сплав ужаса и надежды. Мне так и видятся толпы обездоленных, стоявших в очереди перед вооруженными людьми. Отбирающие в противогазах и тяжелых защитных костюмах ходили вдоль цепи, рассматривая, выбирая. Время от времени они трогали за плечо кого‑нибудь из несчастных, и этот жест означал, что выбранный, мужчина или женщина, может зайти в катакомбы, в безопасность.

Представляю себе напряжение тех мгновений, в которые человек вынужден был выбирать между безопасностью убежища и своими чувствами. Представляю себе девушку… Она молода и очень красива. Она выглядит здоровой. Человек с противогазом и сипящим дыханием грубым жестом велит ей войти, шагнуть за спины трех вооруженных мужчин. Девушка оборачивается, чтобы посмотреть на свою семью. Очерствеет ли в этот момент ее сердце? Спустится ли она в подземелье, выбрав жизнь, или останется умирать снаружи, на ядовитом воздухе?

Девушку, ясное дело, спасают не из великодушия. Простое стремление к комфорту. Девушка красива. Ее появление уменьшит диспропорцию между мужчинами и женщинами в подземелье. Трое руководителей общины имеют свои привилегии. Потом настанет очередь солдат. В конце концов, спустя несколько недель, ее отдадут какому‑нибудь холостяку, который сможет заплатить больше всех. Такова жизнь.

Солдаты впускают ее. Снова закрывают решетку. Резкий металлический скрип петель звучит как злой смешок.

После того как девушка спустилась в подземелье и решетка была заперта, трое вооруженных мужчин, оставшихся снаружи, заставили отверженных беженцев вынуть все из карманов. Их багаж к тому моменту уже лежал на земле. В этих сумках, на грузовых и в обычных тележках из супермаркета с изношенными колесами, лежало все подряд: еда, ценные вещи, спасенные из пламени книги. Охранники отвели беженцев за дом. Там находилась яма, покрытая пластиковым полотнищем. Когда один из троих снял полотно, туча мух поднялась в воздух. Пока пленники еще силились понять, что с ними будет дальше, раздался щелчок предохранителя. Последний звук перед выстрелом.

Иногда, если группы были маленькие, их отводили вниз, создавая у них чувство, что они в безопасности, а потом до смерти забивали палками, как кроликов. Иногда, когда времени было мало, а пленников – слишком много, их замуровывали живьем, обваливая одну из галерей. Разумеется, предварительно у них отбирали все их имущество – в качестве платы за вход.

Появление беженцев из Ватикана поставило эту технику отбора под вопрос. Максим рассказал мне об этом памятном дне.

У входа в катакомбы уже довольно долгое время не появлялось ни одного человека. Ни одно облако пыли не поднималось в оледеневшей тундре, когда‑то бывшей плодородной римской землей.

Должно быть, известия о том, что они делали с беженцами, каким‑то образом распространились. Возможно, кто‑то наблюдал «отбор», спрятавшись за стеной. Либо из города больше никто не выходил. Ситуация в катакомбах приближалась к критической: в округе не осталось ни одного неразграбленного магазина или жилища. Полки двух ближайших супермаркетов были уже пусты, а экспедиции, отправленные в более отдаленные магазины, вернулись ни с чем. Сто пятнадцать обитателей катакомб святого Каллиста были вынуждены все жестче экономить еду. Ходили слухи, что кто‑то строил план выживания, предполагающий потребление человечины. На этом слухи не останавливались: шептались о том, что в жилищах верхушки на стол иногда подавалось «странное мясо».

Естественно, это были только слухи.

Естественно.

Но однажды все резко изменилось.

Люди из Ватикана приехали на рассвете, колонной в двенадцать военных грузовиков, возглавляемых броневиком с бело‑желтым гербом, который не смог опознать ни один из сторожей.

Автоколонна остановилась в тридцати метрах от входа в катакомбы. В тишине был слышен только приглушенный гул мощных дизельных моторов, испускавших в ледяной воздух тонкие облачка выхлопного газа.

Окна грузовиков были тонированы в черный. Происходящее внутри не было видно. Сцена долгое время оставалась в таком виде, в неподвижности, между тем как два человека, стоявшие у калитки, нервничали все больше. Третий побежал сообщить о произошедшем троим начальникам.

Прошло десять минут. Потом от колонны отделилась черная машина, на капоте которой находились два флажка с тем же бело‑желтым символом, что и на башне броневика.

Машина имела внушительный вид. Это был «хамви»[18], военная модель. Уродливый неприятный джип, больше подходящий для Щварценеггера, чем для человека, который вышел из нее, опираясь на дверцу и используя подножку для того, чтобы спуститься на землю.

На нем был противорадиационный костюм из белого пластика, безупречно чистый. На голове – шлем из того же материала с темным забралом.

Он был так толст, что походил на Бибендума, знаменитого «мишленовского» человечка[19]. Двум мучившимся от голода людям, которые смотрели на него из‑за решетки, он показался волшебным видением. Они удивились бы ничуть не больше, если бы перед их глазами появился единорог.

– Приветствую вас, дети мои. Надеюсь, у вас все благополучно? – спросил человек. Его голос передавал установленный на крыше джипа репродуктор. – Я кардинал‑камерленго Фердинандо Альбани, временный глава Святого Престола[20]. Я пришел, чтобы вернуть одно из владений Церкви.

– Ах так? Ну попробуй, – прорычал в ответ голос.

Кричавший – Алессандро Мори – был главой захватчиков катакомб. Он был самым опытным, и у него было больше всего сторонников – по крайней мере, тогда. В руках он держал ручной противотанковый гранатомет. Оружия было мало: не считая гранатомета у Мори, три винтовки и пригоршня пуль к каждой из них были единственным огнестрельным оружием в арсенале подземелья.

– Надеюсь, что это вам не понадобится, синьор, – ответил голос из динамика. – Церкви отвратительно кровопролитие.

При этих словах из одного из грузовиков выскочила дюжина людей в противорадиационных костюмах, но не белых, а защитного цвета. У них в руках были штурмовые винтовки с лазерным прицелом.

Мори и его люди внезапно покрылись красными точками, словно от заразной болезни. Каждая точка была наведенным прицелом: на лоб, на сердце, на руки.

– Решать, естественно, вам, – невозмутимо заключил Альбани. – Как насчет выйти поговорить?

В этот момент могло произойти все, что угодно, и история нашего маленького поселения была бы другой. В этот момент множество возможных миров могло родиться вместо того, который есть сейчас. Некоторые из них, несомненно, были бы лучше нашего. Мы никогда не узнаем этого. Факты таковы, что старый Мори закинул свой гранатомет за спину и дал своим людям знак открыть решетку. Один из людей протянул ему пластиковое покрывало, но старик грубым движением оттолкнул его.

Он приближался к кардиналу развязной походкой хулигана с окраин, каковым он и являлся в юности, до того, как посвятить себя, вместе со своими детьми и племянниками, прибыльному делу перепродажи краденых автомобилей и мотоциклов.

Старик остановился в двух шагах от Альбани. Он не мог видеть глаз кардинала за темным плексигласом маски. А если бы мог, то увидел бы, что прелат вовсе не был спокоен. Оружие стоявших у решетки охранников было направлено на него. А он был определенно легкой мишенью.

Кардинал внимательно рассматривал лицо старика. Он видел ожог, обезобразивший одну его щеку. Пальцы на левой руке были словно сплавлены в нелепый безобразный кулак.

Альбани протянул руку. Старик не пожал ее.

Он плюнул на землю.

– Снаружи холодно, – сказал кардинал.

– Я привык. Давайте к делу, без околичностей.

– Как хотите.

– У тебя есть вот эта форма, а у меня нет ничего. Я не боюсь смерти, но и терять времени здесь, снаружи, я не хочу. Говори, что у тебя есть сказать, и проваливайте отсюда. Это место наше.

Альбани покачал головой:

– Технически это не совсем верно. Для Церкви катакомбы святого Каллиста – святое место.

– У вас есть Ватикан. Вам мало? Недостаточно места?

– Даже слишком много. Особенно теперь, когда он превратился в своего рода радиоактивное open space [21]. Ватикана больше нет. Это выжженная земля.

– Это ваши проблемы.

– Мы провели шесть месяцев в подземельях Замка Святого Ангела.

– Вот и оставались бы в них. Они точно удобнее нашего дома.

– То, что вы называете своим домом, является собственностью Церкви.

– Являлось.

Альбани не ответил. Он ограничился тем, что продолжал рассматривать старика. Мори потянул руку к поясу. На его лице мгновенно выскочило пять красных точек.

Он улыбнулся:

– В этих подземельях находится сотня вооруженных мужчин. Если я не вернусь через пять минут, они выйдут и зададут вам как следует.

Альбани поднял руку. Его указательный палец задвигался как стрелка метронома, как бы говоря «нет».

– Мы давно наблюдаем за вами. Людей, выходящих… встречать беженцев, трое. Всегда одни и те же. И ружья всегда одни и те же.

Альбани жестом показал на целящихся с колена людей за своей спиной.

– Это солдаты Швейцарской Гвардии. Они используют штурмовые винтовки модели М4. Все, что я вижу с вашей стороны, – это три охотничьих ружья и старый гранатомет для боя с воды. Полагаю, вы используете его на стадионе, чтобы отметить гол «Ромы»…

– «Лацио»! – прорычал старик.

Альбани встряхнул головой. Противостояние этих команд казалось таким далеким. Футбол был вещью их прошлого, обреченной стать легендой, как Атлантида или циклопы. Тот факт, что кто‑то еще мог горячиться из‑за этого, был бы даже в некотором роде трогательным, если бы только этот старик не был убийцей.

«Ну что ж, Церковь не впервые унижается до разговора с убийцей, – сказал себе кардинал. – В интересах высшего блага».

– Простите, – сказал он.

А затем добавил, солгав:

– Я тоже фанат «Лацио».

Старый Мори посмотрел на него с недоверием. Его дыхание, выходившее изо рта маленькими облачками, отдавало чесноком. Зубы были в ужасном состоянии.

Красные точки танцевали на его лице. Иногда они попадали на глаза, и старик раздраженно жмурился.

Вздохнув, кардинал снял защитный пластиковый шлем. Потные волосы прилипли к черепу. Он вздрогнул на холодном воздухе – пот моментально заледенел.

– Вернемся к серьезным делам, – улыбнулся он, стараясь казаться приятным. – Несоответствие наших сил очевидно. Мы можем войти без проблем, даже если вы будете сопротивляться.

– Попробуйте, – вызывающе ответил Мори.

Он был похож на собаку, защищающую кусок мяса от бродячего пса.

Впрочем, после Великой Скорби все мы стали ими.

Бродячими псами.

– Послушай, – покачал головой Альбани, – мы выбираем не между тем, чтобы уйти, и тем, чтобы остаться. Так или иначе, но мы войдем в катакомбы.

– Почему вы не остались в своем замке?

– Потому что он слишком близко к месту взрыва. В долгосрочной перспективе уровень радиации там смертельный. Кроме того, несмотря ни на что, Рим все еще… как сказать… слишком населен для того, чтобы чувствовать там себя в безопасности. Мы переместились в сельскую местность и две недели провели в заброшенной казарме. Именно там мы нашли грузовики и оружие. А «хамви», вот тот монстр, принадлежал одному кинопродюсеру. Впечатляет, правда?

Кардинал прервался, неотрывно глядя старику в глаза.

– Я рассказываю вам эти вещи… то, что мы делали, потому что так или иначе… тем не менее… кончится тем, что…

Он показал на решетку.

– Мы можем войти силой, и в таком случае вы и ваши ребята, несомненно, составите компанию убитым вами людям вон в той яме. В таком случае вещи, которые вы о нас знаете, не будут для нас опасны. Либо вы можете впустить нас по‑дружески, и у нас с вами уже будет кое‑что общее. Выбирать вам. Лично я, хоть и не испытываю к вам никакой симпатии, предпочел бы договориться. Умерло уже слишком много людей. Мы больше не можем позволить себе убивать.

– Вы, священники, красиво говорите.

– Это одна из особенностей нашей профессии. Мы должны убеждать людей в том, что существует Добро и уверенность в лучшей жизни после этой. Помимо этого мы, по мере сил, должны улучшать и эту, земную жизнь. Кроме того, наша паства уже понесла слишком много потерь. Мы должны спасти как можно больше жизней. Даже если они кажутся нам наименее достойными. Даже из больного семени может вырасти прекрасное дерево.

– А у тебя проворный язык.

Кардинал разразился смехом.

– Проворный? Я? Ты бы видел, какие они проворные… – сказал он, указав большим пальцем на выстроившихся за его спиной солдат.

Возможно, веселый и искренний смех Альбани впечатлил Мори больше, чем нацеленное на него и на его людей оружие.

 

Максим смотрит на меня.

Его рассказы об этом дне драгоценны. Я пришел в катакомбы святого Каллиста на несколько месяцев позже, когда ситуация нормализовалась. Я знал об этом первом появлении только из рассказов Максима.

– Естественно, нас впустили. Перед нами не развернули красную ковровую дорожку, но нас впустили, особенно после того, как увидели то, что у нас было с собой. В наших грузовиках были все блага Божии. Естественно, первыми спустились Дюран и его ребята. Они вышли час спустя с выражением отвращения на лицах. Сказали, что внизу еще хуже, чем они предполагали. Большая часть сотни занимавших катакомбы людей жила в темноте и спала на холодной влажной земле. Часто – даже ничем не укрывшись. В некоторых частях воздух почти не циркулировал. Болезни и истощение угрожали жизням почти двух третей населения катакомб. Двух третей, живших в «нормальных» квартирах. Зона, занимаемая элитой, была закрыта.

Слушая своего соседа по комнате, я продолжаю наполнять и опустошать свой рюкзак, пытаясь понять, что мне может пригодиться на самом деле, или пригодится больше всего, снаружи. Сам Максим просто болтает между делом – он занят работой над одним из своих абсурдных устройств. Его «рабочий стол» состоит из двух грубых досок, лежащих на козлах – остатках строительных лесов. На досках в беспорядке валяются электронные компоненты, распотрошенные радиоприемники и портативные телевизоры, стопка печатных плат. Максим, по‑видимому, наугад, вылавливает тот или иной компонент, изучает его и в зависимости от результата проверки аккуратно кладет в картонную коробку или бросает на пол.

– Что ты собираешь? – спросил я его, когда вошел, глядя на странную безделицу, постепенно обретающую форму благодаря волшебству его рук. Это было нечто среднее между радио и электрической печатной машинкой. Кто знает, сколько машин пожертвовало свои части этому маленькому Франкенштейну из металла и пластика.

– А, это… Если оно не будет работать, то просто мечту.

– А если бы заработало?

– Я работаю над ним уже много лет. Мне кажется, что я наконец‑то отыскал все необходимые элементы для того, чтобы собрать его. А заработает оно или нет – это уже другой вопрос.

– Но если бы заработало, чем бы оно было?

– По сути, это радио.

– Это было радио и до того, как ты его разобрал. Но ты же знаешь, что радио больше не функционирует. Слишком сильная радиация.

– Но это радио особенное. Оно квантовое.

– Да какое бы ни было.

– Если бы у тебя было время, я бы тебе объяснил. У меня‑то время есть. Но есть ли оно у тебя?

– Вот времени у меня точно нет.

– Скажем так: это радио, способное транслировать во времени. Более или менее. Коротко говоря. Транслировать, воздействуя на параллельные вселенные. В 80‑е годы прошлого века одна группа ученых из Кембриджа уже создала один квантовый передатчик. По крайней мере, так гласит легенда. Проблема в том, что, поскольку у них не было приемника, они не знали, получил кто‑нибудь их сообщение или нет…

– У них был только транслятор?

– Да. Его не трудно сделать. У меня много разных. Они небольшие, и для того, чтобы собрать их, нужно совсем немногое. Вот, держи. Возьми себе один из них. Я и так собирался дать тебе его. Не исключено, что еще до твоего возвращения я сумею собрать приемник.

Он вложил мне в руку маленькое устройство. Это было что‑то вроде карманного электрического фонарика с приделанным к нему громкоговорителем и QWERTY‑клавиатурой десятисантиметровой ширины, примотанной к фонарику при помощи редкой и ценнейшей изоленты.

Это было вовсе не похоже на радио.

Я улыбнулся, покачивая головой:

– Ты совершенно чокнутый, Максим…

Пожатие плечами. Ответная улыбка на сморщенном, как сушеное яблоко, лице.

– Что же, кроме безумия, остается нам в этом ужасном мире?

– Расскажи дальше, как вы сюда попали, – говорю я ему, возвращаясь к настоящему.

– Я узнал из надежного источника, что капитан Дюран попросил у кардинала‑камерленго разрешения расстрелять на месте Мори и других глав убежища. «Дайте мне карт‑бланш, и я управлюсь меньше чем за десять минут», – умолял он. Но кардинал ответил «нет». Жаль.

Я киваю.

– Да, жаль.

Если бы это произошло, это место могло бы быть раем.

Из грузовиков Ватикана выгрузили десятки ящиков еды и минеральной воды. Вода здесь, впрочем, была, из двух глубоких колодцев, выкопанных вручную. Но вода в них пахла отвратительно. Прежде, чем пить, ее надо было кипятить. А дров было еще меньше, чем воды…

Вслед за солдатами – швейцарскими гвардейцами, как они себя называли – в подземелья спустились одетые в поношенные, но чистые комбинезоны мужчины и женщины. Тамошний запах – вонь – ввел их в замешательство. Врачи пришли в ужас, увидев так называемую «больницу»: двенадцать мужчин и женщин лежали на полу из голой утрамбованной земли. У одной из них рука была перевязана серыми от грязи бинтами. Рана гноилась. Остальные лежали, не получая вообще никакой медицинской помощи.

– Это было похоже на фильм, снятый англичанами в лагере уничтожения Берген‑Бельзен[22]. Те же изможденные тела и полная беспомощность. В то же время Мори и его охранники вовсе не были недокормленными. Они были здоровы, как и все остальные жители «высокого квартала». Те, кто сейчас называется Советом.

– Почему вы не ушли? Почему остались? Вы могли развернуть грузовики и отправиться на поиски другого убежища…

Максим покачивает головой:

– Не знаю. Конечно, решение принял кардинал, но никто из нас не возразил, когда он сказал, что мы остаемся здесь. Быть может, дело было в переизбытке чувств: ведь мы нашли такое большое скопление выживших. Не знаю. Мы как будто вернулись домой. Даже несмотря на то, что дома было мерзко. Если бы это был брак, то мы были бы красивой и богатой невестой, а мужем был бы нищий тролль, уводящий ее жить в мокром и холодном подвале.

Я улыбаюсь.

– По теперешним временам подвалы – это неплохо. В наше время их решительно недооценивали.

– Вы созданы не для мышиной доли… – отзывается Максим.

В «Божественной комедии» Данте говорит «Вы созданы не для животной доли»[23]. Но это изменение стиха вполне подходит: мы живем, как мыши, в мире, который наши предки сочли бы недостойным. Мы питаемся нечистой пищей. Мы обшариваем и разграбляем заброшенные дома, радуясь находкам, которые до Страдания посчитали бы мусором. Мы скрываемся от жестокого дневного света, прячась все глубже. Бледные, как призраки. Больные. Мы – уродливая карикатура на человечество, которым были когда‑то.

Но жить, выживать – означает устанавливать строгие границы своей гордости.

– Что важно, так это жить, – отвечаю я.

Максим встряхивает головой. Его густые седые волосы (которые он даже здесь, внизу, непонятно каким образом умудряется содержать в чистоте) колышутся, как львиная грива. Максим – вылитый польский актер прошлого века Даниэль Ольбрыхский[24].

– Я не согласен, – говорит он. – Важно и то, как живешь. Когда положение невыносимо, стиль – это все. Знаю, знаю, ты не согласен. Не заставляй себя повторять это. Но я вижу это так.

У Максима легкий, едва заметный акцент. И его итальянский решительно лучше моего. В прошлой жизни он был преподавателем теоретической физики в Санкт‑Петербургском Государственном Университете. В день, когда все изменилось, он был в Риме на конференции, организованной Папской академией наук[25]. Спустя год он вошел в состав академии, а теперь, насколько известно, был последним ее членом.

– Рано или поздно меня тоже попросят выйти с какой‑нибудь экспедицией, и я не вернусь. Как и другие до меня. Совет не придает науке никакого значения. В свете того, что мы натворили, нельзя сказать, что они не правы. Но в целом, теоретическая физика никого не убила. Я хочу сказать, непосредственно не убила.

Мы делили с ним эту комнату почти десять лет. Мы теперь знаем друг друга, как старые супруги. Или сокамерники. Ограниченность пространства сближает.

Или сводит с ума.

Над койкой Максима висит несколько фотографий. Прекрасная женщина намного моложе его. Две голубоглазые девочки. Это не настоящие фотографии, а вырезки из старых модных журналов. Края ободраны.

– У меня ни одной фотографии Алексии и Ирины. И фотографии жены тоже, – признался он мне однажды вечером, глядя в угол комнаты. – У меня есть только память о них. Я даже не знаю, живы ли они. Но предполагаю, что нет. Вероятней всего, что нет. К тому же, это все равно не жизнь. Даже не знаю, чего желать для них. Или для нас.

Максим объяснил мне, что всегда мечтал о сыне, так что, когда родилась его младшая дочь, он уговорил жену назвать её необычным для России именем Алексия.

Рядом с фотографиями висят четыре открытки. Бруклинский мост. Кремль. Эйфелева башня. Эрмитаж.

Потрепанные десятилетиями в сырости, края фотографий загнулись, как у пергамента. Цвета поблекли. Я спрашиваю себя, что сталось с этими городами. Они мертвы, как древние Фивы. Как храмы Ангкора. Видимо, по сравнению с местами, которые они изображают, эти изображения мало пострадали.

В последние часы Максим рассказывал мне о том, что может встретиться нам на нашем пути. Он описал мне климатические и другие изменения, произошедшие с наступлением нового Ледникового периода. О том, как, по его прикидкам, отступили моря. Он говорил о странных созданиях, бродящих снаружи в темноте и даже в бледном смертельном солнечном свете. Смертельном для нас, но не для них.

Он подарил мне все, что знал. Он положил в мой рюкзак блокнот в черном кожаном переплете, потертый и распухший от вклеенных между страниц листков.

– Что это? – спросил я его.

– Возьми. Тебе пригодится. Это плод долгой работы. Голоса множества людей, которых больше нет. Используя их, ты проявишь уважение к их жертве. И к моей работе. Читай по чуть‑чуть за раз.

Перелистывая страницы пухлого молескина, я увидел десятки рисунков, карт и сложных преобразовательных таблиц. Некоторые рисунки были очень… странными. Я не знаю, как еще можно их описать. Чудовищные создания. Живые и препарированные, с хорошо видными органами между раскрытых ребер. Органами, названия которых я не знал. Думаю, что у каждого в воображении водятся подобные вещи. Однажды в библиотеке семинарии один священник, проходя мимо меня, дал мне пощечину. Когда я в ярости повернулся к нему, он ограничился тем, что указал пальцем на рисунок, который я нарисовал в тетради. Это была женщина с большими крыльями. Я нарисовал ее, не отдавая себе в этом отчета, пока учился. Вероятно, его оскорбила не сама по себе женщина, одетая довольно прилично, а наличие крыльев. Крылья были, как у летучей мыши. Возможно, будь женщина пернатой, священник принял бы ее за ангела.

Быть может, Максим точно так же механически рисовал этих чудовищ на полях своих заметок. У каждого есть свои темные стороны.

Я положил блокнот не в рюкзак, а в карман куртки. Несмотря ни на что, давление на грудь около сердца дает мне ободряющее чувство. Там она и останется на протяжении всего путешествия. В теперешние времена дружба – еще большая редкость, чем вода и тепло.

В дверях Максим на прощание сжимает меня в объятьях. Его руки когда‑то были сильны, как лапы медведя, но теперь стали немощными руками старика. Потом отпускает меня и говорит:

– Будь осторожен там, снаружи.

– Буду.

– Я хотел попросить тебя кое о чем, – бормочет он неуверенно.

– Говори.

– Когда ты будешь снаружи…

– Да?

– Мне было бы приятно, если бы ты нашел время написать пару заметок в блокнот, который я дал тебе. А еще лучше, если б ты вел дневник.

– Хорошо.

– Ты увидишь интересные вещи. Иногда пугающие, но все же интересные. Наступающие времена опасны для науки, и мы должны сделать все, чтобы она пережила их. Поэтому любое наблюдение должно казаться тебе важным; я попросил бы тебя записывать все необычное, что ты увидишь или подумаешь, чтобы поделиться им с теми, кто прочтет это.

– Сделаю. Ладно. Мне пора.

Максим кивает. Потом испытующе смотрит мне в глаза.

– Ты взял радио?

– Я не люблю музыку. Она отвлекает меня. А снаружи нельзя позволять себе отвлекаться.

– Ты прекрасно знаешь, о каком радио я говорю. Возьми его.

– Хорошо.

Максим чешет голову. Плечи его лабораторного халата покрываются перхотью.

– Я заметил, что ты не положил в рюкзак Евангелие. И снял со свитера крест.

– Там, куда мы идем, Евангелие и крест могут оказаться не в почете.

– Но на свитере он все равно заметен. Видишь? Там, где был крест, черный цвет темнее. Он как будто оставил отпечаток. И Евангелие тоже еще в тебе.

– Может быть…

– И все же не знаю, достаточно ли этого. Говорят, что некоторые создания снаружи способны читать мысли.

– В таком случае, я постараюсь не думать.

– Это хорошо удается солдатам. Не знаю, способен ли на это ты.

– Посмотрим.

– Да. Посмотрим. Значит, прощай, Джон?

– «Прощай» – слишком драматично. Я предпочитаю по‑итальянски: чао.

– Значит, чао, Джон.

– Чао, Максим.

 

Я надеваю рюкзак, выхожу из комнаты, бывшей моим домом все эти годы, и не оборачиваюсь. В ней для меня ничего нет. Там мой друг, это правда. Но дружба – это вещь, которую носишь в себе, в сердце. Как ностальгию и раскаяние. Если хочешь выжить в этом ужасном новом мире, необходимо заставлять себя думать, что это так. Что чувства – это огонек, горящий в сердце. Если будешь оборачиваться, если будешь искать в памяти людей и места, которые были тебе дороги, ты рискуешь превратиться в соляной столб, как жена Лота в Библии.

 

4. Наружу!

 

Я с трудом поднимаюсь по ведущей к выходу лестнице.

Рюкзак давит на спину. Лямки натирают плечи. При этом мой груз – ничто по сравнению с тем, что тащат солдаты Швейцарской Гвардии, помимо гигантских рюкзаков несущие на себе оружие и бронежилеты. На их головах каски американского типа и очки ночного видения. У меня есть такие же, они висят на крючке моего рюкзака. Я поправляю ремень своего «шмайссера», пытаясь надеть его, как остальные. Я представления не имею, как им пользоваться, но предполагаю, что рано или поздно кто‑нибудь мне это объяснит.

Какой‑то человек с разбегу толкает меня в спину, и я ударяюсь о стену.

Из‑за рюкзака я теряю равновесие и грохаюсь на землю. Шлем падает с меня, откатывается к противоположной стене.

– Лыжню! – кричит Карл Бун, пробегая мимо меня с издевательским хохотом.

Это он толкнул меня. На нем столько оружия и вещей, что солдат занимает больше половины ширины коридора. При этом, проносясь к выходу, он гарцует, как породистый конь. То, что он может бежать со всей этой тяжестью, кажется м