Боевые картинки кубанских частей на фронте

Мы их занесем из источников не казачьих. Генерал Деникин в своем труде “Очерки Русской Смуты” пишет: “Мы оставили Юзо-во, Долю, Волноваху, Мариуполь. Ввиду этого коннице генерала Шкуро (1-я Кавказская казачья дивизия. — Ф. Е.), взявшего 17 марта Дебальцево, была дана задача ударить по тылам Западного фронта. В течение двух недель — с 17-го марта по 2-е апреля — он прошел от Горлова до Азовского моря, наводя страх на большевиков, разогнав, порубив и взяв в плен несколько тысяч человек, бронепоезда и другую военную добычу. Между Волновахой и Мариуполем генерал Шкуро разгромил “дивизию Махно”, полки которого, как сообщалось в донесении, “обратились в паническое бегство, бросая оружие, шубы, шинели и даже сапоги...”¹³⁹

“В этом и последующих сражениях надлежит отметить боевое сотрудничество с генералом Шкуро и оперативное руководство корпусом, его доблестного начальника штаба, генерала Шифнер-Маркевича¹⁴⁰”, — отмечает генерал Деникин¹⁴¹.

Один из командующих Красной армии А.И. Егоров об этом рейде генерала Шкуро пишет в своей книге “Разгром Деникина в 1919 году”:

“Начальные успехи 13-й красной армии и группы Махно были быстро ликвидированы конницей противника. Направленный между Волновахой и Мариуполем генерал Шкуро нанес ряд сильных Ударов малоустойчивой и невысокой в моральном отношении группе Махно, и вследствие этого войска генерала Май-Маевского, в первых числах апреля, вновь занимают первоначальное положение”¹⁴².

Генерал Деникин продолжает: “1-й Армейский корпус генерала Кутепова и 1-я Терская казачья дивизия генерала Топоркова устремились на Харьков и, после пятидневных боев, 11 июня занимают город.

16-го июня, по собственной инициативе генерала Шкуро, был занят Екатеринослав”¹⁴³.

Как был захвачен город и как восприняло это его население — приведем выдержки из пространного рассказа юриста города З.Ю. Арбатова¹⁴⁴:

“С утра 12 июня, проделав какие-то маневры, показавшиеся большевикам отступательными, полковник Шифнер-Маркевич бешеным налетом под артиллерийским огнем первым влетел на железнодорожный мост через Днепр, увлекая за собою безудержную лавину разгоряченных казаков”.

“К часу дня, озираясь по сторонам, по городу разъезжали казаки... а Шифнер-Маркевич с сотней казаков помчался к станции Горяиново, чтобы отрезать большевикам путь по железной дороге, и, захватив там два эшелона красноармейцев, вернулся и город”.

“Легкой рысью проносились по проспекту сотни казаков; добродушные улыбки кубанцев, загорелые лица офицеров, часто мелькающие беленькие Георгиевские крестики на груди и бесконечный восторг, неимоверное счастье освобожденных людей...”

“К обеду разнеслась весть о приезде генерала Шкуро, и улицы снова наполнились толпой.

Увидев молодого генерала, идущего впереди бесконечной ленты конных войск, толпа забыла печаль прошлой ночи... Прилив твердой веры и новые надежды охватили исстрадавшихся людей. Генерала забрасывали цветами; молодые и старые женщины, крестясь и плача, целовали стремена принесшего освобождение генерала. И впервые, после трехнедельного молчания, зазвонили церковные колокола”...

“Шкуро, устало покачиваясь в седле, смущенно улыбался; к его простому загорелому лицу как-то не шли ярко-красные генеральские лацканы (лампасы. — Ф. Е.); и еще вчера неизвестная фамилия Шкуро сегодня стала ореолом освобождения и надеждой на восстановление Родины”.

А вот как действовали кубанские конные дивизии на противоположном фланге, на Царицынском направлении:

“На закате 6-го мая я назначил общую атаку, дав горцам, 1-м Конной дивизии и бригаде полковника Фостикова направление на станицу Великокняжескую. С начала артиллерийской подготовки я объехал фронт полков, сказал людям несколько слов, приказал снять чехлы и распустить знамена.

При построении боевого порядка всем полковым хорам трубачей приказал играть марши своих частей.

Как на параде строились полки в линию колонн, разворачиваясь в боевой порядок. Гремели трубачи, реяли знамена. Вот блеснули шашки. Пронеслось “Ура!”, и масса казачьей конницы ринулась в атаку, вскоре скрывшись в облаках пыли. Гремела артиллерия. Белые дымки шрапнелей густо усеяли небо...” — пишет генерал Врангель¹⁴⁵.

“Противник, за три дня боев, потерял около 15 тысяч пленных, 55 орудий и 150 пулеметов”, — тут же добавляет он.

А вот вторая картинка казачьей славы и страданий, по его словам:

“В автомобиле выехал в Котельниково. На всем пятидесятиверстном пути мы не встретили ни одного жилья. Безлюдная, покрытая ковылем, местами солончаковая степь была совершенно пустынна. Красные кирпичные маленькие здания полустанков одиноко стояли в степи. За весь путь мы встретили лишь медленно тянувшийся, запряженный верблюдами арбяной транспорт с ранеными, убийственно медленно тянулись сотни верст скрипучие арбы; укрывши головы от палящего зноя, лежали несчастные страдальцы”¹⁴⁶. Своеобразный многотысячный бивак казачьей конницы в Астраханской степи генерал Врангель описывает в поэтических тонах. Вот он:

“В ночь на 27-ое мая, перед атакой, армия ночевала в поле. Стояла тихая звездная ночь. Воздух напоен был степным ароматом. Далеко по степи раскинулись бивуаки полков. Я спал на бурке, подложив под голову подушку седла. Кругом слышались голоса казаков, фыркали кони, где-то далеко, на заставе, стучали выстрелы. Казалось, что история перенесла нас на целый век назад, в эпоху великих войн, когда не было ни телеграфов, ни телефонов — и вожди армий сами водили войска в бой”¹⁴⁷.

Все это так красочно и выпукло пишет русский генерал о доблестных полках Кубанского войска, победно идущих на Царицын, коих под начальством генерала Врангеля было ДВАДЦАТЬ ОДИН. Но никто из кубанских генералов и старших начальников, участников этого похода, глубокого по боевой славе, острого по кровавым потерям и всевозможным невзгодам в солнцем спаленной Астраханской степи — никто не описал...

Но возможно, что в казачьей психологии это было самое обыкновенное дело, самое нормальное, о чем и не следует писать? Возможно...

После кровопролитных двухдневных боев, главным образом под ударами 1-го Кубанского конного корпуса генерала Покровкого и 2-го Кубанского конного корпуса генерала Улагая, 17 июня 1919года Царицын пал.

Насколько жестоки были кровавые потери, генерал Деникин пишет: “Стоил этот успех крови не малой (то есть весь поход на Царицын и взятие его. — Ф. Е.). В одном командном составе убитых и раненых было пять начальников дивизий, два командира бригад и одиннадцать командиров полков — свидетельство высокой доблести войск, в особенности Кубанцев”¹⁴⁸.

“ 15-го июля под сокрушительными ударами группы генерала Покровского пал Камышин. В трехдневную операцию под Камыши-ном, было взято около 13 тысяч пленных, 43 орудия и много пулеметов”, — пишет генерал Врангель¹⁴⁹, а всего за 40 дней Царицынской операции — 40 тысяч пленных, 70 орудий, 300 пулеметов¹⁵⁰.

“После овладения Царицыном — 21-го июня 3-й Кубанская казачья дивизия под начальством генерала Мамонова, переправившись на левый берег Волги, достигла полотна железной дороги Саратов — Астрахань; своими головными частями заняла село Средне-Ахтубин-ское, где была встречена населением колокольным звоном”¹⁵¹, а “в средине июля, в районе Эльтонских озер, части генерала Мамонова вошли в связь с уральцами. Разъезд уральских казаков, пересекший на пространстве ста с лишним верст пустынную степь, соединился с нашими частями”¹⁵².

“На Дону царил высокий подъем. 10-го июня Донское Войско торжественно праздновало в Новочеркасске освобождение своей Земли от нашествия красных. А Армия Дона, насчитывавшая в средине мая 1919 года ПЯТНАДЦАТЬ тысяч бойцов, росла непрестанно, дойдя к концу июня до СОРОКА тысяч”¹⁵³.

После этого знаменитый рейд 4-го Донского корпуса генерала Мамантова по тылам красных в августе месяце — Тамбов, Козлов, Лебедянь, Елец, Грязи, Касторная.

“По всему пути генерал Мамантов уничтожал склады и громадные запасы противника; разрушал железнодорожные мосты; распустил несколько десятков тысяч мобилизованных; вывел целую бригаду крестьян-добровольцев; нарушил связь, снабжение и вызвал среди большевиков сильнейшую панику”¹⁵⁴.

“Разграбление и уничтожение складов, баз и запасов Южного нашего фронта нанесли весьма тяжелые удары всему снабжению армий”, — пишет красный командующий А.И. Егоров и фиксирует, что “значение этого казачьего конного рейда генерала Мамантова было очень велико для всей операции Южного красного фронта этого периода”¹⁵⁵.

“В то время, когда Мамантов нащупывал на фронте наиболее подходящие пункты для своего обратного прорыва — конный корпус генерала Шкуро, вместе с другими добровольческими частями, продолжал наступление, — говорит в своем повествовании Егоров и потом эпически заканчивает так: — 19 сентября (6сентября по ст. ст.) Мамантов ударил в тыл четырем нашим пехотным дивизиям, и около 10 часов в тот же день произошло его соединение с корпусом Шкуро”¹⁵⁶.

Эти два казачьих конных корпуса соединились северо-западнее станции Лиски¹⁵⁷.

После захвата города Екатеринослава 16 июня 1-й Кавказской (Кубанской) казачьей дивизией она долго и очень успешно оперировала на правом берегу Днепра в юго-западном и западном направлениях от города, совместно с 2-м Лабинским, 42-м Донским казачьими полками и Терской пластунской бригадой и левофланговыми частями Добровольческой армии. Угроза Харькову со стороны красных войск заставила главное командование перебросить спешно поездами дивизию в этот район по маршруту Полтава—Харьков— Белгород. К этому времени с левого берега Днепра сюда перебрасывают и 1-ю Терскую казачью дивизию генерала Агоева¹⁵⁸.

Из этих двух казачьих дивизий был составлен корпус, который был назван 3-й Конный. Его командиром был назначен генерал Шкуро. Генерал Шифнер-Маркевич стал во главе 1-й Кавказской казачьей дивизии. Все это произошло в первых числах августа 1919 года.

Если после занятия Камышина головные части Кубанских конных корпусов подошли по правому берегу Волги к Саратову на 80 верст, как пишет генерал Деникин¹, то в августе под нажимом красных войск был сдан и Камышин.

В центре же Вооруженных сил Юга России, как официально определялись все силы под командованием генерала Деникина по его “Московской директиве”, был полный успех.

“7-го сентября 1-й Армейский корпус генерала Кутепова взял Курск. 17-го сентября генерал Шкуро неожиданно переправившись через Дон, захватил Воронеж. 30-го сентября части корпуса, Кутепова овладели Орлом и продолжали движение к Туле”¹⁶⁰.

“В начале октября 1919 г. силы Юга России занимали фронт севернее Царицына, вверх по р. Хопру до Лиски, потом Воронеж, Елец, Орел, Чернигов, Киев”¹⁶¹.

“Состав Вооруженных сил Юга России, с мая по октябрь, возрос последовательно от 64-х до 150-ти тысяч”¹⁶².

“Из этого состава около 20-ти тысяч оставались на Черноморском побережье против Грузии и в Терско-Дагестанской области против горцев, Азербайджана и Астрахани”¹⁶³

“Этот фронт прикрывал освобожденный от советской власти район, заключавший в себе 16 — 18 губерний и областей, пространством в 810 тысяч кв. верст и с населением в 42 миллиона”¹⁶⁴, — заключает генерал Деникин.

Малиновый звон кремлевских колоколов Белокаменной, как писали тогда многие газеты, казалось, уже слышен был...

При таком состоянии фронта я выехал с Кубани в Воронеж, в 3-й Конный корпус генерал-лейтенанта Андрее Григорьевича Шку-ро, по его, возможно, мифическому лозунгу ко всем казакам: “Все обиженные — КО МНЕ!”

На фронт — к Воронежу

В последних числах сентября, погрузив лошадей на станции Кавказская, со своим конным вестовым-сверстником, бывшим старшим урядником Конвоя Его Величества Тимофеем Сальниковым, мы ждали отхода поезда на Ростов.

На этой станции нашей Кавказской станицы мы увидели толпы пленных красноармейцев — грязных, отрепанных и, думаю, голодных. Вид их был неприятный. Я даже подумал: “Отчего их не отправили в запасные батальоны. Накормив и одев — почему не использовали людской материал?”

До Ростова ехали как по родной земле. Кругом довольство, знакомые картинки и знакомые типы людей.

От Ростова поезд направили на запад, на Таганрог, и пред нами появилась чужая и незнакомая степь. На железнодорожных мостах часовые солдаты говорили нам, что здесь не совсем спокойно

Вот и Таганрог. Поезд дальше не идет, и я осматриваю этот чистенький белокаменный приморский городок, такой тихий, словно и нет войны. Здесь Ставка главнокомандующего генерала Деникина. Таганрог — родина Чехова, почему его и интересно осмотреть.

Мы в Харькове. Вновь долгая остановка поезда. Иду в город. улицы многолюдны. Много военных. Странно было видеть и слышать на углах поющих кобзарей-слепцов. На улице встречаю сотника-шкуринца в волчьей папахе. Узнав, что я еду в корпус Шкуро — он был очень активным моим проводником по городу.

Но... окончился тыл. Наш поезд вошел в прифронтовую полосу. Начиная с Валуйки и до станции Лиски наш товарный поезд шел в зоне, словно оккупированный пленными красноармейцами. На каждой станции их были толпы — грязных, голодных, предоставленных самим себе — слоняющихся, спящих тут же, апатичных, но не злобных на вид. Если бы не коменданты станций в своих красных фуражках и с погонами, как единственные представители власти, можно было подумать, что поезд двигается по советской территории. Здесь, на всех этих станциях, была разбросана целая Красная армия. Мне казалось, что она, взбунтовавшись, даже и без оружия могла бы легко взять власть в свои руки.

Вся эта масса пленных, предоставленных самим себе, явно голодных, вызывала во мне человеческую жалость к ним, как и возмущение нашими порядками в тылу.

На одной из больших узловых станций вижу длинные пассажирские составы поездов. В вагонах яркое освещение. В них много офицеров и сестер милосердия. Звучит пианино. Я впервые вижу подобное зрелище в прифронтовой полосе, почему и спрашиваю первого попавшегося офицера-добровольца в цветной фуражке:

— Что это?

— Это поезд N-ского полка! — отвечает он отчетливо, как о нормальном явлении.

Стоит и еще один поезд, но в нем большинство товарных вагонов. Пассажирские вагоны не так ярко освещены.

— Это поезд генерала Шкуро... — докладывает мне казачья папаха.

— Кто его начальник?., и где он? — спрашиваю папаху в темноте ночи.

Передо мною вырастает фигура хорунжего в волчьей папахе. Он хотя и отчетлив, но во всем виден простой служака.

— Генерал Шкуро проследовал вперед в одном вагоне, а поезд он оставил здесь, со всеми запасами для своего корпуса, — докладывает он мне.

Все вагоны на замках. Видимо, интендантство. А что в них — не известно. Хорунжий с казаками — страж поезда.

Этот перегон в 200 верст, с бесчисленными толпами пленных на станциях, с крестьянами-мешочниками, с убогими женщинами-крестьянками, также мешочницами, с полным произволом над ними едущих белых воинских чинов, отбирающих у них муку лично для себя, произвел на меня удручающее впечатление. Мы ехали будто по зачумленной зоне, объятой уже голодом, карательными отрядами и произволом. И это было в самом ближайшем тылу фронта, где все должно быть точно и крепкая поддержка. И я вспомнил, с каким удовольствием и радужными надеждами там, втылу, смотрели многие, и я лично, на передвигающуюся “линию фронта” на больших картах, показываемую толстым шнуром агитационных пунктов... И этот толстый шнур, обозначавший на карте “передвижение вперед, к Москве красной, фронт белых войск”, был словно нашей живительной артерией. И его передвижение вверх, на север, было так приятно!..

Его передвинули... но никто там, в тылу, не знал, а может быть, и не хотел знать — что же дала белая власть тем, кто остался теперь к югу от этого магического толстого шнура?

У меня в душе от всего этого сложилось нехорошее чувство. И это чувство было — чувство страха перед пустотой.

Вот так знакомая мне станция Лиски. Сколько раз мы, юнкера, проезжали этот длинный низенький железнодорожный вокзал, где должна быть нам пересадка!

И хотя здесь всегда было грязно, на перроне всегда была давка от праздношатаюшей молодежи, а позади вокзала было грязное село-городок, откуда неприятно пахло кислыми крестьянскими щами, — мы были всегда так рады, достигнув из Оренбурга этой станции Лиски. За нею вскоре начинались земли войска Донского, и мы вступали в свой казачий рай, где даже и кизячий острый запах из дымившихся труб был так дорог и приятен.

И вот теперь я на этой нашей “милой юнкерской станции Лиски”. Но ее не узнать! Вихрь разрушения войной прошел здесь особенно остро. Узловая железнодорожная станция каждому врагу нужна. Она, видимо, упорно защищалась красными. Постройки сильно пострадали от артиллерийского огня. А через Дон подорван мост. Сейчас ее занимают небольшие донские части и немного терских казаков. Отсюда и до самого Воронежа тянется фронт. Вдали слышны орудийные выстрелы. Конные донские казаки, с полным седельным вьюком, в серых шинелях, на крепких лошадях, следовали на восток. За ними шли двуколки, нагруженные мешками и фуражем. Было уже холодно. Наступил октябрь месяц. Дул холодный восточный ветер. Было серо-серо и неуютно кругом. И вся эта суровая картина войны предстала передо мною во всей своей неприглядной наготе. Я уже отвык от нее, так как не был на фронте ровно пять месяцев. Да и весенний фронт в ставропольских и астраханских степях, когда ярко светит согревающее солнышко, растет и радуется трава, щебечет жаворонок в поднебесье и казак-воин радостно снимает с плеч свой кожух и ввязывает в торока седла, — это совсем не то, что вижу я теперь, по осени.

И путь наш “до Москвы” показался мне бесконечно долгим, трудным и совсем не тем, каким казался в вечно праздном и ликующем Екатеринодаре.

Железнодорожный мост через Дон взорван красными, но не сильно. “Быки” все целы, и только на первом пролете, у самого берега, взорвана передняя часть рамы. Ее уже починили. Комендант станции доложил, что путь до Воронежа не безопасен от красных. И генерал Шкуро, возвращавшийся из отпуска с потушенными огнями и на авось, в одном вагоне при паровозе, ночью выехал в Воронеж и прибыл туда благополучно.

Инженер, осмотревший починенный мост и тяжесть нашего состава поезда, черепашьим шагом пропустил его через мост, и мы к ночи двинулись также на Воронеж. Это было 5 октября 1919 года.

В Воронеже. Генерал Шкуро

Наш товарный поезд благополучно дошел до сортировочной станции, что в 7 верстах на восток от Воронежа.

Еще далеко до прибытия на эту станцию — мы обратили внимание на северо-восток, на движущиеся к Воронежу конные и пешие толпы людей, раскинувшиеся по полю, насколько хватал глаз человека. А кто они — мы не знали. И лишь когда остановился наш поезд и должен был менять паровоз, мы увидели “передовых людей” всей этой неизвестной мешанины. Это, оказывается, отступали некоторые части 3-го Конного корпуса генерала Шкуро, после боя с красной конницей Буденного под Усмань-Собакино. Пешие же люди были местные крестьяне, которые, с котомками за плечами, в лаптях и в своих бурых кафтанах старорусского покроя, уходили от красных, бросив свои семьи и пожитки на местах.

Отступавшие одиночные казаки без строя и без своих частей сказали нам, что красная конница двигается непосредственно за ними и вот-вот будет здесь...

Паровоз долго не подавали. Становилось жутко от неизвестности. Но вот вышел из депо главный путейский инженер в черном щегольском пальто, с генеральской зеленой подкладкой на нем — солидный, с барской осанкой и седеющей бородой. Он был в большом гражданском чине. Паровоз был подан и, схватив состав, безо всяких правил потащил нас в Воронеж. С нами уехал и инженер-инспектор. Это был последний поезд из Лисок. К вечеру хозяева положения здесь были уже красные...

Наш поезд, как прибывший с сытного юга, немедленно же окружили жители голодного города, чтобы что-то купить у мешочников. Среди них много учащейся молодежи. Вид всех грустный. Я попал в неведомый мне край по жизни, по настроению людей...

Вдруг над городом разорвалось, высоко в небе, несколько шрапнелей красных. И если для меня это было так неожиданно, то для тех, кто пришел к вокзалу купить что у мешочников, оказалось нормальным явлением: они продолжали свой торг с мешочниками, покупая главным образом муку. Мы же, быстро выгрузив своих лошадей, широкой рысью двинулись по городу к “штабу Шкуро”. Его мы очень скоро нашли. Он помещался на Дворянской улице, кажется, в “Центральной” гостинице.

Мы там... Но я ужаснулся тому, что увидел: нас, верховых, прижал к южной стороне улицы поток повозок, отходящих пешком крестьян и разрозненных конных казаков, по разным причинам отколовшихся от своих частей. Все шли куда-то... Обозы нервно торопились, крича и погоняя своих лошадей. У верховых казаков худые лошади и у многих не верхового сорта, а крестьянские, видимо обмененные на своих, загнанных долгими походами и боями.

У многих казаков лошади в сплошной болотной тине до тебеньков седла и длинные хвосты коней, слипшись сплошным жгутом, подло болтались между задних ног.

А вот идут две пары артиллерийской упряжки в хомутах, на загнанных мокрых лошадях и... без орудия. Видимо, это двупарная упряжка от зарядного ящика, который застрял где-то в болотной трясине, так как все лошади в сплошной тине со шлеями вместе. Но лица всех отходящих верхом казаков были спокойные; они не торопились и все были вооружены шашками и винтовками. Одеты были уже по-зимнему. Но печать усталости от беспрерывных походов и боев ярко обозначалась на всем виде всадников.

Подо мною и урядником-гвардейцем Сальниковым лощеные лошади. Мы в черкесках и при погонах стоим верхами, прижатые этим потоком людей к тротуару. Мы не знаем — что же нам делать? Вдруг на балконе гостиницы быстро появился генерал Шкуро. Он в черной черкеске, в блестящих генеральских погонах и без папахи.

— Куд-да?!. куд-да вы?., кто вам позволил?., отступать?!. Конвой!., волки!., в плети их!

На его глаза попалась и моя фигура на рослой красивой лошади.

— Полковник!.. Задержите всех этих казаков!.. Да скорее!.. И отведите назад в их части! — очень быстро и запальчиво выкрикнул Шкуро всю эту тираду слов и быстро вернулся назад.

Он, видимо, имел телефонный разговор с кем-то. Тут же против меня немедленно открылись ворота, и оттуда быстро выскочил взвод пеших казаков-волков”, конвой Шкуро в волчьих папахах. Они вихрем “перерезали” улицу и совершенно бесцеремонно стали хлестать плетьми и лошадей, и казаков, кто хотел проскочить “их цепь”. Воспользовавшись этим, я уже смело командую-распоряжаюсь:

— Стройся вот сюда!.. Пристраивайсь!.. Живее!

И через несколько минут уже появился строй конных казаков, человек в 120. Шкуро опять показался на балконе и крикнул мне:

— Полковник!.. Ведите их вперед, в село (он назвал это село), к генералу Губину!¹⁶⁵ — и опять скрылся в свой штаб.

Где это село?., кто такой генерал Губин? — я ничего не знал, но нервная нетерпеливость Шкуро не позволила мне размышлять. Думаю — в дороге от урядников узнаю, где это село и кто таков генерал Губин.

С темнотою ночи я прибыл в назначенное село Острожко. Оба начальника дивизий корпуса Шкуро — 1-й Кавказской казачьей генерал Губин и 1-й Терской казачьей генерал Агоев Владимир — были на колокольне церкви. Взобрался туда и представился высокому мясистому Губину. Рядом с ним стоял небольшого роста и хорошо сложенный Агоев. Последний в чевяках и в мелких галошах. Вид его — типичный горец — изящный, легкий, подвижный и щегольский. Одет он был так, словно собрался на бал. Мне он напомнил генерала Колю Бабиева.

От него я узнал, что красная конница Буденного нанесла их дивизиям два удара под городом Усмань-Собакино 1 и 5 октября и они отступили. Убиты начальник штаба Терской дивизии (фамилию не помню) и командир 2-го Хоперского полка полковник Беломестнов¹⁰⁰.

С Губиным и Агоевым я вернулся в Воронеж и на ночь расположился в офицерской столовой “Центральной” гостиницы, где находился штаб генерала Шкуро. Это было 6 октября.

7 октября — легкий завтрак офицеров разных команд штаба корпуса — кто, когда и как хочет и что у кого есть съестного. Я сижу один. Все офицеры в младших чинах из бывших урядников.

• Встать!.. Смирно!.. Господа офицер-ры! — подалась команда. Обернувшись, я увидел генерала Шкуро. Он был в волчьей папахе и в нарядной светло-серой николаевской шинели с пелериной на дорогом меху. Вздернувшись со стула, подошел к нему, остановился и отрапортовал:
• Ваше превосходительство... Полковник Елисеев — представляюсь, назначен в Ваш корпус.

Шкуро глубоко испытывающе посмотрел мне в глаза, подал руку, сказал “хорошо” и просил меня зайти к нему в кабинет после завтрака.

Я у него в кабинете. Предъявил предписание Походного Атамана генерала Науменко.

— Да-да... Кубанская ведь дивизия здесь одна. Вы будете назначены в распоряжение начальника 1-й Кавказской казачьей дивизии. А пока что я прошу Вас проехать в тыл корпуса, за Дон, это верст десять на запад от Воронежа, и собрать всех безлошадных казаков корпуса... Из них надо сформировать пеший батальон... и я назначаю Вас командиром этого батальона...

Я слушаю и не верю своим ушам... Я — “командир пешего батальона”? Хотел отказаться, уклониться от этой странной для меня и миссии, и должности, но Шкуро просит: “Вначале исполнить это, а там дальше — видно будет!”

Мы вышли с ним в общую просторную залу-гостиную, как к нам навстречу шли два командира полков — 2-го Кубанского конного партизанского полковник Михаил Соламахин и 1-го Хоперского — полковник Юра Ассиер¹⁶⁷, которых я так давно хорошо знал и любил. Они оба в бурках и в “волчьих папахах” подходили скорым и бодрым шагом, явно с каким-то важным докладом. Юра Ассиер как юнкер щелкнул каблуками и взял под козырек перед Шкуро, а Соламахин — вольготно и с улыбкой предстал перед Шкуро.

Их полки стоят под Графской. Они почти изолированы, почему и просят оттянуть их к Воронежу. Они титулуют Шкуро “Ваше превосходительство”, Шкуро их называет ласково — “Миша, Юра” и на “ты”. Мне это понравилось.

Шкуро слушает их и успокаивает, что “это есть временная неудача”; говорит, чтобы они возвращались немедленно же к своим полкам, и отпускает их.

Они подходят ко мне и обнимают. Юра очень рад, по-детски рад, что я прибыл в их корпус; забрасывает вопросами и просит на службу в свой полк, но я его “расстраиваю” назначением батальонным командиром... Соламахин мило улыбается на мои слова и успокаивает, что это назначение, конечно, временное. Об этих отличных кубанских офицерах подробно скажу по событиям.

“Казачий пеший батальон корпуса”

7 октября, по телеграмме главнокомандующего генерала Деникина, Терская дивизия спешно, поездами, была отправлена в тыл, так как “батько Махно” захватил почти всю Екатеринославскую губернию и подходил уже к Таганрогу, к ставке Деникина. В тот же день я выехал собирать безлошадных казаков. Обозы 1-й Кавказской казачьей дивизии сосредоточились за Доном, верстах в десяти от Воронежа. В селе, в котором они находились, было много беженцев из Воронежа. Из учащейся молодежи какой-то офицер формировал роты.

При обозах действительно было много безлошадных казаков. У каждого из них было седло, сумы и винтовка. Конечно, неизменная бурочка и шуба.

Куда казаку девать этот груз? — думал я. Оставить седло и сумы в обозе — конечно, все это пропадет со временем. И каждый казак никогда не согласится на то, чтобы эти дорогие для него собственные вещи военного снаряжения отдать в ненадежное хранение.

Собрал я подобных казаков несколько десятков и не знал — что же с ними делать? И будет ли от них какая-нибудь польза? И одно было ясно, что надо достать для них лошадей. Но где? Воронежские крестьяне бедны. Семьи у них большие. А хозяйство — одна лошаденка да одна-две коровенки...

Все казаки, потерявшие своих лошадей в боях и предоставленные самим себе — они, естественно, шли в свои полковые обозы, жили по крестьянским хатам, там же как-то питались и следовали за обозом, как за путеводной звездой.

Никогда нельзя винить в дезорганизации армии нижних чинов и рядовое офицерство. Организация армии зависит от высших штабов, вернее, от того, кто возглавляет это дело, будь то полк, дивизия, корпус.

Когда я находил где-нибудь еще какую группу казаков, они неизменно окружали нас с урядником Сальниковым, всматривались в глаза незнакомым им людям, любовно рассматривали наших холеных и красивых лошадей, гладили их, и я замечал волнение и зависть в их глазах, что “вот, дескать, вы на лошадях, а мы — пешие, почему и несчастные”. Все были послушны и просили лошадей. Мне было жаль их.

Найдя формирование пешего батальона совершенно невозможным, решил вернуться и доложить все Шкуро.

Воронеж был сдан без боя 11 октября. Поезд генерала Шкуро я нашел на какой-то маленькой станции. При Шкуро никакого штаба. Десятка два сестер милосердия пили чай в станционном вокзале и угощали им “Андрей Григорьича”, как они называли Шкуро. У всех были встревоженные лица.

Доложив о своей неудачной миссии, я услышал от него:

• Что же делать?
• Достать лошадей и посадить на них казаков, — коротко ответил ему.
• Хорошо... тогда поезжайте в села и реквизируйте лошадей у крестьян, — ответил он.

— Слушаюсь, Ваше превосходительство, позвольте получить аванс?

— Аванс?.. Плату за лошадей? — удивленно отвечает он. — Денег у нас нет... Вы будете реквизировать бесплатно... Крестьяне должны помочь армии, России, — добавил он. — А впрочем, можете выдавать от себя квитанции, — закончил он.

Подобное распоряжение меня больше чем удивило. Для нужд какой армии и для какой России крестьяне должны жертвовать последним своим достоянием? — думал я тогда. Существовало в действительности две армии и две России. Белая и красная. Обе России и обе армии реквизируют все у крестьян бесплатно, где же правда? И в чем она заключалась для крестьян? И кого они должны поддерживать? Получался заколдованный круг для них, а для меня — приказ высшего начальства. Получив предписание, с четырьмя казаками-хоперцами я выехал куда-то на запад.

ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ

Во всех государствах после каждой войны, победной или не победной, изучаются военные действия своей армии и действия армии врага. Изучаются события, состав армий, вооружение их, причины войны, ошибки и удачи старших военачальников, и делаются выводы: почему так случилось, что одна сторона проиграла, а другая выиграла войну?

Все это изучается по возможности беспристрастно, как анализ событий.

Военное дело есть специальная наука, вечно прогрессирующая, как и другие науки — техника ли, медицина ли и прочие, но более серьезная. Серьезная до трагизма, так как побежденная армия может привести к полному краху свое государство, свой народ и его свободное существование, которые она, армия, не могла защитить, отстоять. За примерами далеко ходить не надо — мы живые свидетели жуткой гибели не только что национальной России и своего кровного многовекового казачества, но свидетели гибели и других государств.

Поражение двух прославленных казачьих конных корпусов генералов Мамантова и Шкуро в октябре 1919 года под Воронежем в моем молодом существе тогда вызвало горькую и оскорбленную боль “за казачью силу”, не забываемую доселе, почему и постараюсь осветить этот вопрос, руководствуясь возможными источниками.