Из моего рода Поляковых по полям сражений Великой Отечественной войны прошли с боями трое: дед, отец и дядя.

Когда в начале 30-х годов прошлого столетия семью потомственного коневода Полякова Абрама Устиновича раскулачили и сослали из Пензенской области аж на Дальний Восток, её в поезде недалеко от Омска ограбили, оставив без средств к существованию, и моим предкам пришлось осесть в степном Прииртышье – в селе Садовое Таврического района. Вот только бабушке моей, Прасковье, судьба не отвела долго прожить на новом месте: в дороге она простудилась, и очень скоро дед остался один с шестью ребятишками, младшему из которых было всего полгода.
Среди тех, кого военкоматы призвали в действующую Красную армию в самом начале Великой Отечественной войны, Абрам Устинович не оказался. Во-первых, он уже был в приличном возрасте: деду шёл 46-й год. Во-вторых, такие опытные коневоды, как он, тогда и на селе были позарез нужны. К тому же ещё с Первой мировой войны Георгиевский кавалер лейб-гвардии «Гусарская» Его Императорского Величества Абрам Устинович вернулся с тяжелыми ранениями, от которых остались рубцы на теле, а на двух пальцах правой руки отсутствовали первые фаланги. Однако, как и многие другие, дед не захотел отсиживаться в тылу и воспользовался лазейкой, которая предоставлялась отвергнутым военкоматами: он пошёл на фронт добровольцем.
Как и Первую мировую войну, Абрам Устинович практически всю Великую Отечественную провёл на лошадях, сражаясь с немецкими фашистами в войсках маршала Будённого. И домой в октябре 1945-го он тоже вернулся не только с боевыми наградами, но и с новым тяжёлым ранением, которое часто давало о себе знать всю его долгую послевоенную жизнь (дед покинул нас, когда ему было 82 года). Только одно, пожалуй, глушило его память о войне и фронтовом увечье – это лошади. Фанатично преданный им с детства, он до последних дней считал коней главным смыслом своей жизни. Они были его отрадой и самым целительным лекарством.

 

Накануне 60-летия Великой Победы, вспоминая своего отца, Фёдора Абрамовича Полякова и его рассказы о войне, я записала в тетрадь такие строки:
   

На войну смотрюсквозь призму лет,                       

в ней сражались мой отец и дед.                          

Им звезды Героя не дано,

для меня они герои всё равно.

В бой бесстрашно шли, чтоб бить врага,

чтоб покой наш сохранить в веках,

чтоб вернуть нам белый свет берёз,

Родину, любимую до слёз…

Рядовому было двадцать два.

В бой последний позвала судьба,

Голос командира: «Заряжай! Огонь!»

А стрелок упал с разбитой головой,

Каску сорвало, а с ней кудрявый чуб,

свет померк, но рядом - верный друг.

Вынес с поля боя сквозь огонь:

«Ничего, браток, ведь ты живой» …

В госпиталь везли, потом - в Ташкент:

Мало подавал он всем надежд.

Он в бреду Ивана звал, всё рвался в бой

и не знал, что друг - уже в земле сырой.

Долго бились в госпитале с ним:

выжить – выжил, только стал слепым.

А однажды сон привиделся бойцу,

будто зрячим он шагает по плацу,

перед ним – цветущий луг и боя нет,

а в руках – ромашковый букет.

Просыпается солдат – и наяву
видит свет, палату, медсестру
с милою улыбкой на губах

и братву в бинтах, на костылях.

И, ошеломлённый, крикнул он:

«Братцы! Вижу! У меня был вещий сон!…»

Радость в этот день текла рекой

«Под счастливою родился ты звездой!» -

вся палата веселилась не скупясь.

Первый раз солдат заплакал не стыдясь:

«Вот теперь я верю, что живой,

и могу вернуться снова в строй».

Военврач потупил в пол свой взор

и боец услышал приговор:

«Ты, мой друг, теперь не для войны,

для ромашек ты и мирной тишины»…

Как прозрел, так время побежало веселей.

Пышными букетами цвела сирень.

И казалось: уже нет войны,

но другой был смысл у тишины…

Через месяц получил он продпаёк,

на плечо закинул вещмешок.

всем сказал: «Бывайте!», закурил -

и в Сибирь родимую отбыл.

Конечно, в этом стихотворении я не могла отразить всё то, что отец испытал на войне, и тем более всю его нелёгкую жизнь. А так хочется, чтобы о ней знали не только его наследники, но и другие мои юные земляки, которым очень нужно и важно иметь перед собой достойные примеры для подражания.
После смерти матери, в 1934 году, 15-летний Федя Поляков ушёл пешком из своего села в Омск. Его приняли учеником литейщика–формовщика  на кирпичном заводе. Этот завод находился по улице 12-го Декабря, на берегу озера.

В Красную армию его призвали ещё до войны с фашистской Германией. Служил он на Дальнем Востоке, в морской пехоте.

Фронтовая жизнь отца началась осенью 1942 года  в 18-й механизированной бригаде. Перед отправкой  на передовую бойцов сводили в баню, подстригли, одели в новые белые овчинные полушубки, в валенки, выдали шапки ушанки. Эшелон был загружен артиллерийской новинкой 1942 года – более мощными, чем прежние (образца 1937 года) противотанковыми пушками - «сорокопятками» М-42. Молодые сибирские  артиллеристы держали путь к Великим Лукам.
В это время Советское командование готовило очередное наступление наших войск на Смоленском направлении. Одним из итогов этой операции, которая длилась с ноября 1942-го о январь 1943 года  и которую историки впоследствии назвали «Сталинградской битвой в миниатюре», должно было стать освобождение Великие Лук от немецких фашистов, оккупировавших город ещё в августе 1941 года. Кроме того, наступление Красной армии на этом фронте должно было вынудить командование вермахта оттянуть к Великим Лукам значительные армейские силы – более десяти дивизий, перебросив их от Сталинграда, Ленинграда и с других стратегических участков.
И то, и другое в ходе этой операции было достигнуто. Однако моему отцу не улыбнулось войти с победой в освобождённый многострадальный город. В одном из первых боёв (если не в самом первом), в которых участвовала 18-я механизированная бригада, Фёдор Поляков был тяжело ранен в голову, и сначала московским, а потом ташкентским врачам пришлось приложить немало усилий, чтобы вернуть его к жизни. Ещё полгода ушло на то, чтобы после нескольких операций он снова стал видеть.
Когда отца после долгого лечения в госпиталях в 1943 году комиссовали и он, получив инвалидность, вернулся домой, то первым делом поспешил к одной из наших соседок - Надежде Ворониной. И с того дня мои родители стали относиться к ней как к самому близкому и родному человеку, всегда помогали ей всем, чем могли. Для меня это в детстве было загадкой, но позднее я узнала, что Надежда была женой человека, который спас отца, вынес его с пробитой головой с поля того страшного боя. На котором, как он рассказывал, даже земля под ногами горела.

Дом Ворониных находился недалеко от места жительства моих родителей, но знакомы они не были. И первая встреча Фёдора Полякова с соседом произошла далеко от их Сибири - под Великими Луками. Иван Воронин служил в санитарном взводе, и хотя был намного старше моего отца, они сразу подружились. А когда с отцом случилась беда, именно Воронин нашёл его на поле боя и вытащил из-под огня.
Вот об этом-то и хотел рассказать отец, навестив его жену. А в ответ Надежда только горько заплакала и показала отцу похоронку на мужа…

Свой фронтовой подвиг Фёдор Поляков дополнил трудовым. После возвращения в Омск из ташкентского военного госпиталя он вернулся на свой  кирпичный завод, который дал ему путёвку в жизнь. И хотя по состоянию здоровья  ему  было противопоказано  заниматься  тяжёлой, угарной работой,  отец и не помышлял сменить литейку на какой-нибудь другой, менее вредный участок. Побывав на фронте, он прекрасно понимал, что здесь, в тылу, надо не выбирать, что легче и выгоднее, но делать всё, чтобы наша армия как можно быстрее и с меньшими потерями разгромила врага.  Формовку и литьё работники завода производили даже по ночам, если был срочный заказ. Лили печки - буржуйки для фронта, выполняли  другие военные заказы. Конечно, такие жёсткие условия труда здоровье отца укреплять не могли. Но он никогда не напоминал коллегам и заводскому начальству, что является инвалидом войны, и сам таковым себя старался не считать. До самой Победы и после, до ухода на пенсию, работал на одном месте, в своей родной литейке. Был награждён за работу в тылу и занесён в Книгу Почёта завода в честь 40-летия Победы в Великой Отечественной войне.

И ещё одно благое дело успел сделать отец: побывать с горстью родной, омской земли на могиле своего младшего брата, Николая Абрамовича, и от себя и всех своих наследников низко поклониться его праху.
Последнее пристанище моего дяди находится в Литве, в городе Каунасе. Сюда он попал на лечение после тяжелого ранения под Кенигсбергом (Калининградом) и от увечий скончался. Жизнь Николая Полякова оказалась очень короткой. Когда он в начале Великой Отечественной войны пошёл добровольцем на фронт, ему было всего 17 лет.

 

К сожалению, уже давно нет на карте Старого Кировска кирпичного завода, где трудился мой отец. А в 1998-м, не дотянув всего год до своего 80-летнего юбилея, покинул этот мир и он сам. Но светлая память о нём и его отце и брате всегда с нами. Увековечена она и в коротких строках омского мемориального многотомника «Солдаты Победы». Не забываем мы также спасителя отца, фронтового санитара Ивана Воронина. И всех их я считаю главными героями нашего рода и близких нам семей. Потому что в суровое лихолетье Второй мировой войны они сделали всё (и дальше больше), чтобы мы, их наследники, жили сегодня спокойно и радовались жизни. Один из них прошёл войну с автоматом, другой заряжал пушку, под третьим было лошадиное седло, а четвёртый ползал по полям брани с санитарной сумкой. Двоих из них война пощадила, пусть ранеными, искалеченными, но вернула родным и близким, другие  остались навечно в чужой сырой земле. Но все они, эти простые люди с непростой судьбой,  – самое святое, что всегда бередит мою душу и сердце. Все они – это мой «Бессмертный полк».

 

 

Валентина ОСТАНИНА

(р.п. Таврическое, Омская обла

 

 

СНЕГ  41-го

С отвесной хмурой высоты

На землю наугад

Снег шёл густой до слепоты,

А на земле был ад.

Он падал, пулями пробит,

На минные кусты,

Как белый госпитальный бинт

В короткий сон сестры.

Такое было в том аду:

Дышавшего едва

Бойца найдут в кровавом льду

И  вырубят из льда.

В госпиталях – на костылях,

Домой – на костыле.

Весну застанет на полях,

А через год – в земле.

Соединились кровь и снег

Прочнее чем гранит.

То память, не смыкая век,

Минувшее хранит.

 

В землянке

Горел фонарь неярко,

Чуть лица освещал.

И самовар в землянке

Согреть всех обещал.

Казалось, лица эти

Войной обожжены.

Их не узнают дети,

Но матери – должны.

В руинах Сталинграда,

По стылости траншей

Шёл кинооператор

Вдоль волжских рубежей.

Предложена цигарка.

И к самовару жест.

Он о бойцах в землянке

Успел отснять сюжет.

Боец конвертик ладит.

Другой берёт иглу,

А третий кошку гладит,

Пришедшую к теплу.

Тревога! Все – наружу.

Вот рухнул первый взрыв,

Кто – ранен, кто – контужен,

Кто в снятых кадрах жив.

Дрожит фонарь забытый

И самовар забыт.

Солдатский чай непитый

С тех пор бежит, бежит…

 

Чёрная полоса

Эта чёрная полоса

Рано сделала пряди белыми.

Туго стянутыми – пояса,

Руки женские – огрубелыми.

Научила пахать и жать

За троих и за всех соколиков,

Фотографий которых ждать

В письмах, сложенных треугольником.

Чёрный плат, как судьбу, надеть,

Откричав похоронку пронзительно.

Малых детушек обогреть.

Горячо помолиться Спасителю.

Чтоб Победу в бою даровал

Сильным духом и крепким нервами.

Чтобы лютых врагов истреблял

Раскалёнными гневными стрелами.

       

 

Я - НЕ ДИТЯ ВОЙНЫ

Я родилась в тяжёлом сорок пятом.

Ещё дымилась русская земля,

Когда пришла суровая расплата

К распластанным штандартам у Кремля.

 

Я – не дитя войны, мне ненавистной.

Есть в метриках и мама, и отец.

А в генах – русской доли путь тернистый,

И есть в крови, наверное, свинец.

 

В крови славянской – это не смертельно.

Хоть тяжелы бываем на подъём –

Своим живём, своих полей метельных

Не отдавали и не отдаём.