Неутешное горе в одном казачьем семействе

Мы бездействуем в Новолеушковке. Пока в наличии здесь, в корпусе, нет ни одного генерала — ни командира корпуса, ни начальников дивизий, ни командиров бригад. Некуда девать свое свободное время, и нет никаких развлечений. Непролазная грязь на улицах станицы словно залепила, замазала все наши чувства. В один из дней мой помощник по строевой части полковник Тарарыкин пригласил меня с адъютантом Галкиным пообедать у него.

В обыкновенном и небогатом доме казака втроем разделяем скромную трапезу. “Вано” — так называл я его по-грузински, как всегда, бодр и весел. Светлый блондин с бритой головой, всегда аккуратно и элегантно одетый в бикирку, подкупает всех. Он очень просто говорит со своими хозяевами, весело шутит и аппетитно кушает все, что подают нам на стол две грустные молодицы. Своими веселыми рассказами из военной жизни в бичераховском отряде и разными холостяцкими похождениями он веселит нас троих.

Он шутит и с молодицами, но те совершенно не обращают внимания на его слова.

И как Вано ни старался их расшевелить своими шутками, ничего не получалось. Подадут они нам следующее блюдо чего-нибудь молча и немедленно же уйдут в кухню, за дверь.

В противоположной стороне от стола нашего, у стены, на кровати, поджав под себя ноги в чулках, сидит хозяин дома, казак лет пятидесяти, и также молча и грустно слушает веселые рассказы Тарарыкина.

— Какие нелюдимые казачки-черноморки, — тихо говорит Вано. — Не то что наши линейские — разговорчивые и шутливые. Может быть, стесняются своего свекра? — добавляет он.

Своими рассказами он заражает меня, и мне также хочется рассказать ему и Галкину о своих случаях. И я перебиваю его словами.

• А вот у нас, Вано, в Корниловском полку, было... — говорю весело и вижу, как старшая сноха, подойдя к нашему столу со следующей чашой снеди, остановилась, вся впилась в меня глазами и произнесла мертвенно-мрачно, или спрашивая меня, или не веря своим ушам, что она слышит слова — “в Корниловском полку”...
• Кор-ны-лов-ськый... Кор-ны-лов-сый...
• Ты што, молодыця, так удивлена?.. Што — муж там твой? — спрашиваю ее.

А она, бедняжка, словно окаменелая, с выпученными черными, застывшими от горя глазами — робко, не спеша повернулась кругом и, посмотрев на свекра, тихо произнесла:

— Тату!.. Вин того ж полка...

Услышав это, свекр нервно спустился с кровати, нервными руками вобрал свою длинную рубаху под очкур, неуверенно вложив свои ноги в опорки и подойдя к столу, грустным голосом спросил:

• Вы, господин полковник, командовали Корниловским полком?
• Да... а что, отец?
• А не знали ли Вы там братьев-казаков? — спросил он, назвав их фамилию.
• Не знаю, дорогой... казаков ведь много прошло через полк... и трудно командиру полка всех их знать, — ответил ему спокойно, ласково, как отцу. — А што?.. — переспрашиваю его.
• Та то ж мои двое сынив... — вдруг говорит он уже по-черноморски и как-то будто плачущим тоном в нос. И продолжает: — И обы два вбыти там, в Корныловськом полку, на Манычи... а цэ — йих жоны-удовыци... живуть у мэнэ... того ж воны и смутни... такэж нэщастье... обы два погыблы... и билын сынив нэма... зостався я одын в хозяйстви... добре шо молодыци слухьяни... и до дому, к свойим, нэ хочуть итты... спасыби йим... — с бесконечной грустью и боясь расплакаться, урывками произнес он эту жуткую тираду слов, дебелый телом пятидесятилетний казак.

Счастлив тот, кто не имеет доброго сердца. Но я тогда буквально растерялся от этих жутких слов старого казака — отца своих погибших сыновей. Мне было так остро понятно все их горе, что я даже не мог им выразить словами своего сочувствия, зная, что это не только что их не успокоит, но это еще больше растревожит их больные сердца.

Я почувствовал, что в их глазах я был словно виновник гибели их мужей и сыновей. И они погибли именно тогда, когда я командовал Корниловским полком на Маныче в начале 1919 года. Вот, думаю, и скажут они: “Офицер, командир — он жив... а козакы вбыти!.. Так воно всегда бува!.. Война тикы панам на пользу”...

Наш обед сразу же пресекся в веселых разговорах. Стало так всем грустно. Семья ведь потеряла обоих своих сыновей, и... единственных.

“Ну, какая же может быть отрада в будущем во всей семье: и отцу, и матери, и этим двум вдовицам?” — думал я.

“Семья отдала Родине самое ценное, что имела! И завтра могут прийти сюда их кровные враги-большевики, убившие их души... Как они будут чувствовать себя тогда?” -— сокрушался я молча. И поймет ли все это горе казачьей семьи высший командный состав армии? И не напрасны ли были эти казачьи жертвы?! И, откатившись от самого Воронежа и до Кубани, было о чем подумать...

Й Кубанский конный корпус

Он все же пополнялся казаками, но мы совершенно не знали, что делается на фронте и в формировании Кубанской армии, для чего нас и вызвали с фронта.

Из Екатеринодара вернулся командир корпуса генерал Науменко. Выслушать его доклад приказано собраться в местной школе всем офицерам и казакам.

Мы в школе. Офицеров немного, но казаков полная зала. Из старших офицеров присутствовали только три полковника — Кравченко, я и Тарарыкин. Видимо, больше их не было при корпусе.

В грязных сапогах, в кожухах, в потертых папахах, но при шашках и кинжалах — общий вид казаков был довольно будничный. Непогода и грязь словно придавила и унизила всех этих храбрых молодецких казаков, видавших Царицын, Камышин, подступы к Саратову, бравших Воронеж и видавших много раз и победную славу своих полков, и видавших много раз близко смерть в глаза.

Своими костюмами немногим отличались от них иофицеры. Вид всех был глубоко серый.

Офицеры разместились на передних лавках, а казаки позади, где кто попало, заполнив все помещение.

Генерал Науменко был встречен по-воински. Он громко поздоровался с казаками, и те ответили ему бодро.

В овчинном романовском полушубке в талию, и на нем кавказское оружие в скромной серебряной отделке. Он также в грязных сапогах, так как в станице — сплошная грязь на улицах.

Он говорил о недостающем обмундировании для полков и невозможности получить больше того, что уже получено. Просил казаков “потерпеть”. Говорил о пособиях за убитых в боях лошадей и вообще говорил о материях, но не о формировании Кубанской армии и фронте.

Закончив короткий доклад, разрешил “задавать ему вопросы с мест”. И начались нудные вопросы “с мест”, начинавшиеся обыкновенно словом “а почему?”. И оказалось, что этих “а почему?” у казаков было очень много, главным образом экономических. Видимо желая успокоить казаков, он, мягко улыбаясь, предложил послать делегацию из казаков в Екатеринодар, в войсковой штаб, чтобы они на месте убедились бы: все, что он говорит о пособиях, есть чистейшая правда.

За этими материальными вопросами стали поступать и политические. И когда кто-то запросил генерала о разгоне краевой рады и казни священника Кулабухова, в толпе наступила напряженная тишина. Масса, видимо, хотела знать, как все это произошло?

Мы, офицеры, воспитанные в военных училищах “быть вне политики”, в корне оставались таковыми. Но казачья масса, как видно, ближе принимала к сердцу происшедшее в Екатеринодаре. Нам, трем полковникам, сидевшим рядом и впереди всех, почувствовалась недопустимость здесь подобных вопросов в массе строевых казаков.

• Ты какого полка? — вскочив на ноги, громко спросил Кравченко казака в полушубке и при шашке, выступившего со своими вопросами вперед.
• 1-го Кубанского, господин полковник, — отвечает он спокойно, повернувшись к нему лицом.

— Ну, так и садись!.. И вначале с этими вопросами обратись ко мне, к твоему командиру полка, а не к командиру корпуса, — произнес он коротко при полной тишине и просил Науменко закрыть собрание.

На удивление, масса ничем не реагировала на это, и командир корпуса предложил казакам успокоиться и разойтись.