Глава VII . Биографические материалы в «Подростке»

 

 

1

 

В нашем исследовании мы пытались осветить тот материал, литературный и общественно-политический, который непосредственно использовал Достоевский, когда

 

162

строил свое идеологическое здание или по крайней мере упорно думал над этим материалом, прежде чем от него отказаться. Целого ряда фактов, в черновиках упоминаемых лишь вскользь, попавших в поле зрения писателя на данный короткий момент и сейчас же отброшенных, мы здесь не касаемся. Но есть среди этих «малых» записей такие пометки, которые, при всей своей отрывочности, заслуживают особого внимания, побуждая к пересмотру некоторых взглядов на творческий метод Достоевского, считавшихся до сих пор установленными.

Тургенев, Толстой, создавая своих героев, почти всегда исходили от конкретных лиц — знакомых, более или менее близких или родных, всегда имели перед собой некие живые прототипы. У Достоевского же, сходились на этом почти все критики, его герои большей частью создание художественного воображения, лишь в малой мере опиравшегося на людей из окружавшей его действительности. Они носители определенных идей, характеры их идеями и формируются. В этом их сила — сила широкого обобщения; в этом и слабость — в недостаточной конкретности.

Материалы к «Подростку», встречающиеся среди них беглые, коротенькие упоминания об именах и лицах явно этому противоречат. И портреты героев Достоевский рисует на надежной реальной основе.

В черновиках рядом с именем Ахмаковой четыре раза стоит имя какой-то Е. П. или Ел. Пав—на.

«У него <у младшего князя, Сергея Сокольского> с княгиней было вроде как у меня с Е. П. еще при жизни мужа». И в другом месте: «Обман в том, как Ел. П —но»; смысл тот: Ахмакова обманула молодого князя, как Е. П., очевидно, его, Достоевского. И в третий раз: «У него <у князя> с княгиней, вроде как у меня с Е. П.». И наконец, такая запись: «Подросток разъясняет Анне Андреевне историю Е. П—ны. Это была шалость. Я знаю из первых рук».

Не подлежит сомнению, что здесь речь идет о Елене Павловне Ивановой (невестке сестры Федора Михайловича, Веры Михайловны). Об ее отношениях с Достоевским рассказывает, не совсем точно, Анна Григорьевна в своих «Воспоминаниях»: «Все Ивановы очень любили свою тетку по отцу, Елену Павловну, муж которой уже

 

163

много лет был безнадежно болен. В семье решили, что по смерти его Елена Павловна выйдет замуж за Федора Михайловича и он навсегда поселится в Москве».¹

Анна Григорьевна вообще стремилась создать легенду о том, что все увлечения Федора Михайловича до брака с нею не были глубокими. Так рассказывает она и об Анне Васильевне Корвин-Круковской, что не Круковская отказала Достоевскому, а «ей вернул данное слово он», так как они были «диаметрально противоположных убеждений и уступить их она не могла, слишком уж она была прямолинейна». Под разницей в убеждениях нужно разуметь, конечно, то, что Круковская, в 1871 году принимавшая горячее участие в восстании парижского пролетариата, была революционно настроена и в 1864—1865 годах, в этот период наиболее близких отношений ее с Достоевским, Достоевский же резко повернул вправо уже в самом начале 1864 года, в «Записках из подполья» открыв свою борьбу с идеями Чернышевского. Но повести Коуковской, печатавшиеся в «Эпохе» у Достоевского в 1864 году («Сон» и «Монах» в книжках 8 и 9), этому явно противоречат, как и противоречат всему характеру и тону рассказа Анны Григорьевны воспоминания сестры Круковской, Софии Ковалевской,² — они кажутся несравненно более убедительными, поскольку образ Федора Михайловича обрисован в них гораздо правдивее; во всяком случае без той несколько слащавой сентиментальности, которую мы находим у Анны Григорьевны, стремящейся создать из истории своей жизни с Достоевским некую идиллию в духе английских семейных романов.

Достоевский так писал Анне Григорьевне, еще до женитьбы, о своих прежних отношениях с Еленой Павловной:³ «Спросил ее <племянницу Сонечку>, что Елена Павловна в мое отсутствие вспоминала обо мне? Она отвечала: «О как же, беспрерывно». Но не думаю, чтоб это могло назваться любовью. Вечером я узнал от сестры <Веры Михайловны> и от самой Елены Павлов-

 

¹ А. Г. Достоевская. Воспоминания, стр. 85.

² См.: С. В. Ковалевская. Воспоминания и письма. М., изд-во Академии наук СССР, 1951, стр. 103—123.

³ Письма, т. I, стр. 451.

 

164

ны, что она все время была несчастна. Ее муж ужасен; ему лучше. Он не отпускает ее ни на шаг от себя. Сердится и мучает ее день и ночь, ревнует. Из всех рассказов я вывел заключение: что ей некогда было думать о любви. (Это вполне верно.) Я ужасно рад, и это дело можно считать поконченным». В следующем письме, от 2 января 1867 года, Достоевский снова пишет Анне Григорьевне на эту тему: «Елена Павловна приняла все весьма сносно и сказала мне только: «Я очень рада, что летом не поддалась и не сказала вам ничего решительного, иначе я бы погибла».¹

Когда Ахмакова познакомилась с князем Сергеем Сокольским, муж ее, «еще не старый человек», тоже, как и муж Елены Павловны, «имел уже, от невоздержанной жизни, удар». В черновиках отношения Ахмаковой с князем Сокольским даны в двух вариантах: в одном — они страстно влюблены друг в друга; в другом — Ахмакова только «кокетничала» с ним, и обещание ее выйти за него замуж после смерти безнадежно больного мужа было лишь шуткой. В окончательном тексте, как известно, принят второй вариант. Подросток говорит, что «раз там, за границей, в одну шутливую минуту она действительно сказала князю: «может быть» в будущем, когда овдовеет, но что же это могло означать, кроме лишь легкого слова?» Елена Павловна тоже, очевидно, сказала Достоевскому только: «может быть».

О характере Елены Павловны мы знаем очень мало. В опубликованных материалах о роде Достоевского не приведена переписка с ней семьи Ивановых, с которой она всю жизнь поддерживала близкие отношения. Но не подлежит сомнению, образ ее мелькал перед Достоевским, когда он рисовал фигуру Ахмаковой. Судя по письмам Достоевского к Ивановым, в частности к племяннице Софье Александровне, Елена Павловна была добра, проста и естественна, относилась ко всем одинаково ровно, с любовью, но без страсти. Человеку почти незнакомому, брату Анны Григорьевны, она дала 2000 рублей, когда просил об этом Достоевский. Давала она денег и Паше, пасынку Достоевского, поддерживала всегда Ивановых. Когда Достоевский бывал в Москве, то обычно у нее и останавливался.

 

¹ Письма, т. I, стр. 454.

 

165

«Княгиня — довольно мрачный, сильно впечатлительный характер, хотя и с чрезвычайно светлыми проблесками. Светская заносчивость, нестерпимая гордость, английское упрямство и щепетильность (жена Байрона), мелкое самолюбие» — так сказано о будущей Ахмаковой в ранних записях о ней. Но тут пока еще у нее к молодому князю, будущему Сергею Сокольскому, действительно любовь, «какое-то материнское обожание, так что она прощает ему даже измены». Лично-биографическое, взаимоотношения с Еленой Павловной еще не всплыли на поверхность сознания. Но чем дальше, тем образ Ахмаковой все более и более смягчается. Сергей Сокольский — легкий эпизод, «как у меня с Е. П.», и Ахмакова мало-помалу приобретает ее черты.

«Живая жизнь» — сказано про нее, «простая русская красота», воплощение мягкости и доброты. В черновых набросках в сцене свидания с ней Подростка она говорит ему о своих «скверных пороках». «Какие это?»— спрашивает он. — «Открытость желания тотчас победить, привлечь, осчастливить. Как можно? Так женщина не бывает откровенна, как я. Она не должна привлекать без любви. А я — я ведь никого не люблю... Я всех люблю... Я назначена всех любить, стало быть, никого». В одном месте ей дается такая характеристика: «Катерина Николаевна есть редкий тип светской женщины — тип, которого в этом кругу, может быть, и не бывает. Это тип простой и прямодушной женщины в высшей степени».

Из области воспоминаний взял Достоевский некоторый материал и для образа отца Ахмаковой, старого князя Сокольского. В окончательном тексте его имя-отчество Николай Иванович, в черновиках же Александр Алексеевич. В одной ранней записи про жену Версилова сказано так: «Она чтит старого князя, как благодетеля их семьи (Ал. Алексеевич)», — это, конечно, дядя Достоевских, Александр Алексеевич Куманин, о котором Андрей Михайлович Достоевский говорит: «Он сделал очень много доброго нашему семейству, а по смерти папеньки он, приютил нас пятерых сирот и сделался истинным нашим благодетелем».¹ Было у него

 

¹ А. М. Достоевский. Воспоминания. Л., Издательство писателей в Ленинграде, 1930, стр. 37

 

166

без конца племянниц, и всем он «при замужестве давал большие приданые». Так известно — каждая из сестер Федора Михайловича получила от А. А. Куманина по 25 000 рублей и столько же, наверное, получили и дочери его родных братьев.

Эта куманинская забота о племянницах и дальних родственницах в «Подростке» несколько пародируется:

«У него <у князя> была, сверх того, одна странность, с самого молоду, не знаю только, смешная или нет: выдавать замуж бедных девиц. Он их выдавал уже лет двадцать пять сряду — или отдаленных родственниц, или падчериц каких-нибудь двоюродных братьев своей жены, или крестниц, даже выдал дочку своего швейцара. Он сначала брал их к себе в дом еще маленькими девочками, растил их с гувернантками и француженками, потом обучал в лучших учебных заведениях и под конец выдавал с приданым» (8, 27—28).

Не знаем относительно других родственниц, — сестер Достоевского Александр Алексеевич действительно взял в дом еще маленькими девочками, растил их, воспитывал и обучал в лучших пансионах.

В 1856 году Куманин был разбит параличом. В письме от 18 апреля того же года к брату Михаил Михайлович Достоевский писал: «На дядю плохая надежда. Он безвыходно живет в креслах и стал как ребенок, а братья его и племянники овладели тетушкой. Просто взяли целый дом в опеку. Каждую неделю тетушка отдает им отчет в каждой истраченной копейке».¹

Со стариком Сокольским случился не удар, а только припадок: соответственно этому смягчены и последствия; он не стал «совсем как ребенок», а сделался только уже чересчур легкомысленным, и с тех пор «старика сторожили со всех сторон». Его дом тоже взяли как бы в опеку: вся эта «бездна разных отдаленных родственников, преимущественно по покойной его жене, которые все были чуть не нищие», питомцев и питомиц, «которые все ожидали частички в его завещании, а потому все и помогали <...> в надзоре за стариком» (5, 27).

 

¹ Письма, т. I, стр. 529—530.

 

167

2

 

Из глубины далекого прошлого извлекается на мгновение еще один образ из тех, которые запомнились Достоевскому на всю жизнь: казах Валиханов Чокан Чингисович (Достоевский называет его «Чеккан Чолканович»), известный этнограф, в 1858 году совершивший смелое путешествие в Кашгар, которое чуть не стоило ему жизни.¹ Достоевский познакомился с ним, по всей вероятности, еще в Омске, где Валиханов по окончании в 1853 году Омского кадетского корпуса поступил младшим офицером в Сибирское линейное казачье войско. В 1856 году Валиханов был в Семипалатинске, и там они подружились. Человека с крайне сложной, изломанной психикой потянуло к простоте и ясности здоровой и цельной натуры, сохранившей нетронутым свой душевный строй и «достигшей образования европейского». Валиханову было тогда всего двадцать один год. Талантливый, остроумный, с пылкой фантазией, он пленял всех своим обаятельным простодушием, необычайной мягкостью сердца при крайне смелом и решительном характере. «Я никогда и ни к кому, даже не исключая родного брата, не чувствовал такого влечения, как к вам», — пишет ему Достоевский в письме от 14 декабря 1856 года.² Он называет его «дорогим, милым другом»; «судьба сделала вас превосходнейшим человеком, дав вам душу и сердце». И в таком же тоне о нем через три года, в письме к Врангелю от 31 октября 1859 года,³ когда Валиханов, по возвращении (в 1859 году) из кашгарского путешествия, очутился в Петербурге с целью поступить в университет. «Валиханов премилый и презамечательный человек <...> Я его очень люблю и очень им интересуюсь». В 1860 году они опять стали лично встречаться: литературный кружок Достоевских, образовавшийся вокруг журнала «Время», принял Валиханова очень радушно.

В Валиханове произошла за эти пять лет, что они не видались, большая перемена. Вот как об этом рас-

 

¹ См. новейшую работу о нем: В. А. Мануйлов. Друг Ф. М. Достоевского Чокан Валиханов. Труды Ленинградского государственного библиотечного института им. Н. К. Крупской, т. 5. Д., 1959, стр. 343—369.

² Письма, т. I, стр. 200.

3 Там же, стр. 279.

 

168

сказывает один из первых его биографов, Н. М. Ядринцев: «Валиханов много обещал сделать по истории своего народа, им было собрано большое количество материалов по киргизской мифологии и устной поэзии, а также исторических преданий о прошедших временах киргизского ханства, о борьбе партий в киргизском народе перед потерей независимости»; его «остроумные комбинации фактов и планы будущих сочинений заставляли только желать, чтобы он скорее издал свои труды». Но все это оказалось тщетным, «ожиданий, какие возлагали на него люди, коротко его знавшие», он не оправдал. Его погубила та военная среда в Омске и в Петербурге, в которой он вращался: «светский лоск, праздная гусарская жизнь, баклушество, кутежи душили в нем его самородные таланты». Н. М. Ядринцев говорит здесь о скверном влиянии на Валиханова некоторых членов из кружка Достоевского, в частности Всеволода Крестовского, которому Валиханов «во время гусарских разговоров давал шутя темы для его испанских стихотворений, а сей поэт, питаясь крохами его остроумия, немедленно строчил свои романсы». «Нам нет дела, — продолжает гневно Ядринцев, — до происхождения этих киргизско-испанских мотивов, но мы указываем на них как на образчик темных сторон даровитого киргиза, находившегося под влиянием пустой жизни <...> quasi-образованные писатели, подобные Вс. Крестовскому, потакали страстям молодого инородца; он сходился с ними, ища в них цивилизованных людей, а находил людей, проводивших в поэтической форме разврат». ¹

Не подлежит сомнению, у Ядринцева краски крайне сгущены. Заслуги Валиханова как просветителя казахского народа и как ученого-географа весьма значительны. Какова бы ни была перемена, происшедшая в нем в последние годы его жизни, характер его оставался до конца обаятельным. Об этом свидетельствует переписка его с Ап. Майковым как раз в этот период. Нас интересует именно связь с кружком Достоевского.

«Гусарские разговоры», «темные страсти», «разврат в поэтической форме» — это те же «физические изли-

 

¹ «Сибирский вестник», 1866, № 3.

 

169

шества и отступления от нормального порядка»,¹ о которых говорит Н. Н. Страхов, когда характеризует кое-кого из кружка Достоевских в первый период его формирования. Именно тогда, когда в него входил и Валиханов, эти «темные страсти», «эта странная эманципация плоти» действовали, по словам Страхова, соблазнительно и в некоторых случаях повели к последствиям, о которых больно и страшно вспоминать. «И погибали вовсе не худшие, а часто те, у кого было слабо себялюбие и жизнелюбие, кто не расположен был слишком бережно обходиться с собственной особой». Валиханов и принадлежал к этим «вовсе не худшим» и погибал действительно оттого, что не умел бережно обходиться с собою. С Крестовским он вел в присутствии других членов кружка «гусарские разговоры»; люди, очевидно, «оголялись», рассказывая о своих похождениях. Но в самих этих «гусарских разговорах» ощущалась разница между психическим строем человека, еще не потерявшего до конца свою прежнюю душевную чистоту, и человека, в основе своей нравственно нечистоплотного, каким был Всеволод Крестовский.

На перепутье между дурным равновесием ставрогинской маски и Версиловым — носителем великой идеи о будущем счастливом человечестве, когда начальный его образ «хищного типа», пребывающего во зле, начинает понемногу смягчаться и младший брат, вскоре сын (будущий Подросток), подпадает под Его обаяние, несмотря на все Его дурные поступки, о которых Он сам же постоянно рассказывает, — в воображении художника всплывает именно поздний Валиханов.

«Главное желание Его <будущего Версилова>, — читаем мы в одной из черновых записей, — это толковать, что порок вовсе не отвратителен. Он ненавидит женевские идеи <человеколюбие> и не признает в добродетели ничего натурального». Казалось бы, это подходит больше всего к образу еще «хищного типа». Но тут же, через несколько строк, такая запись: «Его самоубийство — Подросток заступает его место на земле... О Нем Подросток говорит надгробное слово: «Он был слишком совестлив». И следует такое пояснение:

 

¹ Н. Страхов. Воспоминания о Федоре Михайловиче Достоевском.—В кн.: «Биография, письма и заметки из записной книжки». СПб., 1883, стр. 273—274.

 

170

«Если б я был чиновник или буржуа, говорит Он, я бы желал порядка, спокойствия, чтоб покомфортнее прожить... Мало того: сам бы поддерживал порядок. Но так как я честен и совестлив, то я (с атеизмом) хочу откровенно разрушения и злодейства...» Но, добавляется дальше, «не справился о злодейством и загрызла совесть».

О «злодействе», о своих порочных поступках Он и рассказывал Подростку в двойственном своем ощущении — было покаяние, «совесть грызла», но сказывалась и основа «хищного типа»: «Как Руссо находил наслаждение, заголиваясь, так и Он находил сладострастное наслаждение заголиваться перед юношей, даже развращать его полною своею откровенностью. Наслаждается его недоумением и удивлением». И тут же еще раз о «заголивании»: «Он сам говорит юноше. Жена его тоже все знает, до юноши Он заголивался при ней». Но нужно сделать еще один шаг, удаляясь от образа «хищного типа»; сладострастное наслаждение в «заголивании», в откровенном высказывании своих грехов заслоняется в нем его стремлением к «благообразию». Дается поэтому последний вариант: «Потом, в конце, когда жена умерла, Лиза повесилась, а мальчик сбежал: Он исповедуется сыну и говорит, что вынесть не может образов; все рассказывает, как заголивался (страшное простодушие, Валиханов, обаяние)». (Курсив мой.— А. Д.)

Простодушие, обаяние этого простодушия — черта эта проносится через все черновики вплоть до окончательного текста, где Он рассказывает Подростку дважды о своем прошлом — как началась история с матерью Подростка и с «уездным Урием», Макаром Долгоруким.

 

 

3

 

Мелькал перед Достоевским в это же время еще один образ из запомнившихся ему на всю жизнь — Надежды Прокофьевны Сусловой,¹ с которой он позна-

 

¹ О ней см.: «Женский вестник», 1867, № 8, и Л. Ф. 3меев. Русские врачи — писатели. СПб., 1886, вып. 11, стр. 122.

 

171

комился в самом начале шестидесятых годов, по всей вероятности, одновременно с ее сестрой Аполлинарией Прокофьевной, оставившей в его личной жизни и в целом ряде его литературных произведений – след очень большой.¹

Это первая женщина — доктор медицины в России. Она была вольнослушательницей Петербургского университета, потом Военно-хирургической академии. Весною 1863 года, из академии исключенная, она уехала в Швейцарию, поступила в Цюрихский университет, окончила его в 1867 году, блестяще защитив докторскую диссертацию, которую признали весьма ценной в научном отношении. Убеждений крайне левых, Суслова печатала рассказы в «Современнике» Некрасова, участвовала в революционном движении и долго находилась под надзором полиции. Достоевский был с ней очень дружен. В письме от 19 апреля 1865 года он пишет ей: «Я в каждую тяжелую минуту к Вам приезжал отдохнуть душой, а в последнее время исключительно только к Вам одной и приходил, когда уж очень, бывало, наболит в сердце. Вы видели меня в самые искренние мои мгновения...» И дальше: «Я вас высоко ценю, Вы редкое существо из встреченных мною в жизни, я не хочу потерять Вашего сердца. Я высоко ценю Ваш взгляд на меня и Вашу память обо мне <...> У Вас теперь юность, молодость, начало жизни — экое счастье! Не потеряйте жизни, берегите душу, верьте в правду. Но ищите ее пристально всю жизнь, не то — ужасно легко сбиться. Но у Вас есть сердце, Вы не собьетесь <...> Вы мне как молодое, новое дороги, кроме того, что я люблю Вас как самую любимую сестру».²

Это единственное письмо Достоевского к ней, которое сохранилось. Но есть основание думать, что они состояли в переписке довольно долгое время. В этом же

 

¹ См.: А. С. Долинин. Достоевский и Суслова. — Сб. «Достоевский. Статьи и материалы», II. Л.—М., «Мысль», 1924, стр. 153— 283. Также: А. П. Суслова. Годы близости с Достоевским. М., Изд-во М. и С. Сабашниковых, 1928. Интересная характеристика А. П. Сусловой имеется в письме Н. И. Утина Н. П. Огареву от 23 ноября 1863 г. — «Литературное наследство», т 62. М., 1955, стр. 628—631.

² Письма, т. I, стр. 403—405.

 

172

письме Достоевский писал ей: «Вы мне всегда будете очень памятны». И почти через три года он так говорит О ней своей племяннице С. А. Ивановой-Хмыровой: «На днях прочел в газетах, что прежний друг мой, Надежда Суслова <...> выдержала в Цюрихском университете экзамен на доктора медицины и блистательно защитила свою диссертацию. Это еще очень молодая девушка <...> редкая личность, благородная, честная, высокая.» ¹

Когда замысел уже окончательно устанавливается на Подростке как на главном герое: «Вообще в лице Подростка выразить всю теплоту и гуманность романа, все теплые места, заставить читателя «полюбить его», — то сразу же подчеркивается и финал романа, «последняя его страница», ее нужно «выработать знаменательнее и поэтичнее». Кончается роман вопросом Подростка: «где правда в жизни?» (которую он ищет на всем протяжении романа). И когда на последней странице он похоронил Его, посетив Долгушина и прочих, то грустная, торжественная мысль: «Вступаю в жизнь», «Гимн — быть правым человеком. Знаю, нашел, что добро и зло» — говорит он».

Но к правде Подросток должен прийти через «муки». «Он вращается в разных средах, и всюду разочарование. И с оскорбленной душой со всех сторон не знал, к кому пойти». И вот следует: «NB. Однажды, пошел к Надежде Прокофьевне, запомнил ее по симпатическому ее взгляду. Сидел у ней вечер. Та занималась; вышла: «никогда, никогда не откажусь от этой светлой идеи». И следует дальше: «Подросток вышел с умилением». Именно умилением перед теми же высокими качествами ее души и украшен тот сложный комплекс чувств, который Ахмакова вызывает в Подростке. Черты студента шестидесятых годов придает ей автор, снимая с нее маску великосветскости. Как студент со студентом говорили они часто, «читали «факты» <...> По целым часам говорили про одни только цифры, считали и примеривали, заботились о том, сколько школ у нас, куда направляется просвещение. Мы считали убийства и уголовные дела, сравнивали с хорошими известиями... хотелось узнать, куда это все стремится и что с нами

 

¹ Письма, т. II, стр. 73. (Письмо от 1 января 1868 г.)

 

173

самими наконец будет» (8, 282). Совсем как студентка Надежда Суслова, активная работница в знаменитых тогда воскресных школах. В одном месте в черновиках есть об Ахмаковой такая запись: «Ахмакова увлечена идеями социализма, которые проповедует ей Васин».

Разумеется, здесь речь идет не о прототипности в узком смысле этого слова. Этим сопоставлением Ахмаковой с Сусловой еще раз подтверждается лишь тот факт, что в состав того материала, из которого Достоевский строил свои громоздкие здания, входили реальные, живые лица, черты их характера, так, как они им воспринимались, события из личной жизни этих лиц — не только идеи и их носители, не только проблемы, связанные с текущей действительностью, а люди, с которыми он встречался, ставил себя к ним в определенные отношения.

В одном месте в черновиках намечается такой мотив: Подросток едет из Москвы в Петербург с падчерицей «хищного типа», с Лизой, и говорит ей сначала, что отец его (будущий Версилов) домашним секретарем у министра, «у какого—позвольте мне умолчать», «жена министра—княгиня». Автор прибавляет здесь: «тон фатишки (Паша)». Это, конечно, его, Достоевского, пасынок, Павел Александрович Исаев, которому он однажды писал: «У тебя на уме хвастовство, задать шику, тону». Хвастался Исаев близостью своей с Достоевским и с начальниками тех учреждений, в которых он служил, тратил нередко последние деньги на галстуки, манишки, чтобы пофорсить. Таким он был в молодости, таким он оставался и женившись, имея уже несколько детей.

В черновых записях к третьей части Подросток говорит о кружке Дергачева: «Дергачев... разве это не благородно? Они заблуждались, они мелко понимали, но они жертвовали собою на общее великое дело...» И дальше: «Я заметил, что в русских юношах потребность жертвовать собой. Я же так мало сделал». И тут же добавление от автора: «А то, что в тех юношах, что аблакатишки или инженеры с дистанции (Александр Александрович)». Мысль, очевидно, была — молодежи, идущей в революцию, этим благородным юношам, жертвующим собою «на общее великое дело», противопоста-

 

174

вить мелких карьеристов, инженеров и адвокатов, продающих себя господствующему классу. Александр Александрович — это, конечно, племянник Достоевского, сын сестры Веры Михайловны, по мужу Ивановой. Он учился вначале в Московском университете, оставил его и занялся, по выражению Достоевского в одном из писем к С. Ивановой,¹ «таким неблагодарным делом, как инженерство путей сообщения». Этот Александр Александрович служил в Кременчуге в управлении Харьково-Николаевской железной дороги, дослужился до большой пенсии, был трижды женат, постоянно мечтал стать хозяином на своей ферме. «Все мы Ивановы большие эгоисты и при этом гордецы!» — так он сам однажды охарактеризовал себя.²

К реальному лицу восходит и хозяин квартиры Подростка, Петр Ипполитович, рассказывающий анекдот о камне: как «один мещанин, и еще молодой, ну, знаете, русский человек, бородка клином, в долгополом кафтане и чуть ли не хмельной немножко», «утер нос» мудрым англичанам. Чтобы снести камень возле Павловских казарм, англичане потребовали пятнадцать тысяч рублей серебром, а мещанин взял всего сто рублей. В этой страсти Петра Ипполитовича рассказывать подобные анекдоты Версилов видит «стремление о чем-нибудь общечеловеческом, поэтическом поговорить», удовлетворить свое «чувство патриотическое, свою любовь к ближнему: ведь он и нас хотел осчастливить».

В черновиках этот рассказчик носит фамилию Маркус. Маркус, рассказывающий, «как на лодке дали знать купцы в Англию в три дня... О видении шведского короля» и т. д. И то же объяснение: «хочется сообщить, и для того чтоб наградить счастьем слушателя, и для того, чтобы быть достойным всего прекрасного и высокого». Летописец семьи Достоевских Андрей Михайлович Достоевский вспоминает добрым словом эконома в больнице на Божедомке, где состоял лекарем отец Достоевских Михаил Андреевич, — Федора Антоновича Маркуса: «Его квартира была в том же каменном флигеле, как раз над нашею квартирой и такого же расположения. Как ближайший сосед, он хаживал к нам

 

¹ Письма, т. II, стр. 178.

² См.: М. В. Волоцкий. Хроника рода Достоевского. М., «Север». 1933, стр. 203.

 

175

и часто проводил вечера, разговаривая с папенькой и маменькой». Рассказывал он, очевидно, действительно очень «интересные анекдоты» в соответствии с культурным уровнем родителей Достоевского, умственно ограниченного отца и наивно-сентиментальной матери. На мальчика восьми — десяти лет, Андрея Достоевского, рассказы эти производили огромное впечатление: «Я, бывало, уставлю на него глаза, только и смотрю, как он говорит, и слушаю его».'