На могиле генерала Маневского — КиберПедия 

Поперечные профили набережных и береговой полосы: На городских территориях берегоукрепление проектируют с учетом технических и экономических требований, но особое значение придают эстетическим...

Двойное оплодотворение у цветковых растений: Оплодотворение - это процесс слияния мужской и женской половых клеток с образованием зиготы...

На могиле генерала Маневского

2019-05-27 217
На могиле генерала Маневского 0.00 из 5.00 0 оценок
Заказать работу

Устроившись в доме Париновых, иду навестить вдову погибшего моего начальника122 и друга, Лидию Павловну Маневскую. У них был собственный домик по соседству с армянской церковью. Увидев меня, она разряжается горючими слезами.

— Жорж!., мой Жорж!., и его нет! нет!., и не будет уже никогда!.. — вскрикивает она сквозь обильно полившиеся слезы.

Я, любя искренней любовью этого выдающегося во всех отношениях кубанского офицера, моего командира сотни по Великой войне с 1914 года и благороднейшего человека и личного друга, сам так расстроился, что мне трудно поддерживать в конвульсиях бьющуюся эту молодую красивую стройную вдову и вытирать свои слезы.

Наконец успокоились. Сели. Она встает, идет в другую комнату и приносит его последнюю карточку... в гробу.

Какая ирония судьбы! Приказ о производстве его в генералы шел на фронт. Он имел уже разрешение ехать в отпуск на Кубань, как в неожиданном бою на Маныче, в районе Баранниковской переправы, в направлении станицы Великокняжеской, он выскочил верхом на курган для ориентации. Красные открыли артиллерийский огонь, и разорвавшимся снарядом он был тяжело ранен в бедро. На руках своего вестового он там же и умер, истекая кровью. Он тогда временно командовал 1-й Кубанской казачьей дивизией.

Горю молодой вдовы не было конца. И генеральские погоны на его бездыханном теле еще более увеличивали ее горе. И погибнуть таким молодым, в 37 лет от роду!..

Мы идем на его могилу. Он похоронен в ограде Введенской церкви, что против здания управления Майкопского отдела. Над свежей могилой в цветах — белого мрамора крест, на котором золотыми буквами выбито:

“Здесь похоронен Генерал-Майор Г.К. Маневский, Командир Линейной бригады, погибший в бою против красных 29 апреля 1919-го года.

Мир праху твоему, мой дорогой любимый муж”.

Мы подошли, перекрестились, стали на колени, поклонились три раза в землю, вновь перекрестились и поцеловали холодный белый мрамор креста.

Потом присели тут же на скамейке. Вдова тихо, молча льет сами бегущие слезы. Я же гримасами лица едва сдерживаю свои. И думаю — как бренна человеческая жизнь! Маневский всю жизнь прожил так честно! Достиг отличного воинского положения! Теперь только бы жить и радоваться и ему, и его молодой красивой супруге — и вот... Он теперь и не видит, и не знает, как горестно страдают у его могилы две любящих его души! Лидия Павловна, моя сотенная командирша с 1914 года, умная женщина, она отлично понимает, как нам обоим тяжело быть здесь!

— Пойдемте, Федор Иванович... пойдемте домой! Слезами ведь! не поможешь горю! Поплакали вот над Жориком, отдохнули, отдохнули душой и... довольно!

Вновь перекрестились, вновь поцеловали холодный белый мрамор креста и тихо, молча вышли на пустынную улицу Майкопа... В эмиграции Л.П. Маневская проживала в Америке, в Сан-Франциско.

3-й Уманский полк поездом переброшен в район Туапсе для действий против “зеленых”. Одна сотня перед Гойтсхим перевалом, остальные сотни расположились в районе станции Кривянка. В Туапсе расквартирован 3-й Запорожский полк. Им командует пожилой полковник Ратимов123. Грустная картина кругом... Фактически — ни службы, ни боевых действий нет. Тускло и мрачно на душе. А главное — бесплодная жизнь. Войска идут победно на Москву, а мы здесь, в глубочайшем своем тылу, бездействуем. Решил бежать на фронт. Отлично знаю, что Гамалий меня не отпустит. Кстати — мать пишет, что предстоит молотьба хлеба, а работать некому!

— Хоть бы ты прибыл, сыночек, помочь мне обмолотить. Святой хлебушко. Мне одной с детьми не справиться...

Гамалий недоволен, что я вновь прошусь в отпуск, но, зная состояние нашей семьи, отпустил.

Дома, во дворе, шла молотьба ячменя котками, чтобы хороший корм был для скота, и мое прибытие в семью как нельзя было кстати.

Ровно две недели “я крутил веялку”... Думаю, многие не знают этот каторжный труд, если сам его не испытал. Помощники же у меня — мать и три сестренки. Бабушка — у печи... По току — все босиком. Я тоже...

Трудом святым здесь добывались —

Богатство, слава и покой... —

как писал какой-то казачий поэт.

В Екатеринодаре. “Гадалка”

Отмолотился. Иду через голову своего командира полка — в Екатеринодаре представляюсь Походному Атаману генералу Науменко, войдя в его кабинет с таким рапортом:

— Ваше превосходительство... Полковник Елисеев, представляюсь, желаю выехать на фронт в корпус генерала Шкуро.

К Шкуро прошусь потому, что он выбросил якобы такой лозунг: “Все обиженные — ко мне!” Я был обижен, почему и хочу идти воевать в корпусе кубанского героя, у генерала Шкуро. Кстати, он занял уже Воронеж. До Москвы осталось так недалеко...

Генерал Науменко улыбается и, выслушав мои доводы, вполне разделяя их и приветствуя, тут же выдает предписание:

“С получением сего — выехать на фронт, в г. Воронеж, в распоряжение начальника 1-й Кавказской казачьей дивизии”.

Срок выезда не указан, так как я должен вернуться еще в Уман-ский полк для получения расчета.

Когда прибываешь в Екатеринодар, то бывают сплошные сюрпризы. Теперь же они были особенны.

На Красной улице встречаю молодых полковников: А.И. Кравченко124, Л.М. Дейнегу, О.И. Лебедева; тут же знакомлюсь с войсковым старшиной Черешневым125, на сестре которого женится Афоня Кравченко. Все вместе ужинаем в ресторане-погребке “Медведь”. Молодой генерал Растегаев126 пролетел метеором...

Встречаю сверстников Гамалия по Оренбургскому училищу — Помазанова127 и своего станичника Скрябина128. Они выпуском на два года старше меня, но... до сих пор в чине подъесаула. Мне неловко перед старшими былыми нашими юнкерами за свой чин, но они “не ревнивы” и говорят мне, что “гордятся царскими чинами, а офицерские чины в Гражданской войне — не в счет”...

Еще больше меня удивил В.Т. Бабаев12''1, геройский командир 5-й сотни 1-го Таманского полка и георгиевский кавалер. Он также окончил наше Оренбургское казачье училище еще в 1908 году и теперь, летом 1919-го, он только в чине есаула. Он также ценит “только царское производство”. Но чем он меня “убил” — так это то, как он сказал: “Я не верю в победу Добровольческой армии”.

Бедняга... Он остался в Екатеринодаре и в 1920 году был сослан на Соловки.

И еще один сюрприз... На Красной улице у Войскового собора козыряю какому-то молодому и нарядно одетому кубанскому генералу. Рядом с ним хорошо знакомый мне 1-го Екатеринодарского полка хорунжий Косякин, родной племянник известного на Кубани генерала Косякина130, бывшего помощника по военной части у Наказного Атамана генерала Бабыча131. Косякин остановился и подошел ко мне. Генерал почему-то тоже остановился. Взяв под козырек, Косякин произносит, адресуясь ко мне:

— Его превосходительство, генерал-майор Павличенко132. “Так вот он... тот самый кубанский самородок-герой”, — пронеслось в голове.

Он спокойно, но не по-генеральски подает мне руку. На нем отличного защитного цвета гимнастерка и темно-синие диагоналевые бриджи с генеральскими лампасами. На ногах — хорошо сидящие горские ноговицы и чувяки. На генеральских погонах вензельная буква “Е” с короной — эмблема 1-го Запорожского, Императрицы Екатерины II полка. На голове каракулевая папаха крупного курпея черного барашка с восемью галунами по верху алого войскового цвета. Он туго затянут ремнем щегольского кавказского оружия. Вид очень нарядный. Все на нем новенькое и стильное, но он так просто смотрит на меня, словно изучая того, о котором что-то слышал. Он молчит.

— Вы получили телеграмму от генерала Врангеля? — спрашивает меня Косякин.

— От генерала Врангеля?., какую? — удивленно спрашиваю его.

— Да он же предлагал Вам должность командира его конвоя в две сотни казаков. И я, как его адъютант, сам отправил ее вам в Майкоп! Там Вас видел генерал Бабиев и рекомендовал генералу Врангелю!

Я слушаю Косякина и начинаю кое-что понимать. Значит, Гамалий, получив, перехватил ее и скрыл от меня...

— Так неужели не получили, господин полковник? — переспрашивает он.

— Первый раз слышу об этом, — отвечаю ему.

Потом Гамалий признался мне, что он действительно “перехватил” эту телеграмму и скрыл от меня, не желая расставаться со мною.

Этой случайностью я не стал участником разгона Кубанской рады в ноябре того же 1919 года...

Я обедаю в Войсковом собрании, что на Екатерининской улице, совершенно один. Против меня обедают человек восемь офицеров какого-то пехотного полка “цветной дивизии”. Они навеселе... Один из них пристально всматривается в мое лицо. Все они в обер-офицерских чинах. Всматривающийся встает, подходит ко мне и говорит:

  • Господин полковник!.. Вы едете на фронт?
  • Да... а что?

— Не езжайте!.. Нет!.. Дайте вначале Вашу руку — я погадаю!
— Я не верю ворожеям, — отвечаю ему.

Но он настаивает, так как в моем лице он нашел что-то его удивившее. Я согласился и дал руку. Быстро посмотрев на ладонь, потом поднял на меня глаза и твердо произнес:

— Если Вы поедете на фронт, то будете убиты!

Я не верил предсказаниям. На фронте смерть витает над каждым, и очень близко. Все могло быть, конечно, но такое безапелляционное и определенное суждение меня испугало. В кармане у меня уже лежало предписание “ехать на фронт”, и я поеду, я должен ехать. Но... отступая от Воронежа, при каждом бое или при каждой начавшейся перестрелке я всегда помнил об этом офицере- гадалке” и невольно думал: “Не сейчас ли будет конец моей жизни?!”

Это его предсказание буквально отравило меня, тем более что положение тогда на фронте было жуткое. Мы отступали от самого Воронежа с боями до самого Матвеева Кургана. Нас давила сильная красная конница Буденного. На всякий случай я сделал “завещание” и возил его с собою. Завещание было на все мое богатство братьям, Андрею и Георгию, которое заключалось в двух верховых лошадях, в двух седлах, в трех комплектах кавказского оружия и нескольких черкесках. Смешно — но это было так. И такое “богатство”, думаю, было у большинства нашего кубанского офицерства.

С моей смертью станичный пай земли в 8 десятин автоматически переходил в земельный юрт станицы. Пенсии матери — никакой...

Но... случилось все наоборот — погибла вся семья и в живых остался только я, один... Кому поведаю печаль свою?!

Пленные красноармейцы

Из Екатеринодара вернулся в полк, который был у селения Джугба, на Черноморском побережье, получил жалованье и с лошадьми и с Сальниковым прибыл в станицу. Гамалия в полку не было. Его вызвал к себе в Новороссийск генерал Кутепов.

Мать ждет паровую молотилку, чтобы обмолотить на гумне пшеницу. Все рабочие при молотилке по вольному найму, работают только “с чувала”, то есть на процентах обмолоченного хлеба, так как ценность денег падает и веры в них нет.

При станице, в крепости, многочисленная Кавказская запасная сотня казаков. Ею командует-управляет старейший наш кавказец, бывший в Великой войне командиром 3-го Екатеринодарского полка, житель хутора Романовского, где у него собственный дом, полковник Миргородский133 — глубокий добрый старик и большой, широкой души казак. Чтобы помочь жителям, он разрешил казакам своей сотни артелями работать при паровых молотилках. Это была единственная мужская сила в работе при них.

Мать просит задержаться выездом на фронт и помочь ей. При молотилке до сорока рабочих. Все нанятые. Куда же ей управиться?

Стыдно было, но иду в запасную сотню и нанимаю команду молодцев-казаков, человек двадцать, при двух подхорунжих. Все они летами моложе меня, а почему находятся в Запасной сотне — не знаю.

Машина открыла свои пары. Молотьба началась. Я вожу воду из става для паровика. Мать с детьми на кухне, в горнах, при котлах: на 40 человек еды и три раза в день. Работа кипит. И так приятен гул машины издали. Но на второй день, когда я вернулся с сорокаведерной бочкой из става на пароконке, наша машина стояла. Оказалось — пшеница была “сорная”, было много “азатков”, то есть сорных трав в ней, и все рабочие нашли, что им невыгодно работать. Они забастовали... Забастовали и казаки. Меня это задело. Моя мать в ужасе от этого. Где же достать новых рабочих?

— Бабачки-и!.. да чиво же это вы?., сдурели, што ли? — говорит она им, чуть не плача от горя. — А вы, ребятушки?., и не стыдно ли вам? — упрекает она казаков.

Но ее не хотят и слушать.

— Я вас могу заставить! — строго говорю я бабам-мужичкам. — А вам, казаки!.. Как вам не стыдно?.. Вы знаете меня, а-а?.. И я работаю как простой мужик, а вы-ы?!. И почему вы не на фронте, такие молодые?

Нашу семью многие знали и в других станицах Кавказского полкового округа. Знали нас, братьев, знали о гибели отца во время восстания и о беспомощном положении женской половины семьи.

— Што вы скажете на это, подхорунжий? — не по-воински, а строго по-станичному обратился я к их вожаку.

Казаки стоят молча, смущены. Все молоды, очень подтянуты своей молодой силой, хорошие, приятные и такие родные мне лица соседней, очень богатой и хозяйственной Ильинской станицы.

— Ну, ребята, довольно!.. Верите вилы и начинайте! Вы извините нас, господин полковник! Вы говорите сущую правду! Мы продолжаем работать! — уверенно закончил он, подхорунжий, старший казачьей рабочей артели Кавказской запасной сотни.

То, как потом признался мне во Франции, в городе Виши, в 1926 —1929 годах, был подхорунжий Александр Иванович Дейнега. Об этом случае мы потом говорили с ними как о нехорошей шутке.

Работа была закончена, то есть молотьба хлеба, которую ждет каждый казак-домохозяин ровно год, в чем заключалось все его богатство к существованию

— Спасибушка тебе, сыночек... ну а ежели бы я была одна? Ну, што я могла бы сделать с ними? — говорит мне мать и от приятного волнения плачет.

Бедные наши матери и жены-казачки! Вот на кого выпала вся горечь ада революции. Мой конный вестовой, старший урядник-гвардеец Тимофей Сальников, оказался очень хозяйственным человеком,

сильным физически и добросовестным в работе. Молодец во всем. А главное — такой рассудительный. И как он работал вилами на скирдах! И как он окрысился на забастовавших казаков!

  • Ну а теперь Вы, Федор Иванович, и Вы, тетенька (так называл он по-станичному нашу мать), позвольте и мне поехать домой, в Тифлисскую, и помочь отцу, — говорит он за столом.
  • Езжай, деточка, езжай, — говорит моя мать ему, словно отпуск для Тимофея зависит от нее.

Но не только что наша мать, но и сам Тимофей (так я его звал всегда, а он меня, вне службы — по имени и отчеству) отлично знал, что он обязательно поедет в отпуск, в свою станицу, на несколько дней, помочь отцу по хозяйству.

— Кланяйся своим (я знал его отца), жене... и скажи, что я тобою очень доволен, — говорю ему.

Но он только улыбнулся в свои черные усы и большие белые зубы, словно сказал: “Странно было бы слышать обратное”... И в тот же вечер сам протянул мне руку и верхом выехал рысью за ворота на своем дивном темно-сером кабардинце. До его станицы 35 верст. Он их сделает за ночь.

В нашем фруктовом саду на кочугурах перекапывают землю шесть пленных красноармейцев. Бабушка, руководящая ими в работе, очень довольна.

— Да они и не “красные”, внучек, — говорит она мне. — Они такие добросовестные работники и такие вежливые. Они мобилизованы были в Красную армию. Саратовские они... и у них дома хорошее крестьянское хозяйство, — поясняет мне наша умная строгая и величественная во всем, любимая и глубокоуважаемая бабушка.

Я подхожу к ним в работе. Они точно знают — “кто я”. И какова наша семья. Они стараются рыть лопатами и боятся смотреть на меня.

  • Здорово, ребята... — тихо, по-хозяйски говорю им, одетый в станичную рубаху, вобранную под очкур.
  • Здравия желаем, господин полковник! — тихо и спокойно, но стесняючись произнесли они.

Они очень плохо одеты. В защитных солдатских гимнастерках и штанах, но — все оборваны... видно даже тело. Вид не замученный.

— Хорошо вас кормят, ребята? — спрашиваю.

— Да за это спасибо; с бабушкой мы все разговариваем за хозяйство, вот только обносились мы, — отвечает один и показывает на свои опорки и порванные штаны и гимнастерку.

Я им отвечаю, что в этом ничем помочь не могу и мне важно, чтобы их хорошо кормили и не обижали бы. Но на это они только улыбаются и смотрят на нашу бабушку, которая, как мать, также молча смотрит и улыбается. Я понял, что их хорошо кормят и не обижают в нашем семействе. А самый бойкий из них, краснощекий парень лет 25, вдруг говорит мне:

— Ну, зачем нас тут держать?., дали бы винтовки, мы бы эту красную гадину в момент бы растоптали с вами! А то, вот... бесполезно это все!

Как правильны эти слова! Слова пленного красноармейца-крестьянина саратовского на Кубани... Слышал ли он о ней когда? о Кубани-то нашей? А вот мысли, взгляд — одинаковый “на красную гадину”, как он выразился.

Пленных надо было накормить, одеть, обуть, сказать им душевное слово, промуштровать в строю и — дав оружие — поставить в строй.

Какое-то странное непонимание было тогда в “верхах”! Оружие ведь было! Сотни тысяч их брали ведь вооруженными! И сколько их было на хуторе Романовском — обносившихся, грязных, запуганных и полуголодных на богатой хлебом Кубани!., словно пленных рабов в чужой стране... Жуткий был наш тыл!


Поделиться с друзьями:

Механическое удерживание земляных масс: Механическое удерживание земляных масс на склоне обеспечивают контрфорсными сооружениями различных конструкций...

Семя – орган полового размножения и расселения растений: наружи у семян имеется плотный покров – кожура...

Кормораздатчик мобильный электрифицированный: схема и процесс работы устройства...

Типы сооружений для обработки осадков: Септиками называются сооружения, в которых одновременно происходят осветление сточной жидкости...



© cyberpedia.su 2017-2024 - Не является автором материалов. Исключительное право сохранено за автором текста.
Если вы не хотите, чтобы данный материал был у нас на сайте, перейдите по ссылке: Нарушение авторских прав. Мы поможем в написании вашей работы!

0.038 с.