Последний рубеж обороны против либерализма

Мы отрекаемся от идеологии либерализма, ибо она не способна наполнить нашу жизнь смыслом, указать нам путь к мирному сосуществованию индивида с себе подобными в обществе, заслуживающем называться человеческим.

Впрочем, она таких задач и не ставит - ее цели совсем иные.

 

Мы отрекаемся от идеологии либерализма во имя энциклики Льва XIII - той, где о социальной миссии Евангелия,- руководствуясь теми же мотивами, по которым библейские пророки проклинали Иерусалим и призывали погибель на его голову;

И пал Иерусалим, и, чтобы восстать из праха, ему потребовалось четыре тысячелетия.

 

Доказано и не подлежит сомнению: любое человеческое деяние все в большей и большей степени оценивается исходя из критериев чисто экономических, из показателей математических, которые можно представить в виде импульсов электрических.

Это неприемлемо для нас, и мы будем бороться за то, чтобы взять экономику под контроль и подчинить ее иным критериям, которые я не побоюсь назвать моральными.

 

Ибо, когда увольняют три тысячи человек и я слышу при этом болтовню о социальной цене реформ, меня охватывает бешеное желание задушить собственными руками пяток-другой аудиторов -

По мне, так это и будет настоящей реформой,

Практической мерой, согласной с натурой

И сходной с гигиенической процедурой.

 

«Доверяйте частной инициативе!» - талдычат они на каждом углу, словно заведенные, словно старинные механические будильники, однообразный лязг которых приводит нас в состояние бессонницы, изматывающей и повсеместной.

На это мне нечего им сказать, кроме того, что по своему опыту, удручающе часто повторяющемуся, мне известно:

 

Частное лицо (я имею в виду, разумеется, человеческого индивида) - это, как правило, животное, иногда жестокое, иногда жалкое, доверять инициативе которого можно лишь в том случае, если сдерживать и направлять ее жесткими и непререкаемыми моральными принципами, словно палкою. А как раз этого и не предусмотрено.

Идеологией либерализма, понятное дело.

 

* * *

 

«Смысл жизни - это любовь»,-

Повторяют нам вновь и вновь,

Но слова не заменят дело,

Если тело не чувствует тело.

 

Смысл жизни, видать, не для нас.

Над Парижем «Тур Монпарнас»

Зажигает огни этажей,

И мы мчимся на зов миражей.

 

Наша жизнь - рекламный клип,

Гипермаркетов круговерть,

Где и думать забудешь про смерть

И о том, что ты снова влип.

 

Обожженной сетчаткой глаз -

В паутину ярких огней.

Город вскармливает палачей,

Отвращением потчуя нас.

 

Сам не зная, чего хочу,

Покупаю порножурнал.

В нем жестокий разврат правит бал:

Может, вечером подрочу.

 

А потом, отбросив журнал,

На матрасе засну, как скот.

Я ребенком по дюнам гулял,

Собирая цветочки, и вот

Где мечты мои, где цветы?

Я ребенком по дюнам гулял,

На песке оставляя следы.

 

* * *

 

Заметив, что заря обернулась своей противоположностью, Аннабель увидела, как тени ее юности колышут портьеры. Ей захотелось окончательно и навсегда распрощаться с любовью. К этому ее подталкивало буквально все: потока воспоминаний, сказала она себе, ей должно теперь быть достаточно. Ее ждала ночь и больные органы. Еще один опыт, еще одна жизнь: не такая приятная, как предыдущая, но зато и не такая долгая. Соседка завела себе пуделя: почему бы и ей не завести? Пудель не способен никого защитить от хулиганов, но он постоянно пребывает в детстве, и это радует глаз. Пудель тоже замечает, что портьеры колышутся, и тихо поскуливает, увидев солнце. Он признаёт свой поводок и ошейник. Как и человек, пудель может заболеть раком. Но он не боится смерти. Оглядевшись вокруг, пудель тявкает и кидается в водоворот.

 

* * *

 

Безмятежная, в коме глубокой,

Она знала, что шла на существенный риск

(Так порою мы терпим пылающий солнечный диск,

Несмотря на покрывшие кожу бугры волдырей),

Полагая, что мир полон добрых людей,

Но она заблуждалась жестоко.

 

Она могла бы жить, не ведая горя,

В компании маленьких деток и четвероногих,

Но она предпочла окунуться в людское море:

В девятнадцать лет она была красивее многих.

 

Ее волосы - тонкие, белые -

Придавали ей сходство с неземным видением,

Чем-то средним между привидением

И Офелией.

 

Безмятежная, навеки красивая,

Едва колышет дыханием ткань простыней.

Со стороны кажется, что она такая счастливая,

Но кто знает, что снится ей в мире теней?

 

* * *

 

Сначала была любовь или намек на любовь,

Были анекдоты, двусмысленности, недоговорки;

Затем был первый поход

В одно тихое заведение,

Где время почти не идет

И все дни как один - нежно-кремовые.

 

Было забытье, полузабытье и бегство

Или намек на бегство.

Ты лежал ночами в постели, как в детстве,

И не мог заснуть:

В ночной темноте

Ты часто слышал, как стучат твои зубы

В полной тишине.

 

Стал бредить уроками танцев,

Чтобы потом,

В жизни другой,

Танцевать под луной,

Всегда под луной,

Всегда с кем-то.

 

Но все прошло,

Ты уже неживой,

Теперь ты совсем неживой,

И ночь навсегда с тобой -

Засохли твои глаза.

И с тобой навсегда тишина -

У тебя больше нет ушей.

И ты навсегда одинок -

Никогда еще ты не был так одинок.

Ты лежишь, ты дрожишь и задаешься вопросом,

Прислушиваешься к телу и задаешься вопросом:

Что тебя ждет

После?

 

* * *

 

Величественное игнорирование пейзажа.

 

Куртене - Осер-Нор.

 

Мы приближаемся к отрогам Морвана. Внутри кабины ощущение абсолютной неподвижности. Беатрис сидит рядом со мной. «Хорошая машина»,- говорит она мне.

 

Фонари склонились в какой-то странной позе - можно сказать, что они молятся. Как бы там ни было, они начинают излучать слабый желто-оранжевый свет. «Желтая линия в спектре натрия»,- заявляет Беатрис.

 

Впереди уже маячит Аваллон.

 

* * *

 

Была ясная погода, я шел по склону холма, высохшего и желтого.

Сухое и прерывистое дыхание растений в летний зной… которые как будто при смерти. Насекомые трещат, насквозь просверливая угрожающий и неподвижный свод белого неба.

 

Когда идешь под палящим солнцем, через какое-то время возникает ощущение абсурда, оно растет, навязывает себя, заполняет пространство, оказывается повсюду. Даже если в начале пути вы точно знали направление своего движения (что, к сожалению, бывает крайне редко… обычно речь идет о «простой прогулке»), то вскоре представление о цели исчезает; кажется, что оно испаряется в раскаленном воздухе, который обжигает вас маленькими короткими волнами, по мере того как вы продвигаетесь вперед под безжалостным и неподвижным солнцем при тайном сговоре высохших трав, готовых мгновенно вас ужалить.

 

В ту минуту, когда липкая жара начинает склеивать ваши нервы, уже слишком поздно. Поздно пытаться, встряхнув головой, отогнать бредовые порождения ослепшего пленного разума, и медленно, очень медленно отвращение бесчисленными кольцами сворачивается в спираль и укрепляет свою позицию в центре трона, трона властей небесных.

 

* * *

 

Сверхскоростной поезд «Атлантика» пронизывал ночь с чудовищной быстротой. Освещение было скудным. Между перегородками из пластика средне-серого цвета расположились в эргономических креслах человеческие существа. На их лицах нельзя было разглядеть никаких эмоций. Смотреть в окно не имело смысла: непрозрачность тьмы была полной. К тому же некоторые занавески были задернуты, их ядовитая зелень составляла слегка унылую гармонию с темно-серым ковровым покрытием пола. Тишину, почти абсолютную, нарушало лишь тихое покрякивание плееров. Мой ближайший сосед, с закрытыми глазами, погрузился в глубокое небытие. Лишь освещенное табло с пиктограммами - туалеты, телефон, бар «Сербер» - выдавало присутствие жизни в вагоне. Шестидесяти человек, находившихся в нем.

 

Длинный и обтекаемый, цвета стали с неброским вкраплением красок, сверхскоростной поезд «Атлантика» №6557 состоял из двадцати трех вагонов, в которых разместилось от полутора до двух тысяч человек. Мы мчались со скоростью 300 км/ч на самый край западного мира. У меня вдруг появилось ощущение (мы преодолевали ночь в глухой тишине, ничто не позволяло угадать нашу невероятную скорость, неоновые лампы давали скупой свет, бледный и траурный), у меня вдруг появилось ощущение, что эта длинная стальная капсула несет нас (незаметно, стремительно, плавно) в Царство Тьмы, в Долину Теней и Смерти.

 

Спустя десять минут мы прибыли в Оре.

 

* * *

 

В далекие века здесь люди жили тоже;

Чтоб дать отпор волкам, вставали в круг не раз,

Звериный чуя жар; они исчезли позже,

Похожие на нас.

 

Мы собрались опять. Слова затихли, звуки.

От моря только след.

С любовью обнялись, прощально сжали руки -

И пуст пейзаж: нас нет.

 

Витки радиоволн, над миром рея,

Заполнили пробел.

Сердца у нас как лед, пусть смерть придет скорее,

Чей сон глубок и бел.

Все человечество покинет свой придел.

 

И диалог машин тогда начнется сразу.

Божественной структуры в трупе нет,

Но, информацией набитый до отказа,

Работать будет до скончанья лет.

 

* * *

 

В тетради старые я заглянул сейчас.

Там - дифференциал, а здесь - про жизнь моллюсков.

Развернутый конспект. Из прозы десять фраз -

Не больше смысла в них, чем в черепках этрусков.

 

Все понедельники я вспомнил. Лед. Вокзал.

Я опоздал к семи, на поезд свой всегдашний.

Я бегал взад-вперед, но все же замерзал

И на руки дышал. А мир такой был страшный.

 

Вначале встречей с ним мы так увлечены,

Что верим: все вокруг всему живому радо,

У каждого есть шанс, и шансы все равны.

Но в ночь субботнюю жить и бороться надо.

Причалы детства, вы уже нам не видны.

 

Наивность взгляда мы теряем слишком скоро.

Всему своя цена, как скажет продавец.

Жизнь всех нас в плен берет без всякого разбора,

Засасывает нас и не дает опоры;

И быстро гаснет свет. И детству здесь конец

 

.

 

* * *

 

Я больше не вернусь, не трону травы эти,

Наполовину пруд закрывшие уже.

Что полдень наступил, я осознал в душе,

Увидев этот мир в невероятном свете.

 

Наверно, я здесь жил, с соседями знаком,

Как все - в сети времен, всегда спешащих мимо.

«Шанти шанталайя. Ом мани падме ом.» [9]

Но солнце на ущерб идет неотвратимо.

 

Как этот вечер тих, вода стоит в огне,

Дух вечности над ней парит в преддверье мрака.

Мне нечего терять. Я одинок. Однако

Закат такого дня наносит рану мне.

 

 

Серый дом

 

Мой поезд путь держал в открытый мир от дома.

Я у окна сидел, безмерно одинок,

Постройки и цветы снаружи видеть мог,

А поезд плавно шел сквозь воздух незнакомый.

 

Луга среди домов ловил я беглым взглядом,

Нормальным было все, что было вне меня.

Я радость потерял, забыл, с какого дня;

Живу в безмолвии, одни пустоты рядом.

 

Светло еще вверху, но тень к земле приникла,

И трещина во мне проснулась и растет.

Так вечером, в пути, нормандский небосвод

Дышал итогами и завершеньем цикла.

 

* * *

 

Матрас как принадлежность тела.

Два метра, ровно два длиной.

Смешно, как будто в этом дело,

Бывает же расчет иной.

 

Случались радости. Немного.

Миг примиренья с миром был,

Я был неотделим от Бога

Давным-давно. Когда - забыл.

 

Взрывается в потемках тела

Не сразу лампочка. Но вот

Я вижу: нить перегорела.

Живой ли? Мертвый? Кто поймет?

 

* * *

 

Воздействие телеантенн

С укусом насекомых схоже:

Рецепторы цепляя кожи,

Они домой нас гонят, в плен.

 

Счастливым стать вдруг пожелав,

Я бы учился бальным танцам

Или купил бы мячик с глянцем,

Как аутисты, для забав.

 

И в шестьдесят их радость ждет.

Им, в упоенье настоящем

С резиновой игрушкой спящим,

Часов совсем не слышен ход.

 

А этот телеромантизм -

Мир в социуме, секс и «мыло» -

Почти что жизнь, где все так мило,

Но, в сущности, обман, цинизм.

 

* * *

 

Цветочных чашечек дыханье.

Опасны бабочки в ночи.

Бесшумных крыльев колыханье,

Стальные лунные лучи.

 

Я опыт не забыл жестокий

Подростка, прячущего стыд.

Всех поражений все уроки

Мальчишка выросший хранит.

 

Термитам дышится отменно,

Была бы пища да жилье.

Но это напряженье члена

Ослабнет, только взяв свое.

 

И будет аппетит отличный,

Сознанья поле расцветет.

Благопристойной и приличной

Жизнь станет, сладостной как мед.

 

* * *

 

Я тут, я на матрасе весь,

И наша тяга обоюдна,

Но часть меня уже не здесь,

И ей вернуться будет трудно.

 

Мы в шкуре собственной дрожим,

Кровь заставляя суетиться.

Как по субботам мы спешим,

Принарядясь, совокупиться!

 

Я взглядом упираюсь в дверь,

В нее был вложен труд немалый.

Мы кончили. И я теперь

Пойду на кухню спать, пожалуй.

 

Я вновь дыханье обрету

На кафельном нестрашном льду.

Ребенком я любил конфеты,

Теперь мне все равно и это.

 

* * *

 

К Дурдану рвется поезд скорый.

С кроссвордом девушка. Одна.

Не завожу с ней разговора,

Пусть время так убьет она.

 

Как монолит на ровном месте,

Рабочих движется орда.

Все независимы, но вместе;

Пробили воздух без следа…

 

Как плавны рельсов повороты,

Вот пригородов первых свет.

Час пик. Народ спешит с работы.

Ни времени, ни места нет.

 

* * *

 

В метро, уже полупустом,

Народ почти что ирреальный.

Игру затеял я притом,

Опасную потенциально.

 

Догадкой поражен, что вкус

Свободы без последствий сладок,

Я тут же свой теряю курс,

И обхожусь без пересадок.

 

Проснувшись, вижу: Монпарнас,

Здесь сауна для натуристов…

Весь мир на место встал тотчас.

Но грустно мне среди туристов.

 

* * *

 

Миг простодушья или транса,

Абсурдность встречи с кенгуру.

Спастись нет никакого шанса:

Я окружен толпой гуру.

 

Как средство лучшее от боли

Мне смерть свою хотят продать.

Они лишь призраки, не боле,

Но могут телом управлять.

 

Вся флора бешено плодится

И этим нагоняет грусть,

А светлячку дано светиться

Одну лишь ночь, и всё. И пусть.

 

Мы смысл существованья новый

Опять находим без труда.

Шумим, шумим, круша основы,

А гусь - он лапчатый всегда.

 

* * *

 

Душа под солнцем распростерта

На грозном берегу морском.

Разбужена волной, не стерта

Боль, скопленная в нас тайком.

 

Без солнца что бы с нами было?

Отчаянье, унынье, страх,

Вся жизнь - бессмыслица и прах.

Мир солнце умиротворило.

 

Расплавленный полудня жар.

И в неподвижности, в истоме

Смерть телу видится как дар:

Забыться, быть в тактильной коме.

 

Вот потянулся океан -

Проснувшись, зверь скребет когтями.

Закон вселенной не был дан.

Что стало бы без солнца с нами?

 

* * *

 

Их на песке сложили в ряд

Под светом, яростным, как стронций.

Тела ждет медленный распад;

Дробятся камни здесь от солнца.

 

Валы лениво в берег бьют,

И свет, скорбя, меняет лики.

Бакланы здесь еще живут,

И в небе жалобны их крики.

 

Такая жизнь на вкус во рту

Как лимонад, где газа нету.

Под солнцем жизнь и на свету,

Под солнцем и в разгаре лета.

 

* * *

 

Самоанализа урок,

К сочувствию привычка впрок,

Прогорклый привкус давней злобы,

Вербеновый экстракт особый.

 

Приют «Аркадия». А там

Пустые стулья, мертвый хлам.

Жизнь, разбиваясь о колонны,

Рекою растеклась бездонной.

 

Утопленники. Груда тел.

Над ними свод остекленел.

Река весь город затопила,

В погасших взглядах злая сила.

 

* * *

 

Вокруг горы стоял туман густой;

Я двигатель проверил - все в порядке.

Дождь был тягучий и как будто сладкий

(Я понял, что не справлюсь с тошнотой).

 

Вдруг вспыхивали яркие зарницы,

В картине мира высветив одно:

Здесь страх и голод царствуют давно.

Хотел бы я бесчувственным родиться.

 

Голодных нищих муравьиный рой

Метался под дождем и тек рядами

С открытыми, как для охоты, ртами,

Дорогу всю заполонив собой.

 

День убывал, но медля, неохотно,

Как сон дурной, как грязная вода.

Здесь примирения не будет никогда.

День кончился. Совсем. Бесповоротно.

 

* * *

 

Я над рекой, впадавшей в море, плыл.

Рой плотоядных итальянцев рядом.

И запах трав так свеж под утро был,

Что я к добру поплыл с открытым взглядом.

 

Кровь мелкой живности (ей счета нет)

Поддерживает весь баланс природный.

Их кровь, и внутренности, и скелет

Нужны, чтоб чья-то жизнь была свободной.

 

Среди травы их отыскать легко,

Лишь стоит кожу почесать несильно.

Растительность взметнулась высоко:

Могильщица, она растет обильно.

 

Я в сини плыл, объятый тишиной,

В отчаянье почти нечеловечьем.

Плыл между облаками и войной,

Меж низостью и этим небом вечным.

 

* * *

 

Предмет, способный удержать границы,

Хоть кожа не совсем предмет, но все же.

Ночами только трупам сладко спится,

Живая плоть не тосковать не может.

 

Вот сердце стукнуло. Один удар -

И крови начинается броженье.

В лице, в коленях, в пальцах - легкий жар,

Все тело целиком пришло в движенье.

 

Но кровь, токсинами отягчена,

По капиллярам пробегать устала,

Божественной субстанции полна.

Остановилась вдруг - все ясным стало.

 

Миг осознанья полного настал

И радости: ушли страданья сами.

Миг чистого присутствия. Финал,

Когда весь мир встает перед глазами.

 

* * *

 

Для паузы есть время. Помолчи,

Покуда лампа вполнакала светит.

Агония в саду деревья метит.

Смерть голубая в розовой ночи.

 

Расписана программа наперед,

На три ближайшие недели смело:

Сначала гнить мое здесь будет тело,

А после бесконечность прах сотрет.

 

Но бесконечность - в нас. Таков закон.

Я представляю атомов круженье,

Молекул презабавные движенья

Внутри у трупа. Все оценит он.

 

* * *

 

Мы должны выработать в себе установку на непротивление миру.

Негативное негативно,

Позитивное позитивно.

Реалии существуют.

Они появляются, трансформируются,

Потом просто исчезают.

Внешний мир, в некотором роде,- данность.

 

Бытие как объект восприятия похоже на водоросль,

Вещь отвратительную и чересчур аморфную,

В сущности женственную.

И это то, до чего мы должны добраться,

Если хотим говорить о мире,

Просто говорить о мире.

 

Мы не должны походить на тех, кто пытается подмять мир

Под свои желания

И свои убеждения.

В то же время у нас есть право

На ограниченное количество желаний

И даже убеждений.

В конце концов, мы представляем собой часть феномена

И в этом смысле заслуживаем самого большого уважения.

Как, например, ящерицы.

 

Как ящерицы, мы греемся под солнцем феномена

В ожидании ночи.

Но мы не будем сражаться,

Мы не должны сражаться,

Мы вечно находимся в положении побежденного.

 

* * *

 

Ласточки взлетают, медленно чиркая по волнам, поднимаются по спирали в тепло атмосферы. Они не говорят с людьми, ибо люди всегда остаются привязанными к земле. Ласточки тоже не свободны. Они зависят от необходимости повторять свои геометрические орбиты. Они легко изменяют угол атаки своих крыльев, чтобы описывать спирали, все более и более удаленные от поверхности земли. В общем, никакого урока ласточки нам преподать не могут.

 

Иногда мы возвращались вместе на машине. Над бескрайней равниной закатное солнце было огромным и красным. Вдруг стремительный полет ласточек начинал разлиновывать его поверхность. Ты вздрагивала тогда. Твои руки сжимались на обтянутом кожей руле. Сколько вещей в то время могло встать между нами.

 

 

Переигровка

Мишелю Бюльто

 

 

Мы подошли, не успев и охнуть,

К такому моменту в жизни, когда чувствуешь острую необходимость потребовать переигровки

Или попросту сдохнуть.

Когда мы оказывались лицом к лицу с самими собой на заднем сиденье в глубине гаража, там больше не было ни души.

Мы искали себя, от нетерпенья почти дрожа.

 

Пол, слегка маслянистый, по которому мы скользили, сжимая бутылку пива в руках, как в объятье,

Твое атласное платье,

Мой ангел, и твоя лента…

Странные нам пришлось переживать моменты,

 

Когда друзья исчезали один за другим, когда самые милые становились самыми страшными, застревая в щели между бесконечными белыми стенами лекарственной зависимости,

Они становились марионетками,

Пафосными или чересчур ироничными, едкими.

 

Страсть и восторг - мы узнали их лучше, чем кто бы то ни было,

Гораздо лучше, чем кто бы то ни было.

Ибо мы докапывались до самых глубин своих органов, пытаясь трансформировать их изнутри,

Чтобы, раздвинув легкие, найти путь или дверцу

К самому сердцу.

Но мы проиграли, заблудившись меж ними.

Наши тела были такими нагими.

 

Череда смертей и прощаний, и самые чистые из нас поднялись на свою голгофу.

Я вспоминаю то утро, тот самый час, когда твой кузен выкрасил волосы в зеленый цвет, прежде чем прыгнуть в реку,

К полету уже готовый.

Его жизнь была такой новой.

 

Мы не любим теперь тех, кто приходит критиковать наши мечты, наше парение,

Позволяем медленно окружать себя атмосферой зыбкого примирения.

Мы сторонимся теперь всех этих шуток о космическом разуме,

Твердо зная, что где-то в нас есть пространство свободы,

 

Куда наши жалобы

Доносятся уже приглушенные,

Пространство объятий,

Тело преображенное.

 

* * *

 

Когда холодно,

Вернее, когда замерзаешь,

Когда полюс холода одним мягким движением

Перемещается в глубь грудной клетки

И, как большое глупое животное,

Тяжело прыгает там между обоими легкими;

 

Когда руки и ноги слабо дрожат,

Все более и более слабо,

Перед тем как замереть на диване,

По-видимому, навсегда;

 

Когда, искрясь и мерцая,

годы возвращаются назад,

В атмосфере дыма и чада

Думать о благоуханной реке не надо,

О реке раннего детства, полной наивности,

Которую я по старой традиции

Называю рекой невинности.

 

Теперь, когда мы живем на территории света,

Теперь, когда мы живем в непосредственной близости света,

В неисчерпаемости зенита,

Теперь, когда свет, вокруг наших тел разлитый, стал осязаемым,

 

Мы можем сказать, что прошли предначертанный путь,

И звезды, придя в движение,

Собираются каждую ночь, чтобы прославить

Наши страдания и их преображение

В бесконечные образы тайны.

И та ночь, когда мы пришли сюда, в череде всех других ночей остается для нас драгоценной и необычайной.

 

So long [10]

 

Всегда есть город тот, где притяженья сила

Спешит свести пути поэтов, судьбы их.

Вода течет везде. И память накопила

Названья, имена и много ям глухих.

 

У этой повести есть к повторенью средства:

Разбитый горизонт, салон массажный тут,

Страх одиночества, приличное соседство…

Другие между тем танцуют и живут.

 

Быть может, люди мы совсем другой породы,

Мы любим танцевать, хоть танец и жесток.

Друзей у нас - два-три, но много небосвода:

Хранит пространство нас - и запад, и восток.

 

Но время, обветшав, нам отомстить готово.

С неясным шорохом куда-то жизнь идет,

Под вздохи ветра дождь накрапывает снова,

И в желтой комнате смерть, приближаясь, ждет.

 

 

Память о море

 

Смеркается уже. День темнотой распорот.

И сделать ставки нам пора.

Движение стихает наконец. Все замерло.

Спокоен город.

В тумане, сером, как свинец,

Поглубже страх упрятав до утра,

Мы входим в город,

Мы идем сквозь город.

 

Среди бронемашин орава нищих,

Как лужица застывшая. Но вот

Она уже извилисто течет,

В руинах роется, добычу ищет.

Твой брат, он тоже из когорты нищих,

Бродяжничает в холод и жару.

Мне не забыть о нем, другими позабытом,

Я помню про игру.

 

Мы покупаем рис в проходе крытом,

И ненависть вокруг сжимается в кольцо.

У ночи ненадежное лицо,

Она кроваво-красной станет вскоре.

Сквозь толщу лет со дна моей души

Всплывает память

О соленом море.

 

 

Лето в Дёй-ла-Баре

 

Поклоны веток там, где замерли цветы,

Скольженье облаков и привкус пустоты.

Шум времени растет. В ладу душа и тело

Воскресным днем у нас. И я в ветровке белой

 

Как рухнул на скамью в саду, где больше тени,-

Заснул и два часа проспал без сновидений.

 

Очнулся - колокол звонит давно,

Жар в воздухе и подают вино.

Шум времени уже всю жизнь заполнил,

И вечером успел смениться полдень.

 

* * *

 

Огни рассветные чуть зыбки,

Но стоит пламени дохнуть -

Вскипает молоко на плитке,

Как женская тугая грудь.

 

Кофейник фыркает негромко

В тиши дремотной городской.

Лишь с юга гул мотора ломкий.

Пять на часах. Все спят. Покой.

 

* * *

 

Мне всегда казалось, что мы с тобой близки, как два плода, выросшие на одной ветке. Сейчас, когда я пишу тебе, светает, мягко рокочет гром; день будет дождливым. Я представляю себе, как ты приподнимаешься на кровати. И твоя тревога передается мне, я тоже ее ощущаю.

 

Ночь уходит прочь от нас,

Свет границы ставить будет,

Снова будет много глаз -

Всюду маленькие люди.

 

Лежа на полу, я смиренно слежу за восходом солнца. Я вижу волосы на паласе. Эти волосы не твои. Одинокое насекомое карабкается по шерстяному стеблю. Моя голова падает, поднимается. Мне хочется по-настоящему закрыть глаза. Я не сплю уже трое суток; я не работаю три месяца. Я думаю о тебе.

 

* * *

 

Когда на маленький наш дом

Дождь с ветром налетали разом,

Прибежищем в борьбе со злом

Для нас мог быть один лишь разум.

 

И разум - добрый сильный пес -

Давал отпор любым ударам.

Теперь, что б день нам ни принес,

Смиренье стало нашим даром.

 

Пошли мне счастье и покой,

Избавь от лютой злобы века,

Страх отведи своей рукой,

Дай меру жизни человека.

 

* * *

 

Есть некий край, предел, верней, граница где-то -

Там свет от собственной твердеет густоты,

Там люди, подарив друг другу сколок света,

Утрачивают страх и чувство пустоты.

 

Парабола влеченья р'уки

Нам тишиной наполнила меж тем.

Дрожали мы с тобой в разлуке

И погибали без тебя совсем.

 

Все меловые мы пересекли границы.

Когда приблизилось назавтра солнце к нам

И что-то в облаках вдруг стало шевелиться,

Вибрация пошла по скалам и камням.

 

И свет потек, как ливень млечный,

На наши изможденные тела,

Как будто мать-богиня с лаской вечной -

Материя сама - нас приняла.

 

* * *

 

Оттенки безрассудства и фасоны,

Как идол, многие черты тая,

Определяют новые сезоны

И вносят в лето дух небытия.

 

Там солнце Будды - как невозмутимо

Оно в прогале облаков скользит!

Из города сбежав, мы едем мимо,

Нам непогода больше не грозит.

 

Путь на зарю машина держит смело,

И дворники дрожат, как провода.

Еще хоть раз твое нагое тело

Увидеть - и уехать навсегда.

 

* * *

 

Снаружи ночь. И за окном

Резня и рвутся мины.

Стань рядом, загляни в проем:

Там зыбкие картины

Сменяются.

 

Их контуры темны совсем

В дрожащем свете жутком.

Но взгляд мой зорче стал меж тем,

И в ожиданье чутком

Спокоен я.

 

Смотри, что пережили мы:

Гнет ненависти вечной,

Века раздоров, тьмы,

Тьмы античеловечной.

 

И появился он,

Свои он принял формы,

Мир, слаб и обнажен,

Мир.

 

 

Долгая дорога в Клифден

 

Мыс к западу от Клифдена [11], гряда,

Где небо целиком уходит в воду,

Где памятью становится вода,-

Граница мира с выходом в свободу.

 

У клифденских холмов протяжна даль,

Холмов зеленых клифденская даль,

Где я оставлю боль и всю печаль…

 

Что нужно, чтоб со смертью примириться?

Чтоб светом становилась смерть всегда,

Чтоб этот свет мог в воду перелиться

И чтобы стала памятью вода.

 

На западном краю земного шара

Из Клифдена идет дорога вдаль,

Такая долгая дорога вдаль,

Где люди оставляют боль, печаль,

Где волны света и волны удары.

 

* * *

 

Покажись, мой друг, двойник мой вечный,

У тебя в руках судьба моя.

Что-то есть во мне нечеловечье:

Только зыбкой жизни жажду я,

 

Зыбкой, словно море под ветрами,

Где есть водоросли и коралл,

Где несет над горькими мирами

Все надежды налетевший шквал.

 

Пусть, как позабытую комету,

Вынесет волна мой труп потом…

Наконец найду я гавань где-то,

Сумрачный и защищенный дом.

 

Видишь: ложных доводов потоки

Во вселенной моего ума.

Вечера тревожны и жестоки,

И на всем - упадок или тьма.

 

Я, как выпотрошенная рыба,

Отдал все нутро на корм скоту.

Вздернуты мои кишки на дыбу,

Но не ощущаю пустоту,

 

Потому что плоть кишит мечтами,

Как бифштекс - червями, сгнивший тут.

Наступают времена метаний -

Навязать не могут мне маршрут.

 

Я свободен так, как без шофера

Грузовик свободен - к черту в пасть

Мчит он территорией террора.

Я свободен, как свободна страсть.

 

 

Стихи для Мари-Пьер

 

Очевидность порой опасна.

Женщины редко беспокоятся

По поводу совершенства

собственных гениталий,

Что и понятно.

 

Есть свое преимущество в том,

что половой орган не торчит наружу,-

Я четко читаю это в твоем взгляде,

Впрочем, почти невинном.

Ты ждешь или провоцируешь,

Но в глубине души всегда ждешь

Как бы знака внимания,

Либо оно будет тебе оказано,

либо в нем тебе будет отказано.

Твоя первая и последняя возможность,

в сущности, ожидание.

И это восхищает меня невероятно.

 

И в то же время ты такая слабая, такая зависимая,

Ты знаешь, что избыток пота уменьшает желание,

Которое я один могу подарить тебе,

Потому что ты не хочешь другого

И нуждаешься именно в моем желании.

И это тоже восхищает меня невероятно.

 

Но есть в тебе в то же время эта страшная сила

Тех, кто наделен властью говорить «да» или «нет»,

Эта сила дана тебе изначально;

Многие могут искать тебя, немногие могут найти.

Твой взгляд - ключ к разным вариантам существования,

К разному структурированию мира.

Ты сама - ключик, подаренный жизнью нескольким людям,

И рядом с тобой я постепенно становлюсь лучше.

И я восхищаюсь еще и твоей силой.

 

Вот он я перед тобой,

Перед входом в новый мир.

Вглубь иду почти слепой,

Слыша лишь секунд пунктир.

 

Есть другой, есть новый мир.