Надежде Трофимовне Мажугиной

1

 

 

И снова видела она этот сон: ее окружают немцы, как тогда, в феврале сорок пятого, и она несется по снегу, скатывается по склону к ручью, обламывая кусты, цепляясь за ствол какого-то деревца и чувствуя, как проламывается под ногами лед, и в сапоги быстро натекает обжигающая ледяным холодом вода, но висит неподвижно, замерев, слыша топот и отрывистые выкрики наверху... Вздрогнув, открыла глаза. Во тьме тикали настенные часы. В щель между штор, сквозь тюль с улицы падал на потолок оранжевый прямоугольник света. Она слышала тяжелые и частые удары своего сердца, невесть в который раз переживая только что увиденное почти с той же отчетливостью, что и более полувека назад. Давило в затылке, покалывало в висках. Уснуть теперь не удастся долго, она знала.

Откинув одеяло, села на край кровати, сунула ноги в тапочки, нащупала в темноте висящий на спинке стула халат, встала и, надев его, пошла медленной, грузно переваливающейся походкой на кухню, чувствуя при каждом шаге боль в ступнях. Включив на кухне свет, зажгла газ, поставила на плиту чайник и села за стол. Ступни побаливали, это была память об обморожении тогда же, в феврале сорок пятого, в Восточной Пруссии, в тот самый страшный в ее жизни день.

 

2

Их полк, в котором она, Надежда Василенко, была санинструктором 76-миллиметровой батареи, уже несколько дней продвигался к морю без сна и отдыха, без боя. Противник внезапно и тихо «оторвался», разведчики прозевали, и был получен приказ во что бы то ни стало догнать его и завязать бой. Все были измотаны до предела, спали на ходу, по очереди ведя друг друга за руку. Тылы, кухня далеко отстали. Только их орудия были с ними. Но снарядов оставалось несколько штук.

Кругом стояла тишина, и после всех беспрерывных боев и артналетов она казалась жуткой. Живописные места - не похожие на те, к которым привыкли глаза Надежды у себя, в Западной Сибири, где равнина да березовые околки - были словно оглушены войной: ни звуков птиц из перелесков, ни следов зверей на снегу, вся живность куда-то подевалась, - наверное, бежала, как и люди… А люди устремились к Кенигсбергу, бросили свои, похожие на сказочные, домики с красными островерхими крышами, то тут, то там видневшиеся среди холмов. Вокруг домиков все было ровно занесено снегом.

В то утро шли по лесной дороге, угрюмо, молча, и Надежде казалось, что у каждого есть такое же, как у нее, словно витавшее в морозном воздухе недоброе предчувствие.

Неожиданно лес кончился, дальше дорога шла меж двух высоких откосов. По рядам прошел слух, что впереди - немецкий хутор, фольварк, и будет разрешен привал. Колонна оживилась, послышался смех: пошарим, мол, по фрицевским погребам, попразднуем! Было как раз двадцать третье февраля, день Советской Армии. Никто еще не знал, что полк попал в засаду, а многие не успели и понять этого, погибнув сразу, как только откуда-то сверху, будто с безоблачного неба, от весело сверкающего солнышка обрушился страшенный грохот, вой, автоматные очереди. Все смешалось, замелькали спины, лица, в небо взлетали комья земли, с откосов били автоматчики, навстречу и сзади, из леса, неслись немецкие самоходки, давя людей гусеницами и расстреливая их из пулеметов.

Полк оказался зажатым со всех сторон.

Надежду куда-то швырнуло, она потеряла сознание, а когда очнулась, лежала в глубоком снегу, без автомата, в кювете у дороги, на которой творилось что-то ужасное. Втянув голову в плечи, совершенно оглохнув и почти обезумев, она поползла по кювету, осыпаемая земляной трухой и снегом, и ползла, пока не соскользнула вниз и не очутилась под мостом через глубокий овраг. Забравшись в просторную, диаметром больше человеческого роста трубу, она снова потеряла сознание, а когда пришла в себя, наверху стоял все тот же шум. Боем это назвать было нельзя. Ее товарищи просто гибли. Но никто не просил пощады, не сдавался в плен.

Она лежала на снегу и от бессилия и страха плакала.

Внезапно все стихло, самоходки умчались. Шумел ветер в трубе, пахло гарью. Было очень холодно. Надежда не знала, что делать. Снова послышался рокот самоходок и треск мотоциклов. На мосту они остановились. Грохнуло два взрыва, застучали выстрелы. Видно, добивали тех, кто еще оставался жив. В пистолете у Надежды было три патрона, и она решила: если обнаружат, два выстрела в них, третий - в себя. Сразу как-то легче стало и вроде даже теплей. Остаться в живых она не надеялась. В своей санитарной сумке нашла огрызок карандаша и на мерзлом камне написала адрес отца, дату и просьбу передать ему, что в этот день его дочь погибла.

3

 

Наверху смеялись, говорили по-немецки. Впервые в жизни слышала она их речь, хотя на фронте была с сорок третьего. Они что-то ремонтировали, это было ясно по звукам. Один подошел к краю моста, ей была видна его тень на откосе. В снег рядом с ней что-то упало, она думала - граната, бесшумно рванулась в сторону, легла лицом вниз, обхватив руками голову... Но взрыва не последовало. Она отползла к середине трубы, села и стала ждать, сжимая в коченеющей руке «вальтер». Закончив ремонт, немцы расселись по самоходкам и мотоциклам и уехали. Надежда встала, подошла к краю трубы и подняла то, что упало сверху. Это было наше круглое зеркальце с фотографией Большого театра на обороте... Ей вспомнилось, как незадолго до этого они с подругой, фельдшером Клавой, зашли в пустой немецкий дом и подивились порядку на кухне. Все аккуратненько было расставлено по полочкам. Они разглядывали посуду, и вдруг им попалась кружка со штампом нашего фарфорового завода на дне. Ах, так?! Значит, кто-то из хозяев этого дома воевал в Советском Союзе, наверное, в отпуск приезжал, трофеи привез! И они с Клавой поперекрушили там все из автоматов.

Теперь, когда она смотрела на это зеркальце, в ней не возникало той ярости, было лишь чуточку грустно: доведется ли еще когда-нибудь побывать в Москве, побродить у Большого театра? Она повернула зеркальце другой стороной и увидела в нем свое перепачканное землей, измученное лицо. Через силу сама себе улыбнулась: а ведь жива еще, жива! Сунув зеркальце в карман своей армейской кожанки, она прошла в другой конец трубы, где лежали бугром какие-то одеяла, полузанесенные снегом. Она сорвала одно одеяло, другое, третье... Под ними были тщательно уложены книги, толстые, в красивых, с золотым тиснением переплетах, на немецком языке. Надежда неплохо читала по-немецки, но было не до этого. Она укуталась в одеяла, легла на книги и стала ждать темноты. Сознание отключилось незаметно. Это был не сон, забытье.

Когда очнулась, продрогнув до костей, стояла ночь.

Надежда выбралась из-под моста. Луна светила так ярко, что виден был каждый кустик, каждая травинка на снегу. Забравшись на откос, она увидела за дорогой костер. Возле него сидели трое немцев. Один играл на губной гармошке, другой ел, скребя ложкой по консервной банке, третий ворошил прутиком угли. Еще один немец стоял в стороне, на груди у него висел автомат.

Она поползла прочь. Где-то раздавались выстрелы, трещали очереди. Изредка воздух прорезали пунктиры трассирующих пуль. Надежда отползла подальше от костра, встала и пошла наугад, по бездорожью, то и дело проваливаясь в снег. На холмы взбиралась на коленях, а спускалась как придется, кубарем.

 

4

Под утро ей не повезло: нарвалась на немцев. Она огибала холм, и вдруг ее ослепил высокий огненный столб, сыплющий в небо клубы искр. Она замешкалась, и немцы, что стояли у своих мотоциклов вокруг горящего дома, успели ее заметить и бросились за ней... А  дальше происходило то, что невесть в который раз приснилось ей сегодня: она бежала вдоль ручья, скатывалась к нему сквозь кусты, цеплялась за ствол деревца, чувствуя, как проламывается под ногами лед и в сапоги натекает ледяная вода, и висела, затаив дыхание. Немцы пробежали поверху. Хорошо, что было еще темно и у них не было собак. Они прочесали кустарники очередями из автоматов. Пули, обламывая ветки, пролетели мимо, и все стихло... Когда выбралась наверх, ноги были насквозь мокрыми. Пришлось снять сапоги, размотать портянки, надеть на ноги свои двупалые рукавицы и привязать их бинтами к стеганым штанам. В голенищах сапог она проделала дырки трофейным кинжалом, пропустила в них скрученный бинт, связала и повесила сапоги на шею. Начинало светлеть. Надежда забралась на самый высокий холм. Стрельба не прекращалась. Она увидела стог сена на заснеженной поляне, хотела перебраться в него, уж больно замерзла, но стог вдруг загорелся.

Точно так же, от зажигательной пули, загорелся стог сена на берегу реки Буг, в сорок четвертом, перед форсированием. В том стогу, переправившись ночью через реку, обосновались двое разведчиков - старший лейтенант Дойников и сержант Мирза. Они засекли огневые точки противника и передали координаты по рации, зная, что для них это - верная гибель. Немцы, конечно, быстро их запеленговали и открыли по стогу огонь. Стог вспыхнул, в рации прозвучало: «Все, про...» - и на этом конец. Родителям Саши Дойникова, которого все в полку любили, Надежда, как комсорг, написала письмо, и все под ним подписались.

Она вспомнила тот случай, глядя на горящий стог с холма, и содрогнулась, представив, что было бы, заметь она этот стог раньше и переберись в него... Холод брал свое. На склоне холма, в перелеске, откуда видна была дорога, она нашла большую пустую нору под деревом - то ли кабанью, то ли волчью, - залезла в нее, нагребла к себе побольше прошлогодней листвы вперемешку со снегом и так лежала, по грудь в норе, начиная задремывать, и видела, как кто-то пришел к ней, такой красивый, весь в белом, окутанный белым облаком, и что-толасковое ей говорит... И вспомнила она прочитанное когда-то, еще в детстве, - о том, как замерзающему человеку грезились такие же видения, и поняла, что замерзает, стала кусать себе руки, грязные, задубевшие, бесчувственные, кусать изо всех сил... А потом вдруг услышала шум моторов, и сначала подумала, что и это ей кажется, но, посмотрев вперед, на дорогу, увидела, как по ней выезжают из-за поворота машины, «студебеккеры», с пушками сзади. Одна машина потянула вверх, на склон, пушка у нее отцепилась, поехала вниз. Из задней машины выскочил водитель и заорал родным русским матом... Как она вылетела из норы, как бежала к ним, плакала, кричала!.. Ее усадили в кабину, а потом в доме, где жарко топился камин, кормили, поили, расспрашивали... Это была не ее часть. Уснула она пьяной - не понять, от чего больше, от спирта или от счастья. Когда на другой день встретилась со своими, с теми, кто остался в живых, ее и узнали не сразу, настолько измождена была и ободрана. Кожа с ног потом облетала хлопьями, все ногти снялись, как туфельки...

И болели с тех пор ноги, и до сих пор болят. 

 

5

Закипел чайник. Надежда Тимофеевна встала из-за стола, выключила газ, заварила чай в красном в белый горошек фарфоровом чайничке и снова села. Воспоминания наплывали и наплывали, как и во все последние дни, наверное, еще и оттого, что недавно ей пришлось припомнить во всех подробностях тот День Советской Армии сорок пятого, чтобы написать рассказ для конкурса инвалидов: приезжала начальник управления социальной защиты населения, попросила принять участие. Надежда Тимофеевна чуть было не сказала: мне-то на том конкурсе место ли? Да спохватилась, вспомнила, что ведь и она теперь инвалид, вторая группа, сказались и контузии, и все тяготы войны,- и ее на дому обслуживают: два раза в неделю приезжает молодая женщина, работник того же управления, покупает продукты, помогает по дому... Ладно, сказала, подумаю. И написала.

Потом ее на машине возили во Дворец молодежи, и там, в красиво обставленном холле с баром и небольшой сценой, освещенной огнями иллюминации, она сидела среди других участников, в выходном костюме, с наградами на груди. Были там и пожилые люди, и молодые, и дети. Читали свои стихи, сказки, пели песни под гитару, играли на аккордеоне... Совершенно неожиданно для Надежды Тимофеевны ее рассказ занял в литературном конкурсе второе место. Она получила денежную премию, потом рассказ был напечатан в газете, как раз перед ее семидесятипятилетием. Звонил корреспондент, сказал, что хочет написать о ней очерк, в следующем месяце придет. Газеты о ней уже писали, последний раз - к 50-летию Победы, девчонка-журналистка хорошо написала, статья была с фотографией сорок третьего года, на ней двадцатилетняя Надежда вовся ширь лица улыбается, - в шинели с нашивками старшего сержанта на воротнике, в армейской, со звездой, шапке, из-под которой вьются пышные темные волосы. Этот портрет висит на стене в комнате. Переснимавший его для газеты фотограф восхищенно сказал: «Ну и красавицей вы были!»

Верно, Господь внешностью не обидел. Да и живой была, веселой. И силенка откуда-то бралась, несмотря на худобу и небольшой рост, когда надо было вытаскивать раненых, даже массивных, тяжелых, таких, как Морозыч, пожилой связист, относившийся к ней как к дочери. Нередко она помогала ему нести шестнадцатикилограммовую катушку с проводом, с ним всегда играла в паре в карты, сделанные из газет, во время затишья в Польше.

Там, неподалеку от их окопов, стоял костел, а возле него - дом ксендза и огромный сад, в котором росли чудесные яблоки. Ксендз, видно, специально их выращивал, свои сорта выводил, нигде больше таких яблок Надежда не встречала.

Играли раз в дурака на интерес: кому идти за яблоками. Они с Морозычем проиграли и пошли. Туда добрались нормально, два сидора яблок нарвали, а на обратном пути попали под артналет, как всегда, неожиданный. Пришлось отлеживаться в каком-то овраге, с ног до головы перемазались в глине, а когда вернулись, их увидел Каравашкин, комбат. Надежде он ничего не сказал, а Морозычу выговорил: «Как вам не стыдно! Вы человек в возрасте, пошли с ребенком!» А сам был на год моложе Надежды, на фронт ушел со второго курса московского института, добровольцем. Объявил он Морозычу «губу». А какая на передовой «губа»? Так, для виду сказал. Его стали угощать яблоками, он не взял, ушел хмурый. Потом один из бойцов все же отнес ему отборных, полосатеньких.

Позже в одном из боев Каравашкина ранило в плечо, сильно раздробило. Надежда должна была доставить его в медсанбат. Поехали на машине, что снаряды возит. В кабину комбат сесть отказался, сказал Наде: «Я с тобой в кузов!» Она по молодости (потом, вспоминая, хохотала над собой) боялась, что рука у раненого при тряске может оторваться, и привязала руку к его телу ремнем. Ехали через поле, которое простреливалось как нельзя лучше. Шоферу на войне опасней и сложней, чем кому бы то ни было. Как он их вез! Зигзагами, рывками... Кругом снаряды рвутся, кажется, вот-вот - и конец. В кузове уцепиться не за что, катались от борта к борту. Неимоверную боль терпел комбат, но ни звука, ни стона. Не верилось, что и доедут, а когда доехали, Надежда обняла шофера:

- Спасибо, что все-таки довез!

Он смущенно улыбнулся:

- Ну, обратно уж не повезу, со снарядами буду.

Каравашкина не пустили больше на фронт. Он писал Надежде уже из Москвы: рука на месте, только действует плохо.

А с Морозычем получилось так. Однажды они шли с ним вдвоем на НП, он впереди, она сзади. И вдруг за спиной разорвался снаряд. Морозыч упал на землю, а она прямо на него - некогда выбирать было... Он закричал снизу:

- Ранило!

Она, поднимаясь, недоуменно спрашивала:

 - Да как же это?!

И ничего не могла понять:

 - Ты ведь снизу был!

Перевернула его, расстегнула одежду... Точно! Весь живот в крови, внутренности видно. Осколок как-то низом прошел...

Перевязала, потащила по траншее на плащ-палатке.

Потом оказалось - ничего страшного, сверху только распороло, а внутри все цело. Сделали Морозычу операцию и демобилизовали по возрасту.

Много раненых повытаскивала из-под огня, не перечесть тех минут, когда на волосок от смерти была. Верила, что не погибнет, но было очень страшно. Главное, не хотелось погибнуть на чужой земле. Как-то в Польше зашла в лес, увидела могилку нашего солдата и подумала: «Никто сюда не придет!» Так лучше уж худо-бедно быть похороненной там, у себя, раньше говорили - на Большой земле.

Особенно туго пришлось в боях за Наревский плацдарм. Ей приходилось под очень плотным огнем переправлять раненых через Нарев. Не шибко это большая река, и очень хорошо просматривалась. Когда немцев отбросили, Надежда смотрела с их наблюдательного пункта; в трубу как на ладони был виден тот мостик, по которому она переползала с берега на берег и тащила по воде лодку-долбленку с раненым. Запомнился один капитан, у него было не такое уж сильное ранение, в кисть руки, но он так канючил, что пришлось крикнуть:

- Замолчи сейчас же!

Там, на Нареве, погиб Вася Прудников.

В сорок первом в районе Волоколамского шоссе, когда был дан приказ во что бы то ни стало задержать противника, и Вася остался один из всей батареи боеспособным, он вел огонь из четырех пушек: был и наводчиком, и подносчиком, и заряжающим, и замковым. И продержался до назначенного часа - когда подошло подкрепление. Послали на звание Героя Советского Союза, но Вася его не получил, наградили орденом Красного Знамени. Он был единственным солдатом в дивизии, носившим такой орден. Вася родился и жил в деревне, работал трактористом. На Нареве пуля попала ему в печень. Наверное, снайпер стрелял. Было ясно, что Вася умрет. Он и сам это понимал. Когда Надежда переправила Прудникова через реку и его уложили на носилки, он попросил:

- Надя, поцелуй меня. Я никого еще не целовал.

И потом, закрывая глаза, добавил:

- Если б ты знала, как я тебя любил.

От неожиданности она не знала, что ответить. Хотела сказать Васе что-нибудь хорошее, но в голову ничего не шло, а соображать некогда - надо возвращаться за другими ранеными... Да и о любви еще никакого понятия не имела.

 

6

Любовь пришла к ней позже, уже после тех боев, где-то через месяц, в ноябре сорок четвертого. Это был, конечно, не тот красавец капитан, командир батареи Рахманов, усиленно ухаживавший за ней и даже - безее ведома - объявивший о предстоящей свадьбе. Она узнала об этом стороной, и, когда к ней с приглашением пришли двое солдат, шла с ними в соседний дивизион в полной растерянности. В командирском блиндаже уже собрались гости, полковое начальство, играл патефон, дощатый стол был по-фронтовому накрыт. Ей ничего не оставалось, кроме как сказать, что свадьбы не будет. Получилось очень неловко. Рахманов кричал, что она его обманула.

Она отбивалась:

- У нас и разговора о свадьбе не было!

Из блиндажа выскочила в слезах. За ней вышел другой капитан, незнакомый. Он сказал:

- Вы не расстраивайтесь. Пойдемте, я вас провожу.

Она ответила, вытирая слезы:

- Проводите, только... до половины... Чтоб там, у нас, не видели...

Идти было довольно далеко, через лес. Всюду уже лежал снег. Вечер был тихим и ясным. Красноватые лучи солнца просвечивали сквозь деревья. Шагая рядом с этим капитаном, она почему-то быстро успокоилась.

- А вы не помните меня? - вдруг спросил он. - Мы ведь с вами уже встречались.

Она удивленно посмотрела на него. Молодой, примерно ее возраста (потом оказалось, на полгода моложе), высокий, стройный, лицом - не сказать, чтоб красив, но симпатичен. А главное - глаза. Живые, искрящиеся, добрые какие-то глаза, они ей сразу показались своими, близкими. Она отвернулась, сглатывая, и сказала, стараясь придать голосу равнодушие:

- Нет, не помню.

Похрупывал снежок под ногами. Капитан шагал прямо так, как вышел из блиндажа, без шинели и шапки, а температура была минусовая. Но он шел и не мерз.

- Перед Наревом, вспомните, - говорил он. - Вы куда-то шли по дороге со своих позиций, а навстречу попался офицер и спросил, где находится часть.

- А, так это были вы? - удивленно посмотрела она на него. И опять эти глаза, смеющиеся, проникающие в душу! Она отвела взгляд, нахмурилась.

А он говорил со смехом:

- Как это вы могли меня заподозрить?

В голову ей наплывал какой-то туман, в груди щемило. Странно, о скандале с Рахмановым она уже и не помнила.

- Хотя вы правильно поступили, - говорил он, и его голос доносился до нее как издалека. - Проявили бдительность!.. А позвольте поинтересоваться, куда это вы направлялись одна?

- На свидание, - сказала она, тут же охнув про себя: «Что я говорю-то?!»

- Так-так, интересно! И как, состоялось оно?

- Нет, - ответила она поспешно.

- Почему?

- Я сразу пошла назад.

- Сообщать, что видели подозрительного типа? - опять засмеялся он. - То бишь меня!

- Я испугалась. Правда, не обижайтесь!.. Пошла в обход, кругами... - она и свой голос теперь слышала как бы издалека, со стороны, и казался он ей севшим, охрипшим. - А вас, значит, - она покосилась на него, - перевели тогда к нам? Или вы раньше не воевали?

- Нет, почему, я на фронте с сорок второго. Перевели, да. В четвертом дивизионе я, батареей командую... А можно еще вопрос?

- Пожалуйста....

- Кто был тот счастливец?

Другому б и отвечать не стала или ответила грубо, а тут сказала просто:

- Разведчик один, Сережа Копылов. По рации меня вызвал... Так и не встретились мы: погиб на Нареве.

- Во-он как... - посерьезнел капитан. - Что ж, война... Тоскуете, небось, по нему?

- Нет... то есть... Как и по всем, кого знала... из погибших...

- А что ж так с Рахмановым обошлись?

Она вспыхнула:

- Я обошлась?! Да он... Ну его! Не было ничего! Я и не собиралась... Подумаешь, прогулялись два раза... Не хочу о нем говорить! - Она остановилась, помедлила в нерешительности. - Ну ладно, дальше вы не идите...

- И вообще оставьте меня в покое, - улыбнулся он. - Да?

- Я так не сказала...

- Вы сказали это недавно. Я ехал на лошади, вы - навстречу, тоже на лошади. Вид у вас был до того расстроенный, мне вас жалко стало! Я спросил: «О чем кручинитесь?» И вы сказали: «Оставьте меня в покое».

- Да?.. Это вы были? Опять вы? - растерянно смотрела она в его лицо, по которому двигались красноватые блики от солнца. - Странно... как-то... Это я тогда с Клавой, с подругой поругалась... Ой!.. Пойду я...

Повернулась, сделала несколько шагов, остановилась... Что-то сказать надо было... Или спросить?.. Что?.. Не соображала. Пошла - быстрей, быстрей... Как в бреду!

 

7

В землянке был только Лаврентьев, радист. Она легла на свое место и отвернулась к стене.

- Что с тобой, Надюха? - спросил радист.

Не поворачиваясь, глухим голосом ответила:

- Влюбилась.

Лаврентьев так и подпрыгнул:

- Да ты что?! А ну-ка... - Шагнул к ней, повернул к себе лицом. В тусклом свете керосиновой лампы внимательно посмотрел в ее глаза и расхохотался: - Точно! Ну, дела-а... Кто он? Как получилось? Рассказывай!

Лаврентьев был ей как старший брат - годами за тридцать, семейный. Она всегда ему обо всем рассказывала. Рассказала и тогда.

- Сейча-ас мы... - подсел к рации Лаврентьев.

 Минут через десять они уже знали, что капитан этот, Григорий Митрофанов, - земляк Надежды, сибиряк, только из более дальних мест, из Красноярского края. Не женат, награжден орденом Красной Звезды.

- От тебя ему что-нибудь передать? - спросил Лаврентьев.

- Не надо! - вскричала Надежда - Ни в коем случае!

- Может, пригласить его?

- Нет, нет!

 

8

На следующий день он пришел без приглашения, поникший, вовсе не похожий на вчерашнего бравого капитана.

- Мне надо с вами поговорить, - сказал он ей мрачно, при всех. - Не откажетесь прогуляться?

Ну, а уж в следующий раз они встретились на свадьбе. На своей свадьбе! Так же, в блиндаже, только не у Рахманова, играл патефон, было шумно, произносились тосты, заходили и заходили новые гости, поздравляли их, выпивали и уходили. У нее кружилась голова - никогда еще не была так счастлива! Рядом в сумраке блестели глаза Григория, не от выпитого, он не пил, отказывался наотрез, вообще был непьющим. Это Рахманов после того случая стал сильно пить, такая возможность, к несчастью, была: на их пути попадались виноводочные заводы, выпивки там было залейся (находились шутники, лошадей поили до того, что те падали мордой вперед, перебирая копытами). Жалко было Рахманова, хотелось хоть словом его утешить, но после того, как он на День артиллерии (тогда же, в ноябре сорок четвертого, уже после свадьбы) затеял драку с Григорием, она не могла с ним разговаривать. На свадьбе ей хотелось, чтоб этот день продолжался и завтра, и послезавтра, чтоб он длился вечно...

Но встречаться после свадьбы удавалось не чаще двух раз в месяц.

А потом еще и раздор случился. Не раздор даже, а так, легкая трещинка легла на их отношения, внешне вроде и незаметная, но для Надежды она была очень болезненной. Произошло это после того злополучного двадцать третьего февраля, когда она чудом осталась в живых. Пехотный полк, к которому была приписана батарея Григория, тоже в тот день попал в засаду, но им пришлось полегче, место было просторней, успели сориентироваться, пробились к лесу, потери у них были не такие большие. Григорию только плечевой сустав выбило обломком дерева, но ему там же и вправили. Встретившись с ним, Надежда во всех подробностях рассказала о своих злоключениях.

Он слушал, слушал и вдруг спросил:

- А обо мне ты хоть раз вспомнила?

Она опешила:

- Гриша... да я, считай... на том свете была...

- Ну и что? Выходит, только на этом свете я для тебя есть? Что это за любовь такая?

- Я вспоминала...

- То-то и видно, - усмехнулся он.

Она вспылила:

- А ты сам-то вспоминал обо мне в бою? У тебя-то какая ко мне любовь?

Он ответил спокойно, со вздохом:

- Любовь, она, как говорят, не пожар, а загорится - не потушишь... В том-то и дело, что я... Ладно! - отрубил он. - Хватит об этом!

И больше на эту тему не говорил, а если пыталась заговорить она, пресекал. Она кляла себя за то, что не сказала сразу, как все время думала о нем - и когда пряталась в трубе под мостом, и когда скиталась ночью среди холмов, и потом, когда замерзала в норе... Кляла себя за то, что вспылила, но исправить ничего не могла. Все было как будто по-прежнему, но в глазах Григория, когда они встречались, появилась едва уловимая настороженность, и даже отчужденность. Наверное, из-за того раздора он не стал встревать в ее конфликт с командиром полка Зигаровым. Она ему нравилась, и он вызывал ее к себе, говорил об этом напрямую... Дошло до того, что она влепила ему пощечину. Он сказал: «Пока я командир полка, твой Митрофанов ни одной награды не получит, так и знай!» Она ходила за двенадцать километров к комиссару дивизии добиваться, чтобы ее перевели поближе к Григорию, в его дивизион. Григория потом упрекали: «Ты сам должен был бороться!» Он хмуро отмалчивался.

- С характером был, - сказала Надежда Тимофеевна вслух, наливая кипяток в чашку и добавляя из чайничка заварки - чуть-чуть, а то как бы давление не поднялось, и без того чувствуется (к весне дело), а таблеток-то осталось всего несколько штук, надо экономить. Тяжко лекарства теперь достаются, в аптеку придешь, там говорят: бесплатно для вас только это. А зачем оно, если не помогает? Мне вот это надо. А это - только за плату.

Одна знакомая, тоже фронтовик, прозвала эту аптеку «похоронным бюро бесплатных рецептов».

Раньше как было? Сталин дал приказ: фронтовикам лекарства бесплатно - приходи, бери в любое время. А теперь пенсии на них не хватает, мизерной стала пенсия-то, как урезанный паек, да и выдают ее с большими задержками, так что подолгу приходится сидеть на одном хлебе. Что за времена?! В войну и то сытней было!.. Ну вот опять... О чем бы ни начинала думать, всегда мысли раньше или позже приходят к одному и тому же, к войне. И до сих пор трудно объяснить себе это, ведь из всей жизни только два года были отданы войне, и ладно бы остальная жизнь была бедна событиями, так нет же, и детство было необычным: отец служил в чекистах с восемнадцатого года, участвовал в разгроме белогвардейских банд в Томской губернии и на Алтае. И вот там-то, на Алтае, в двадцатых годах, когда отцу с охраной надо было переправлять золото, и не с кем было оставить ее и мать, она совсем еще маленькой девчонкой вдоволь намоталась по алтайским тропам в одном седле с отцом. Ночевали на берегу Катуни. Чуть какой шорох - сразу тревога, в ружье. Бывали и перестрелки. И тридцатые годы прошли бурно, в Омске - первые пионерские отряды, она была командиром дружины. И начало войны в тылу было полно событий: пришлось оставить учебу в мединституте и окончить курсы санинструкторов, но на фронт сначала не брали, она работала в колхозах, потом поступила в интендантское училище, эвакуированное из Ярославля. Жили в центре города, на территории старой крепости, в бывших конюшнях. На занятиях в «непроливашках» замерзали чернила... И после войны много всего повидала, работая в УВД, в исправительно-трудовых колониях... Но ничто так прочно не живет в памяти, как два года войны, ничто так не саднит, не мучает, не возвращает к себе с такой силой!

Взять хотя бы эти сны, от них никакого избавления! Вся жизнь делится на две неравные части, из которых та, что прошла без войны, кажется короче, меньше, и, что бы ни происходило в послевоенной жизни, сознание всегда невольно примеривало любое событие к жизни фронтовой, будь то склоки между соседями или вражда людей на работе, будь то еще что-то - все находило место для сопоставления в той, военной жизни;возмущение жестокостью людей друг к другу в житейских мелочах сменялось гнетущим недоумением: а почему там, в тех нечеловеческих условиях ничего подобного не было, и единственным признаваемым, неписаным, но и незыблемым правилом было - братство, и вся та жизнь принуждала следовать простейшей в своей мудрости установке: если надо помогать - помогай и если требуется что-то делать, не может быть никакой дележки: я делаю столько, ты столько, - просто каждый, не рядясь, должен делать сколько необходимо, копать, таскать или сидеть у рации. Не обозначенная никакими словами в той жизни заповедь «если просит тебя кто-нибудь идти с ним одно поприще, иди с ним два» была сама по себе частью жизнью, была естественной и необходимой, как воздух. И насколько ей все-таки там было легче с людьми, проще, насколько уверенней она себя с ними чувствовала! И когда думала об этом после войны, ей почему-то всегда вспоминалось, как поначалу, когда она оказалась одна среди мужиков в окопах, откуда даже высунуться было нельзя, до того там было все замаскировано, упрятано в землю от глаз врага, - они ей, начисто снимая неловкость, говорили:

- Надька, до ветру тебе надо? Давай, мы отвернемся!

Стоило ей зайти в мирной жизни в магазин обуви или одежды, как начинали вспоминаться связанные с этим случаи на войне: там одежда и обувь - особая проблема, тем более для женщины. Например, однажды у ней сгорели сапоги: поставила к печке сушить и уснула. Хорошо, кто-то проходил мимо землянки, увидел дым, заскочил, растолкал, а то ведь и задохнуться могла. Голенища сгорели полностью, остались одни низы, и ходила она в них, как в туфлях, вызывая смех, но когда в одном немецком доме увидела на хозяйке хорошие, новенькие, как раз по размеру сапожки, не смогла с нее снять, хоть ей и говорили: да забери ты! И в другом доме, где сапоги стояли на полке для обуви, не смогла взять, а потом в сутолоке один сапог куда-то исчез, чуть позже исчез и второй; после уж, когда оттуда ушли, ей эти сапоги отдал топограф:

- На, для тебя спер! Знаю, ты б не смогла...

А раз было - двоих перевели в соседний полк, они в спешке с другими вещами кинули себе в мешок ее юбку, - она в это время спала, - и унесли. Ей ходить не в чем, юбка на передовой - страшный дефицит. Дня через три зашила внизу шинель и пошла за юбкой, а ее уже, оказывается, пропили: выменяли на нее у поляков самогон. Пришлось ей долго ходить в солдатских штанах по горло.

А то еще был случай - зашли они с подругой в немецком городе в богатый дом, поднялись наверх, а там все сверкает от зеркал. Нашли они кнопки, с помощью которых открывались зеркальные дверцы шкафов, и увидели сразу столько красивых женских нарядов, всяких платьев, под каждым платьем свои, под цвет, туфли, над каждым платьем - шляпка. У них глаза разбежались. Еще бы, походи-ка столько в сапогах, в шинели да в гимнастерке! Не так давно Надежде Тимофеевне одна знакомая в клубе «Боевые подруги» рассказывала, как их в сорок четвертом в Архангельске повезли в кинотеатр - у них был женский прожекторный батальон, тогда как раз Англия и США начали помогать нашим войскам вооружением и продовольствием; северными морями шли груженые суда, их бомбили немецкие самолеты, а нашим надо было их сбивать, и девчата по ночам с помощью звукоулавливателей находили самолеты в небе, освещали их лучами, а уж зенитчики расстреливали, - и вот там, в кинотеатре, кто-то из гражданских надушенных и расфуфыренных баб сказал, глядя на них: «Да разве это девчонки? От них солдатчиной воняет». И когда их привезли обратно в казарму, они как давай все плакать, да так дружно, так горько и нескончаемо, что пришлось поднять на ноги и командира батальона, и замполита, который, придя к ним, сказал: «Да кого вы слушаете?! Что вы обращаете внимание на этих шлюх! Вы будете уважаемы всеми людьми! Перед вами преклоняться будут!» Только вряд ли их тогда это по-настоящему успокоило, хоть и прав был замполит, но не понять ему было, каково девчонкам так долго носить солдатскую одежду... А тут, в этом богатом немецком доме, столько нарядов, и каких! Стали они выбирать, наряжаться. Оделись, любуются на себя в зеркала. И вдруг на улице - тревога! Пришлось подхватывать свою одежду, оружие и бежать прямо так, в туфлях и платьях...

Вспоминать об этом без смеха она не могла, как и другой случай, тоже связанный с одеждой, только немецкой. Несколько человек из их полка, находясь в боевом охранении, то есть в тщательно замаскированном окопе, выдвинутом на переднюю линию, откуда надо наблюдать и слушать, особенно ночью, реагируя на малейший шорох, малейшее передвижение немцев, и если что, сразу сообщать своим, - выследили вражеское боевое охранение. Было это зимой, немцы на ночь выбросили всю свою одежду на улицу, на мороз, чтоб перемерзли вши, которые их заедали. Наши ночью подкрались, бросили им в трубу гранату. Немцы повыскакивали голышом, их схватили, уложили. С той стороны, конечно, сразу открылся огонь. Наши ползком притащили немцев к себе. Но не только никаких наград не получили, их чуть под суд не отдали - за то, что рассекретили боевое охранение. Теперь новое надо было делать. Случай замяли. Из тех ребят живым вернулся с войны только один, но всех их Надежда Тимофеевна помнила.

А сколько помнила она людей, никогда прежде не воевавших, приходивших в окопы добровольцами, рядовыми! Среди них были и ученые, и инженеры, и учителя... И все они, как правило, гибли; чаще всего гибли в первом же бою; бывало, гибли, не успев ни разу выстрелить. И их было особенно жалко. Она и сейчас считает: не надо было отпускать их на фронт, они бы принесли больше пользы там, в мирной жизни. Одному из них, кандидату филологических наук, она так прямо и сказала:

- Ну, зачем вы пришли сюда? Вы там нужнее!

Он посмотрел на нее с недоумением сквозь очки, подумал и ответил:

- Если б вы, Надя, побывали в моей шкуре в тылу, вы бы, я думаю, поняли меня... Когда я, взрослый мужик, среди стариков, детей и женщин, у многих из которых на фронте погибли мужья, занимаюсь проблемой японского трехстишья в русском переводе, чувствуя на себе осуждающие взгляды, которых, может, и не было... ведь многие думают так же, как и вы.... Но я эти взгляды ощущал физически!.. Возможно, это был мой собственный взгляд на самого себя, и тем не менее, мне это было... мучительно... Нет, я не мог по-другому! И я рад, что теперь нахожусь с вами.

Он тоже погиб. Перед боем, глядя из окопа на лес за выжженным солнцем и изрытым снарядами полем, откуда ждали атаку немцев, он тихо говорил:

- «Летние травы, след в вас я вижу воинских снов». Это вечно... Да, это будет жить и без нас...

И в ней продолжали жить все, кто погиб, и те два года, она давно поняла, остались в ней целой жизнью, сгустком жизни, перетягивающим всю жизнь последующую. И ничто никогда не могло уже отдалить или заглушить в ней грохота, шума, яростного биения той бескрайней, бушующей жизни, отсчет которой для себя самой вела она с февраля сорок третьего, когда со слезами на глазах приняла присягу и, став на одно колено, поцеловала уголок знамени. А потом была Москва, распределение по фронтам, битком набитый вагон электрички, увоз