Неожиданное пополнение в дивизию

Мне нужно было поговорить по аппарату со штабом 2-го Кубанского корпуса, находившегося в станице Леушковской. С адъютантом скачу на станцию Сосыка. Переговорил и стою с несколькими офицерами на платформе, как бы отдыхая от тяжелых дум в культурном уголке. К нам подходит какой-то сотник в крытой шубе-черкеске, при полном офицерском вооружении и в темных очках.

— Где здесь начальник 1-й Кавказской казачьей дивизии? — обращается он к нашей группе.

Голос этого офицера показался мне очень знакомым. Галкин указал на меня.

— Господин полковник!.. Сотник Курукалов с пополнением конных казаков в 125 человек прибыл во вверенную Вам дивизию, — рапортует он спокойно, отчетливо выговаривая слова, и смотрит “обыкновенно” мне в глаза.

Услышав фамилию Курукалов, я смотрю на этого сотника уже не спокойно. Я его узнал.

— Откуда же Вы их привели, сотник?

— Из Баталпашинского отдела, господин полковник. Мы прибыли еще вчера и здесь ждали дивизию, — все так же спокойно отвечает он, и вижу, меня он совершенно не узнает.

G тех пор прошло девять с половиной лет. В 4-й сотне 1-го Екатеринодарского кошевого атамана Чепеги полка нас было семеро вольноопределяющихся. Василий Курукалов осенью 1910 года заканчивал свой двухлетний срок службы. Он был станичный учитель своей Чамлыкской станицы и среди нас, семи, считался самым старшим и самым серьезным. Я же только что поступил в этот полк и сотню, был самым младшим, самым маленьким и... не серьезным. Мне было семнадцать лет. Он тогда много читал, делал выписки из прочитанного, был серьезен, умен до философских вопросов включительно. Меня он очень любил и оберегал от шалостей. Все мы жили на частной квартире, кстати сказать, в очень богатом доме Полуяновых, у отца будущих кубанских большевиков-братьев. Ян Полуян был средний. Две их сестры также ушли в их красный лагерь. Они были коренные и богатые казаки станицы Елисаветинской, имея в своей станице хутор в поле.

Приняв от него рапорт и расспросив все официально, приближаюсь к нему, подаю руку и произношу:

-~ Ну, здравствуй, Василий, дорогой! — обнимаю его и целую в губы.

Он совершенно растерялся, как и мои офицеры, смотрят на меня и не понимают — в чем дело?

• Что?.. Не узнаешь, старина? — весело говорю ему. — Федя... с Кавказской... вольноопределяющийся 4-й сотни 1-го Екатерино дарского полка в 1910 году.
• Так точно, господин полковник! — еще неуверенно отвечает он. Забыл ли он это или по воинской привычке держится официально.
• Ну вот что, Василий! Сейчас едем прямо ко мне на квартиру и закусим на радостях.
• Слушаюсь, — вновь почтительно отвечает он, взял руку под козырек.

Мне становилось и досадно и смешно.

Мы у меня, в доме Гурбича. Последний еще не вернулся со станичного сбора. Я снимаю папаху, Василий меня рассматривает и... признает.

— Но как Вы возмужали, господин полковник! — произносит он. — Но черты лица — те же, — добавляет он.

Мы закусываем. Где-то достали спиртное. Я уговорил-приказал Василию Курукалову, сотнику, называть меня по имени и отчеству, но он никак не мог этого усвоить. А “ты” у него совершенно не выходило для произношения.

Как жаль, что подобное пополнение казаков пришло так поздно. Под Воронеж!.. Под Воронеж надо было Кубанскому войску слать свои тысячи казаков, а не тогда, когда мы оставили даже и Ростов-на-Дону!.. Вот оно — отсутствие своей войсковой военной силы — КУБАНСКОЙ АРМИИ! Войсковой аппарат со слабой волей оказался...

Поздно вечером вернулся Гурбич.

— Ну вот, господин полковник... станичный сбор решил не уходить. Все остаются в станице. Но кто хочет — может идти с войсками. Никто этому препятствовать не будет. И иного исхода нет хозяйственным казакам, — произнес он.

С чувством большой грусти я покидал наутро следующего дня богатый и гостеприимный дом Гурбича, члена краевой рады, который решил “остаться” и жить в мире с большевиками. Это было, конечно, великое заблуждение, но в то же самое время, уходя от них, надо было бросить все, может быть, поколениями Гурбичей нажитое хозяйство, окультивированное во всем, и идти в полную неизвестность! И на сколько времени? Бросить жену, детей... Жуткий вопрос для всего хозяйственного казачества.

Судьба самого Гурбича мне неизвестна.

Дивизия в Тихорецкой

Сюда она прибыла в первых числах января 1920 года и расположилась по квартирам в хуторе Тихорецком, при узловой станции того же названия.

Если картину хаотического отступления мы видели в Ростове, по пути Ростов—Батайск и в Батайске, то, что творилось в Тихорецкой и в особенности на самом вокзале, — все это превосходило всякое воображение.

Узловая станция Тихорецкая являлась последним железнодорожным узлом, куда сходились все пути отступающих армий, частей, учреждений, обозов и всех тех, кто уходил от красных на юг.

На станции стоял поезд главнокомандующего генерала Деникина. Сюда подошел и поезд командующего Кавказской армией генерала Покровского. У входа в вагоны стояли парные часовые. Возле них было пустынно, но зато на перроне, в самом вокзале, на путях, на улицах хутора были сплошные толпы воинских чинов всех рангов и полков, в большинстве случаев пехотных частей. Казаков было очень мало, а Донского войска — почти никого. Все они в английских шинелях, в погонах, вооружены. Уставшие, небритые, но еще не потерявшие воинского вида, взаимоотношений и жаждущие порядка. Посторонний человек, посмотревший на это человеческое месиво и не зная всего случившегося, не понял бы, зачем они здесь и что они хотят?

Эта масса людей была нервно возбужденная, торопливая, переходящая и куда-то стремящаяся. И чтобы это понять, надо было только взглянуть на стены вокзальной постройки, на лицевую сторону вокзала к перрону, чтобы уразуметь, кто они и что это?

Вся лицевая сторона вокзала была сплошь покрыта разными объявлениями, написанными от руки, крупно, жирно, цветными карандашами. Размер объявлений был максимально в пол- или четверть страницы большого листа бумаги. Стиль и содержание их были одни и те же. Они были приблизительно таковы:

“Всем одиночным чинам и группам такой-то части следует направляться к их штабу в такую-то станицу”. Следовала подпись главного начальника.

Этих объявлений было так много, что по ним можно было точно определить название и состав частей Добровольческого корпуса генерала Кутепова.

Среди них не было ни одной от Донской армии и от кубанских частей. Но было одно объявление от 1-й Терской казачьей дивизии корпуса генерала Шкуро, с указанием, где отдельным казакам искать дивизию. Здесь же, на вокзале, я неожиданно встретил и ее офицеров, моих сверстников по Оренбургскому казачьему училищу, есаулов Илюшу Полтавского²⁷² и Степу Конокова²⁷³. Я их не видел со дня нашего производства в офицеры, с 1913 года. Мы были очень рады такой неожиданной встрече, но они куда-то торопились, и встреча была коротка. С тех пор я их больше не видел.

Вскоре в Тихорецкую прибыла и Сводная сотня от дивизии под командой полковника Соламахина. Это было для меня полной неожиданностью. Сам Соламахин тогда говорил, что он отойдет с сотней в Крым, но оказалось, он также, и почти без боев, под начальством генерала Фостикова отошел через Ростов.

Генерал Фостиков по этому поводу писал мне от 10 декабря 1958года:

“Отходя с Кубанцами от Северного Донца — с боями проходил по маршруту Переездная—Попасная—Троицкое—Алмазная— Чернухина, все время под ударом слева, фланговым маршем на Ровеньки и далее на Александр—Грушевский—Нахичевань. В Нахичевани (армянском), вопреки запрещению — я одеваю почти всех казаков из английских складов — френчи, шаровары, шинели, одеяла. Дальше вхожу на Кубань и двигаюсь до Кавказской, отпуская офицеров и казаков по новым пунктам формирований. Сам уезжаю в станицу Григорополисскую и по отделу, для формирования 2-й Кубанской казачьей дивизии”.

Действительно — наша сборная сотня полковника Соламахина прибыла отлично обмундированная и даже с запасами. У всех офицеров сотни было по два комплекта офицерского английского обмундирования. Сам Соламахин был одет в дивные зимние бриджи и офицерский китель английской марки. Но нам они ничего не дали...

На радостях встречи где-то повеселились. И Соламахин, влив свою сотню в дивизию, выехал также в отпуск, в свою Некрасовскую станицу. В дивизии оказалось уже свыше 600 шашек. Во 2-м Хоперском полку составился хор трубачей. В дивизии фактически не было ни одного командира полка. Два убиты при отступлении, Соламахин выехал в отпуск. Не было и штаба дивизии, все разъехались. Если казак уезжает из полка без разрешения, то он считался дезертиром. Но если офицеры уезжали без разрешения, считалось нормальным явлением. Такой парадокс...

Партизанские полки дивизии, как образовавшиеся в Гражданской войне и по личной инициативе полковника А.Г. Шкуро, они не имели знамен. Где был штандарт 1-го Хоперского полка, мне неизвестно. Но наличие штандарта 2-го Хоперского полка, при наличии хора трубачей, при наличии всех офицеров полка и их командира, — все это, вместе взятое, все эти 600 шашек, не считая пулеметных команд, — объединялось в один полк Хоперский, официально же называясь 1-й Кавказской казачьей дивизией. Приказы и сношения, как и рапорты, мною писались по дивизии и от дивизии. Сохранились ли они? Думаю, что все погибли. Но по ним интересно было бы воспроизвести психологическую сторону, как и переживание тех дней.

Пришло распоряжение: “Дивизии перейти в станицу Ново-Леушковскую и быть в распоряжении командира 2-го Кубанского конного корпуса, генерала Науменко”.