На ней, словно свидетели и судьи,

Сегодня проступают письмена

и прошлых лет, и миллионов су́деб.

И мы сегодня обращаем взгляд

Туда, где даже ветер – злой и нервный,

Туда, на много-много лет назад,

туда, где смертоносный 41-й…

Как будто чёрной, страшной тучи тень

нависла над родной страной огромной…

И тот – 22-й – июньский день

Стал точкою отсчёта переломной.

Всё стало чёрно-белым, даже сны…

И, на «победный марш» себя настроив,

В пучину смерти, в пекло той войны

шагнуло поколение героев!..

Ты помнишь это, Времени Стена!

Ты помнишь, как темно и страшно было!..

И даже Омка – «Речка-Тишина» –

В отчаянье кипела и бурлила…

 

…Стена́ Пространства…Времени Стена…

Сегодня проступают письмена…

Как к солнцу пробиваются расте́нья, –

Сегодня проступают имена

великого святого поколенья…

………………………….

…И вдруг – понять «в суматохе дел»,

Суетливость отбросив прочь:

Можно пережить самый длинный день,

Но только не короткую ночь.

Никогда эту память не превозмочь,

В ней – наших су́деб основа…

Она каждый год – короткая ночь

Июня, 22-го…

…………………………….

Жизнь – вечна, вечно звёздам с неба падать,

И вечны в мире – доброта и честь.

Мы – в Настоящем, с нами – наша Память,

А значит – с нами Будущее есть!

…………………………..

Когда к ногам Войны, дымясь, легла

Кровавая немыслимая жатва, –

На лица матерей упала мгла,

Немые слёзы впитывая жадно.

Над язвами воронок и траншей

Темнели небеса нездешней метой,

И не было чернее и страшней

Той тяжести, нависшей над планетой.

……………………

…Не считали мы бе́ды,

не считали медали…

Просто мы День Победы –

как могли, приближали.

 

Юбилейные даты

нынче всем – как святыни…

Мы же – в сорок-прокля́тых

остаёмся поныне,

 

там, где страшная про́пасть,

там, где на́смерть все бьются…

Слышишь, Омская область!?

Омичи – не сдаются!

 

Нас простят наши жёны,

что к могилам приникли;

нас простят наши дети

(мы за Родину гибли!)…

 

Смертью мы опали́мы,

с нами – «райские кущи»…

Но мы бы́ли – во имя

вас, сегодня живущих.

……………………

Огонь свечи!.. Он светит век от века… 

Единственный из множества огней,

который – вечный спутник человека,

живительная сила Жизни всей!

 

Сердцам людским и небесам угодны, –

мерцают свечи в темноте ночной…

Огонь свечи!.. Мерцает он сегодня,

во имя нашей Памяти святой!

 

Наступит утро, солнечные брызги

сольются с тем мерцающим огнём…

Огонь свечи!.. Великий символ жизни!

Да будет свет всё ярче с каждым днём!

 

Да будет свет! И полнозвучны лиры!

Пусть наши судьбы только Жи́знь вершит!

Да пусть вовеки Тьма исчезнет в мире

от света человеческой души!

________________________________

«А МЫ ЖИВЫ ОСТАЛИСЬ…»

 

…Её не стало поздним вечером 11-го февраля 2001-го года. В истоке нового тысячелетия… Актриса омского театра куклы, актёра, маски «Арлекин», заслуженная артистка России Эмира Константиновна Уракова… Невосполнимая, горчайшая потеря для театра, на подмостках которого актрисой сыграны (для нескольких поколений зрителей!) десятки и десятки прекрасных ролей в прекрасных спектаклях!..

…В 1996-м в альманахе «Глубинка» появился мой очерк, в основе которого был пронзительнейший рассказ Эмиры Ураковой о своём детстве (лишь спустя почти полвека после окончания Великой Отечественной Эмира Константиновна смогла рассказать об этом «для печати»)… К сожалению, маленьким был тираж того альманаха…

Сегодня я воспроизвожу этот очерк – как дань глубочайшего уважения к Актрисе и Человеку. И как дань навсегда доброй и светлой памяти… Эмира Константиновна Уракова… Блистательнейшая актриса, чья судьба четыре десятка лет связана с судьбой Омского кукольного… Была связана…

_______________________________________

…«Я исходил из того поразительного факта, что в самых ранних воспоминаниях детства обыкновенно сохраняются безразличные и второстепенные вещи, в то время как важные, богатые аффектами впечатления того времени не оставляют (не всегда, конечно, но очень часто!) в памяти взрослых никакого следа». Эта мысль Зигмунда Фрейда, сформулированная им в работе «Психопатология обыденной жизни», наверное, бесспорна. Но только (смею думать, не будучи психоаналитиком) в отношении именно «обыденной жизни».

Передо мной лежит энциклопедический словарь по истории Великой Отечественной войны. Он раскрыт на странице, где напечатана карта общего хода военных действий в июне 1941-го года. Сегодня я, родившийся после войны, смотрю уже другими глазами на эту карту после услышанного рассказа Эмиры Константиновны Ураковой о своём детстве.

Много раз встречал в различных журнальных и книжных публикациях упоминание о сообщении в газете «Правда» от 30-го апреля 1945-го года. О том, где говорилось, что в результате репатриации в СССР возвратилось более 1 миллиона 600 тысяч человек, освобождённых из фашистского плена. И мог ли я даже предположить, что жизнерадостная, молодая и талантливая Эмира Константиновна (в те «сороковые-роковые» – маленькая Эммочка) имеет самое непосредственное отношение к этому страшному числу: «более 1 миллиона 600 тысяч человек»!..

Я узнал об этом случайно. И сама Эмира Константиновна не любит говорить на больную для неё по сей день «недетскую детскую тему». Но сегодня, когда всё чаще и чаще мы обращаемся памятью и душой к тем военным годам, когда каждое воспоминание о том времени драгоценно и священно само по себе, – я не мог не позвонить Эмире Константиновне Ураковой и не убедить её в естественности моей давно уже выношенной мысли: чтобы поделилась она своими ощущениями и впечатлениями детства. Детства, совпавшего с войной.

– Мама никогда не рассказывала мне подробности о тех годах. Я только потом поняла: она боялась. За меня боялась. Скольких людей «таскали» тогда по разным инстанциям! За то, что в плену были. И маме всю жизнь пришлось переживать унижения, недоверие людей...

Где я родилась – я и сама не знаю. Мама как-то говорила, что это было на границе с Афганистаном. Но я там заболела малярией, и меня отправили к бабушке на Урал. А почему «граница с Афганистаном»? Мой папа был военный – офицер, начальник погранзаставы, Константин Степанович Шершнёв. И мы до войны всё время «кочевали».

…Из сохранившихся документов. «Справка НКВД СССР. 86-й пограничный отряд. Выдана в мае 1941 года... Выдана матери жены военнослужащего Никитиной Евдокии Михайловне (бабушке Эммы. – С.Д.), проживающей в Свердловской области... на предмет предъявления в милицию по месту жительства для получения пропуска для въезда в погранполосу на временное местожительство».

Эмме было 4 годика. Бабушка должна была привезти её к родителям. В Белоруссию. В район Гродно-Белостока. В место, к которому в этом месяце были стянуты мощнейшие силы фашистов...

– Бабушка привезла меня на погранзаставу, а потом началась война. Я очень хорошо это помню. Мы спали. И вдруг – грохот, выстрелы... Я проснулась – увидела папу, одетого в форму, разговаривающего по телефону. Помню, что отец как будто постоянно переспрашивал: «Что? Поджигать? Ничего не оставлять врагу? Всё поджигать? Почему? Что? Война?..». Он в охапку схватил меня и сестрёнку младшую (ей три месяца было). Толкает дверь – а она не открывается. Папа распахивает окно, выпрыгивает вместе с нами, прямо на бегу ломает заборчик (я тогда даже подумала: «Какой сильный у меня папа!»)... А там окопы, которые давно уже были вырыты. И мы прыгнули в эти окопы, прямо в воду... Там много воды было, очень холодной... Моя мама – Дарья Степановна – с нами рядышком, сестрёнку на руки взяла. Женщины с детьми были, пограничники. Им дали команду «не стрелять», не открывать ответный огонь. А немцы бросали что-то в окопы – горючее, взрывающееся. Помню, что некоторые пограничники слепли... Ранило маму, и она выронила из рук сестрёнку... (Она, сестрёнка моя, после тех ледяных окопов инвалидом стала...). И всё время – крики немцев: «Выходите! Сдавайтесь!». А потом и немцы над окопами показались... Сапоги высокие, как охотничьи... Почему-то очень хорошо помнится картина, когда я вылезла из окопа: огромное поле, и везде, как муравьи, – немцы. Много, очень много. И ещё – много танков. И всё горит кругом... И – дрожь. От холода и сырости... К детям начали подходить немцы, накидывали на нас одеяла, молоко подносили... И никто из детей не берёт молоко... Политрук погранзаставы застрелил своего ребёнка, жену, себя... А маму начали про папу спрашивать. И прицелились. Два немца. Но с одним из них что-то случилось. Он вдруг крикнул: «Бегите!». А мама осталась на месте. И они не выстрелили... Дальше – как провал в памяти... А папу я больше никогда не видела. Знаю, что маме рассказывали: папа погиб. «Ты не обижайся, Даша, я с него сапоги снял...». А сапоги у папы были заметные: розовая подкладка, а на подкладке – дырочка прожжённая, от сигареты...

…Спустя десятилетия был получен официальный документ: «Комитет государственной безопасности СССР. Управление по Омской области... Справка дана в том, что... начальник погранзаставы Шершнёв Константин Степанович, 1908 г.р., приказом по войскам НКВД по охране тыла Западного фронта №86/27 от 6 марта 1943 года исключён из списков личного состава как пропавший без вести на фронте Великой Отечественной войны с 23 июня 1941 года...».

– ...Как провал в памяти. И только бесконечные этапы. Названия городов: Кёнигсберг, Варшава... Огромные толпы людей... И мы идём, идём... Сзади нас убивают людей, впереди... А мы – живые... Я потом, после войны, спросила бабушку: «Так много людей погибло, а мы живы остались. Почему?». И бабушка сказала: «Это потому, что я за вас молилась всё время...». Вагоны помню, холодные очень... Если кто-то из детей замерзал – их просто выбрасывали...

А лагерь в памяти – как бесконечная монотонная работа. Мы всё время работали в поле: собирали картошку, турнепс... Командовали нами и немцы, и старосты (русские, из тех, кого угнали в Германию). Чувство голода помню. И вкус жмыха. А однажды кто-то сказал: «Вон мешок стоит. Там, наверное, семечки». Мы подкрались туда и – за волосы от страха схватились: там, в мешке – женщина мёртвая, пулями прошитая...

Что мы ели? Очистки нам давали. А иногда коврижки: тем, кто хорошо на немецком языке говорит... Нас, мне кажется, берегли как рабочую силу, полагаясь на «естественный отбор»: если у тебя здоровый организм – выживешь... Осталось ощущение, что все четыре года в лагере были как один долгий-долгий, тягучий и монотонный день, когда постоянно то открываются, то закрываются лагерные ворота, и мы работаем, работаем... А небо – как будто в чёрных птицах, когда самолёты летят...

…«Свидетельство о рождении» Эмма получила только в 1947-м, когда ей было уже 10 лет. После войны их – Эмму, её сестрёнку и маму – разыскала бабушка, Евдокия Михайловна, привезла к себе на Урал. По-русски Эмма разговаривала плохо (в лагере «главным языком» был, разумеется, не русский)... Но это длилось не больше месяца. Эмма пошла в школу, учёба давалась легко. Спустя некоторое время бабушка её покрестила (хотя Эмма носила уже пионерский галстук и даже была «подвержена» в то время недетскому искушению: один дальний родственник предлагал ей 50 рублей – сумма по тем временам не малая, особенно для бедной семьи – и говорил: «Вот тебе деньги, только не крестись!»). До 16-ти лет получала пенсию за отца. Работала на добыче угля после школьных занятий. А вечерами бегала во Дворец угольщиков, увлекшись театром. И в 17 лет уехала в Симферополь, с блеском закончила там театральное училище, поработала в театрах Симферополя, Харькова и приехала в 1961-м году в Омск, в театр кукол. И стала ведущей актрисой. Эмира Константиновна Уракова, заслуженная артистка России.

– Так и не довелось мне выведать у мамы все-все подробности. Она даже не хотела говорить, как назывался лагерь, в каком это месте Германии было... Я думаю, что это под Берлином было. Потому что хорошо помню: распахнутые ворота, талый снег, нам кричат: «Бегите!..». И солдаты подходят к нам, детям, и говорят: «Ну вот, детки, ещё денёк-другой – и мы Гитлера обмотаем колючей проволокой и прикатим его к этим воротам, за все ваши мучения!..».

Берлинская стратегическая наступательная операция советских войск началась 16-го апреля 1945-го. Когда восьмилетняя русская девочка Эмма уже в совершенстве владела немецким языком...

....Фильмы о войне она так и не научилась смотреть. Сжимает сердце, душу словно обволакивает тяжестью, глаза застилают слёзы... А в 1948-м, в кинозале, на просмотре «Молодой гвардии», девочка Эмма вскочила с места, подбежала к экрану и, захлёбываясь слезами, начала колотить по нему руками: «Остановите!.. Остановите войну!»...

 

 

Станислав РАДЗИЕВСКИЙ

                                                 (Омск)

ОСОЗНАНИЕ

Шёл май шестым послевоенным годом.

Глаза ласкало солнцем поутру.

На пыльных брёвнах бывшего завода

Курили немцы русскую махру…

Да, время с обстоятельствами мирит.

В своей извечной мудрой простоте:

Удачней плен, пусть даже и в Сибири,

Чем имя на берёзовом кресте…

И с ними, будто не чужой, не лишний

С нашивкой над карманом пиджака

Сидел их сторож, вниз под голенища

По фронтовой привычке дым пускал.

Его была махра. Солдат – солдата

Поймёт, хоть лямку разную тянул.

Он – РУССКИЙ! Злость свою к врагам заклятым

Растратил всю до капли за войну…

Был перекур, отложены лопаты,

А звуки улиц маршами полны…

Курили молча. Были всем понятны

Грехи былые конченой войны.

И встал! И подошёл! Как голос свыше

Вдруг прозвучал! В них истина важна –

В словах, что произнес ефрейтор бывший:

«Эс шайзе! Шляйхте – плохо! Найн война!»

 

Владимир КОЛОТИЛИН

(Омск)

 

 

* * *

 

Год сорок пятый на вершину шёл,

Поля в России наливались хлебом,

Солдата не дождался дома стол,

Не удалось пожить под мирным небом:

 

Вновь эшелоны гнали – на Восток,

Где Армии Квантунской самураи

Продлить мечтали гитлеровский срок,

«Банзаем» испугать, а мы: – Ура! И…

 

И наконец-то кончились бои?

Нет, до сих пор ещё не найден воин,

Последний, что погиб среди осин

И ждёт, когда же будет захоронен.

 

Положено от века только так…

И может, потому нам нет покоя

Что не поставлен тот последний знак –

Могилы нет последнего героя…

 

ДУХОВОМУ ОРКЕСТРУ

 

Громче трубы играйте марши

Те, что знали отцы и деды,

Те, с которыми до победы

Шли солдаты.

Марши без фальши.

 

Кто сказал, что оркестры стары?

В них народной музыки корни,

А на Красной площади, вспомни –

Начинают парад фанфары.

 

Духовой оркестр, ты праздник!

Звонкий праздник нашего детства.

Духовой оркестр – проказник:

Танцплощадка, парк по соседству.

 

«Рио-Риту», полечку, вальс

Начинайте, – мы потанцуем.

Духачи! Мы же любим вас!

Без серебряных труб тоскуем…

 

Так играйте, играйте марши

Те, что знали отцы и деды,

Те, с которыми до победы

Шли солдаты.

Марши без фальши.

 

Пётр НЕПУТИЛОВ

                                                (Омск)

 

      АРМЕЙСКАЯ РАЗВЕДКА

          Шансон

Из тёплых блиндажей в ночную тишину

На поиск «языка» мы тенью проскользнули.

Как лезвия ножей вонзились в темноту

Туда, где смерть  близка, где тело ищут пули…

Ночной туман засасывает крепко,

И сердце в рёбрах словно птица в клетке.

Храни нас Бог, и пусть не хрустнет ветка,

Уходит в ночь армейская разведка…

Через проход вперёд. Бросок, ещё бросок.

И пусть нам повезёт врага почуять первым.

Не напороться б нам на скрытый пулемёт,

А в темноте глаза нам заменяют нервы…

Ладони в рукоятки впились крепко.

Судьба опять нам крутанёт рулетку,

Храни нас Бог, и пусть не хрустнет ветка,

Идёт в захват армейская разведка…

Как призраки в окоп на головы врага,

Не подведи рука – губить чужие души.

Хрип, стон и хруст костей, удар, ещё удар,

И тишина опять закладывает уши…

Захваченного пеленаем крепко,

Кляп в рот ему и на макушку кепка,

Храни нас Бог, и пусть не хрустнет ветка

Идёт домой армейская разведка…

Теперь бы повезло добраться до своих,

На происки врага мы хитростью ответим,

И пробежим на собственных двоих

Сквозь поле мин и даже не заметим…

И командир пожмёт нам руки крепко,

Даст сутки сна нам, что бывает редко,

Нас Бог хранил, и не хрустела ветка.

Спит в блиндажах армейская разведка…

 

                                               21.03.08г.

 

Тополиные бураны

Тополиные бураны.

Двор в сугробах белых.                                                                                                                                                                          

Хоронили ветерана

В доме престарелых.                                                                                                                         

Попрощаться подошли

Старики, старушки.

И блестели ордена

В бархатной подушке.

Он лежал прямой,

Как по жизни шёл.

Не в лихом бою

Смерть свою нашёл!

В блеске орденов

Есть величие!..

А убит был он

Безразличием!..

Он в шинели в бой ходил,

Не носил мундиры,

Перед смертью попросил

Для себя квартиру!

С кабинета в кабинет

Сколько хожено!

И везде один ответ:

«Не положено!»

Белый пух летел,

Стариков слепил.

Каждый жить хотел

Из последних сил!

В горле ком от слёз,

Болью режущей.

А в глазах вопрос:

«А кто «следущий»?..»

 

Евгений АСТАШКИН

(Омск)

ЧЁРНЫЙ ОТПУСК

Рассказ

 

Семён выходил в тамбур покурить лишь, когда было совсем невмоготу. Протиснется в грохочущую железную каморку, словно в камеру-одиночку, дюжину жадных затяжек, и быстренько назад в своё купе. Благо, и в ресторан не надо ходить – официанты носят по вагонам свои алюминиевые кастрюльки, заключенные в металлический каркас, двухсторонний, словно весы. После любого отсутствия в купе Семен деловито задирал крышку вагонного лежака и делал вид, будто что–то ищет в своей поклаже. Отодвигая замочек кожаной наплечной сумки, он нащупывал ребристую рукоятку пистолета Макарова и облегченно переводил дух: «На месте!..»

Зачем он взял с собой в дорогу пистолет, Семен и сам не знал. Видимо, сказалась застарелая привычка. При оружии всегда чувствуешь себя более уверенно. Во время отпуска владельца этой штуки табельному оружию самое место в милицейском сейфе. Ведь прекрасно понимал: случись что, – вдруг пропадёт пистолет в дороге! – его начальнику Николаю Ивановичу несдобровать. Да и самому в первую голову отвечать, такое ЧП не пройдёт бесследно.

Попутчики от скуки закартёжничали, купе, словно проходной двор: заходят соседи, включаются в игру вместо выбывших. Семён тоже сыграл несчётно в подкидного. Когда надоело, стал всё затяжнее посматривать в окно. Впрочем, и другие игроки дружно оставляли свой азарт, когда за окном показывалась лесополоса. Возле кустарниковых насаждений, опаханных вокруг для защиты от степных пожаров, бросались в глаза девственные островки в щедрых тюльпанных брызгах. Кое-кто сокрушался, что с освоением новых массивов тюльпанов становится всё меньше и меньше.

Давно уже обосновался Семён в небольшом степном городке. Когда-то служил здесь, да так и остался. По душе пришлась ему степная неизмеримость, где взгляд не натыкается на неизменные спутники цивилизации: телеграфные столбы, дороги. Начинал он здесь водителем, возил начальника райотдела милиции Николая Ивановича. По долгу службы разъезжал по селам и глухим отделениям, где на магазинной полке ещё можно было обнаружить музейные ламповые радиоприёмники, работающие от больших квадратных батарей. Заглушит иногда «газик» в степи, где весной бушует тюльпанное море. От суховея сочные цветы бьют тебе бесконечные поклоны. В душу закрадывается невыразимость, заставляющая почувствовать единение с этим нарядным безмолвием. Безмолвие, однако, относительное. Вдруг на свою глиняную горку заберётся сурок и уставится на тебя в безопасном отдалении. Или где-то под боком просвистит суслик. А то иногда на дорогу выскочит сайгак и будет бестолково бежать под самым капотом, выбиваясь из сил и не догадываясь свернуть в сторону. Ночью же в свете фар вдруг запляшут, словно лешие, тушканчики. Днём их никогда не увидишь, а в сумерках же откуда они только берутся?..

Позже Семен перешел работать в уголовный розыск. Но шоферское дело не забыл. В выходные с Николаем Ивановичем иногда выезжал на рыбалку. Семен отлично ориентировался среди многочисленных заливов и стариц Ишима. В этом ему не было равных. Можно так забуриться, что долго придётся искать обратной дороги, всё время натыкаясь на непроезжие ручьи или притоки, которые в иное жаркое лето напрочь пересыхают. Если кончится бензин или сломается машина, хоть караул кричи. Так и сблизился Семен с Николаем Ивановичем.

В отпуск Семен собрался внезапно. Как-то с высоты второго этажа райотдела в раздумье посмотрел на верхушку молодого карагача. Это деревце он сам посадил на субботнике лет семь назад. Теперь оно подтянулось, раскинув тонкие сетки своих ветвей. Когда торопыги-тополя зазеленеют клейкими листочками, карагач не спешит радоваться маю. Самым последним из древесных собратьев карагач выпускает крохотные резные листики, потом появляются и круглые крылатки с семечком посередине. Зато он и осень не празднует – до самого снега держит свои листья.

Семен неожиданно для самого себя вспомнил, что точно такое же дерево посадил в далёкой Покатиловке его отец. Это дерево заслоняет окно в его отчем доме, правда, называют его там по-другому – вяз. И крылатки у него поменьше, а по краям с ресничками...

Пронзила его тогда мучительная мысль: да он же целый век не был в Покатиловке, где в родном доме остался единственный жилец – его матушка!.. Даже прикинул: двадцать лет получается. Мать приезжала в гости четыре раза, а он так и не удосужился. Со всей ясностью Семен ощутил себя на этом отрезке времени – сорокапятилетним, с не совсем удачной семьёй, – супруга на старости лет завела подружек-собутыльниц. как бы и дочка с пути не сбилась, скоро заканчивает школу...

Боясь, что не скоро вынырнет из круговорота дел, Семен срочно отпросился у Николая Ивановича в отпуск, тем более что не позволял себе этого уже третий год. Толком ничего не объяснив жене, Семен взял билет до Покатиловки. Вернее, до ближайшей станции, от которой добираться до матери на перекладных добрых три часа буйным лесом. Покатиловку когда-то нарекли неперспективной, молодежь большей частью разъехалась.

Семёну повезло, он доехал до Покатиловки на почтовой машине, которая ходила в ту сторону раз в неделю. Посылки и корреспонденция оставлялись в здании бывшего сельсовета, а потом кто-нибудь из детворы разносил их по домам. Водитель почтовой машины, снимая с кузова тощий мешок, сказал Семену:

– Погоди, заодно захватишь газеты Митрофановны...

Он знал в этой деревеньке всех. Семен взял из рук шофера небольшую кипу газет, из одной выпал клочок бумаги. Семен подобрал его с влажной травы и узнал свою телеграмму, которую, оказывается, обогнал.

Сочная от недавнего дождя черная дорога пружинила под ногами. Семен ожидал, что не узнает своей деревеньки, но обострённо почувствовал запах оброненного здесь детства. Многое узнавалось: вот этот изгиб улицы, вот эти деревянные настилы вдоль заборов вместо тротуаров. Переверни любую доску, а под ней наверняка длиннющие дождевые черви, таких нет на целине. Там гораздо суше.

Дисгармонию в привычные картины детства вносил стоявший у одного из плетней сравнительно новый оранжевый «Кировец» с прицепом. Раньше здесь у заборов можно было видеть лишь сани, конные косилки да грабли на больших железных колёсах. За это время новых домов почти не прибавилось, но зато появились брошенные. Чернеют они ветхими срубами, показывают кресты заколоченных окон.

Семен от ограды оглядел свой бревенчатый дом, где родился. Не раз он мальцом, цепляясь за торцы углов, забирался под кровлю на чердак, иногда срывался, ударяясь спиной плашмя об землю так, что дух захватывало и, казалось, уже не сможешь больше вдохнуть никогда. Сейчас в доме чего-то не хватало. Вяза! Он громоздился под окном, а теперь на его месте лишь торчит из травы щербатый пенек.

Ещё не отворив жердяной калитки, Семен увидел мать. Она шла по двору в стареньком халате и несла корзинку, в которой пищали цыплята. Поставила корзинку на солнечном месте и, словно подтолкнутая неосознанным всеведением, обернулась к калитке:

– Сёма!

– Вот моя телеграмма, собственноручно доставил, – а у самого комок в горле. – Совсем вы тут одичали...

– А я с цыплятами, – как бы оправдывалась старушка, промокая слезинки радости полой халата. И зачастила невпопад: – Не хотела нынче разводить их, да недоглядела. Клушка вывела их под крыльцом. В прошлом году эта клушка тоже удружила: под самую осень вывела под крыльцом цыпляток. Уж и намучилась я с ними зимой, хорошо хоть сарай тёплый. Надо бы, Сёма, забить ту дыру под крыльцом, у меня уже руки не слушаются. Голодный, небось? Пойдём, я окрошку сготовила…

Тот же самый деревянный обскобленный стол и даже зарубки знакомые. Семён ел деревянной расписной ложкой, а мать всё расспрашивала.

Завечерело. Хозяйка включила свет. Занесла корзинку с цыплятами и поставила на подоконник, Семен всё так же млел за столом на лавке, прислонившись к теплой сосновой стене. Он не мог насмотреться на родную убогость. Деревянные полы в идеальной чистоте. В деревне их почему-то никто не красил. Мыть их одно мучение. По три часа натирают их еловыми ветками, подсыпая песок, пока не забелеют половицы.

– А что с тем вязом, мам?

– Молния ударила позапрошлой осенью.

Старушка, не привыкшая ни минутки сидеть без дела, достала с полки клубок пряжи и стала вязать. Вдруг она спохватилась:

– Ты знаешь, люди говорят, Шпень вчера приехал, совсем вылетело из головы, у своих гостит. Сынок его Федька даже на ферме не был, отпросился...

Семён откинулся от стены, словно ударило током:

– Откуда?.. Живой, значит... Вот это новость!..

– Да ты не ходи к ним, шут его знает, что у него на уме. Зверь он и есть зверь, ещё и тебе чего-нибудь сделает…

Семёна передёрнуло. Он отчётливо вспомнил шершавую физиономию Шпеня. Лет восемь тогда было Сёмке, а не забыл этой гадкой рожи: правый угол тонких бескровных губ подтянут вверх, глаза с неустанно-пытливым блеском, сбоку носа высокая бородавка, которую так и хочется отщипнуть.

Мать ещё что-то говорила, а Семён слышал только гнетущий шум в ушах, нехорошо отдавалось сердце в висках. Перед глазами всплывал знойный сентябрь сорокалетней давности – середина войны. Под сурдинку годовых напластований резанула слух отрывистая немецкая речь, её он мальцом слышал каждый день – оккупанты бродили по селу, пытались на тарабарской смеси заговаривать с молодками, под безмолвно-укоризненным взором хозяев ловили кур в чужих дворах. В то время в Покатиловке участились облавы. Сёмка знал, что отец ночью прикреплял к некоторым плетням какие-то листки. А вчера он закрывался в комнате со своим другом и они о чем-то негромко переговаривались, наказав Сёмке поглядывать в окно на калитку и постучать в дверь, если возле дома нарисуются фашисты. В тот день Сёмка решил наловить в речке рыбы. Под вечер вернулся, держа в руке бидончик с уловом. Едва зашел в комнату, почувствовал: произошло что-то ужасное. Мать сидела на полу и причитала, а на столе лежало что-то длинное, завернутое в белую простыню. На белых досках пола чернели брызги крови.

– Изверги! – стонала мать. – Ничего у них нет святого!…

 Она судорожно прижала к себе Сёмку, потом встрепенулась:

– Полезай на чердак и спрячься в ящик с шерстью, а то они и тебя спрашивали!…

Чуть позже Сёмка узнал, что приходили два немца и с ними Шпень – он добровольно вызвался служить у них полицаем. Отца связали, стали стегать ремнями. Особенно усердствовал Шпень. Он и раньше, когда работал на колхозной ферме, старался отличиться перед заезжим начальством, нашептать на своих недругов. Шпень дулом «Вальтера» тыкал связанному в горло под яблочко. Из раны хлынула кровь. Немцы допытывались, кто вешал листовки на плетнях. Они подозревали отца в связях с партизанами. Когда истязаемый упал со стула без сознания, немцы и Шпень ушли разочарованные. Через полчаса они вернулись, но отец Сёмки уже был бездыханным.

Буквально на следующий день Покатиловку отбили партизаны. Командир партизанского отряда на коне подъехал к Сёмкиному дому и спешился:

– Эх, добрый был товарищ, сколько нам помогал, – сказал он убитой горем вдове. Потрепал Сёмку за вихор: – Отомсти за своего батьку!…

Вскоре подошли и части Красной Армии. До Сёмки докатилась весть, что Шпеня поймали в соседнем селе. Больше о нём никто ничего не слышал. Все считали, что с ним расправились коротко – самосудом. Сёмка лишь жалел, что его при этом не было.

И вот через столько лет Шпень живой и здоровенький снова топчет места Сёмкиного детства. Эхо далёкой войны вернулось на мгновение, настигло Семёна, будоража раненую память...

Несколько дней подряд Семён как бы ненароком проходил мимо дома Шпеней, но всё напрасно. Ублюдок не показывался на людях. Даже в жуткий ливень Семён специально «подежурил»: с час простоял возле «Кировца», укрываясь зонтиком и чувствуя тяжесть пистолета под мышкой. Время от времени выглядывая из-за трактора, осматривал двор своего недруга. Во дворе под бесконечными струями плясали лужи, мокли на завалинке резиновые сапоги, с крыши хлестал ручеёк в кадку, и она давно была переполнена. Но наружная дверь не открывалась, дом омертвел. «Неужели он и в сортир не выходит? – зло думал Семён. – И как он вообще осмелился вернуться в то место, где каждый встречный плюнул бы ему в лицо?..»

Лишь раз укараулил Федьку, своего одногодку, с которым в детстве частенько дрался. Федька, отягощенный таким незавидным отцовством, боязливо поздоровался и после нескольких общих фраз торопливо углубился в свой двор, сославшись на дела. «Сторожит папашу, не прогонит такого нелюдя...»

Вечерами Семён не находил себе места. Окна без занавесок – деревенская примета. Было неуютно смотреть, как в загустевающих сумерках смыкаются и надвигаются на тебя лесные деревья. Казалось, кто-то смотрит на тебя из-за елей и берёз.

– Хоть бы занавески какие повесила, – посоветовал Семён матери.

– А от кого прятаться? – не поняла мать.

Семён всё-таки вечерами стал завешивать окна газетами. Мать их утром снимала и аккуратно сворачивала. Всё-таки заметила, как он прячет на ночь под подушкой пистолет без кобуры, и по-старушечьи выдохнула: «Гос-споди!..»

А старый Шпень всё не появлялся на улице. «Прячется от меня, – догадался Семён. – Не ожидал, что и я сюда приеду...»

Семён уже побывал почти во всех домах Покатиловки. Селяне одинаково удивлялись приезду Шпеня. Редко кому удавалось его увидеть, да и то лишь издали. Семён поправил избу матери, выровнял перекошенный плетень, забил дыру сбоку крыльца, чтобы не лазила там клушка. Побывал на могилке отца. Потом его потянуло в лес, и он погожими днями бродил по едва видимым тропинкам, собирая грибы. Его не покидала надежда встретиться со старым Шпенем. Посмотреть бы ему в глаза, напомнить обо всём!..

Отпуск подошёл к концу. Семён снова заговорил с матерью о своём:

– Бросай свою лачугу, чего тут терять? Кур отдадим соседям, а скарб перевезем на почтовой машине, водила не вредный, поможет. Если хочешь, будем приезжать сюда летом, как на дачу, всё равно дом никто не купит...

Мать замахала руками:

– Что ты! Скажешь тоже... Здесь могилы моих родителей. А твой отец?.. Нет, мне здесь доживать свой век…

С неискупимой досадой на себя уезжал Семён из Покатиловки: не удалось забрать мать и встретиться с убийцей своего отца. К старому Шпеню напоследок не зашёл, хотя мог бы, несмотря на сторожевого пса с длинной цепью. Боялся, что не сдержится и наделает лишнего. «Чёрт с ним! – плюнул он в сердцах. – Столько лет прошло...»

Прибыв на почтовой машине в райцентр, он сразу же двинулся на автостанцию. Решил добираться до областного центра, а оттуда лететь самолётом, иначе опоздает на работу. Автобус, уходящий в область, был переполнен. Семен насилу упросил водителя взять его без билета.

В проходе теснились женщины, одна из них держала на руках младенца. Семён стал протискиваться вглубь автобуса. Рассеянно окидывая взглядом сиденья, он увидел среди сидящих пассажиров Федьку с женой. Лихорадочно пошарил глазами поблизости, и на предпоследнем сиденье его внимание зацепила какая-то потусторонняя фигура сгорбленного старика в черном долгополом плаще. Старик свободное место рядом с собой занял чемоданищем. Шпень!

Семён, держась за поручень, торопливо придвинулся к старику:

– Здорово! Узнаёшь?

Старик, не возражая на тыканье, потревожено осклабился своим асимметричным ртом:

– Узнаю, Сёма…

Семен говорил тихо, но его слова расплавленным свинцом затекали в уши сидящему:

– Значит, не расстреляли тебя тогда? А жаль… Сколько лет дали-то?..

– Пятнадцать. Отсидел весь срок без амнистии...

– Ещё бы тебе амнистию на блюдечке!.. Где сейчас?

– Я честно работал, имею почетные грамоты… Сейчас на пенсии.

– Где живёшь, спрашиваю? Нужна мне твоя пенсия!..

Старик заёрзал: видно, не хотел говорить. Тут у женщины, стоявшей в проходе, заплакал на руках ребенок. Она с измученным лицом протиснулась к старику и, кивнув на его чемодан, едущий неодушевлённым пассажиром, попросила:

– Можно я сяду рядом?

Старик неожиданно заворчал, бородавка возле носа так и заходила:

– Я взял два билета. Нигде не дадут покоя!.. Ездят тут всякие!..

Семён судорожно схватился за своё горло, едва справляясь с нервным удушьем. Если бы не умоляющие взгляды Федьки с женой, он наверняка бы скинул старика с кресла. Сдержав себя, он прохрипел:

– А ну убери чемодан, гад!..

Старик кряхтя взгромоздил на колени поклажу и придвинулся к самому окну. Женщина села рядом, благодарно посмотрев на Семёна. А старик упёрся в окно, изредка боязливо косясь в сторону Семёна и раздувая ноздри.

На окраине одного из сел автобус, надсадно затарахтев, остановился – что-то случилось с мотором. Водитель объявил:

– Можете отдохнуть минут двадцать...

И тут же задрал капот. Семён уже не осознавал самого себя. Пристально глядя на Шпеня, он с расстановкой произнёс:

– Пойдем, покурим...

Тот дёрнулся и недружелюбно проскрипел несмазанной дверью:

– Я не курю... и вообще не хочу выходить...