Переписка Чингисхана с нищим мудрецом

 

Еще во время стоянки в верховьях Черного Иртыша Чингисхан, заботясь о своем здоровье и продлении жизни, искал опытных врачей. Ему рассказали о замечательном мудреце Чан Чуне, который будто бы открыл все тайны земли и неба и даже знает средство стать бессмертным. Про него великий советник и звездочет Елю Чуцай сказал:

– Чан Чуньцзы – человек высокого совершенства. Этот старец давно уже владеет даром быть в обществе облаков, летая к ним на журавлях, и умеет превращаться в другие существа. Отказываясь от всех земных благ, вместе с другими мудрецами он живет в горах, отыскивая философский камень «дань», приносящий человеку долголетие и бессмертие. Погруженный в думы, он то сидит, как труп, то стоит целые дни неподвижно, как дерево, то говорит, как гром, то ходит легко, как ветер. Он много видел, много слышал, и нет книги, которую б он не прочел.

Для отыскания этого необычайного старика Чингисхан приказал немедленно отправить своего испытанного китайского сановника Лю Чжунлю. Он дал ему золотую пайцзу с изображением разъяренного тигра с надписью: «Предоставляется полновластно распоряжаться, как если бы мы сами путешествовали».

В руки Лю Чжунлю было, как высшая драгоценность, передано именное письмо от Чингисхана к мудрецу Чан Чуню, записанное со слов неграмотного великого кагана его советником Елю Чуцаем. В письме говорилось следующее:

 

«Небо отвергло Китай за его чрезмерную роскошь и надменность. Я же, обитатель северных степей, не имею распутных наклонностей. Я люблю простоту и чистоту нравов, отвергаю роскошь и следую умеренности. У меня всегда единственное холщовое платье и одинаковая пища. На мне такие же лохмотья, как на конюхах, и я ем так же просто, как корова.

В семь лет я совершил великие дела, и во всех странах света я утвердил мою власть. Такого царства еще не было с древнейших времен, когда мир завоевали наши предки, кочевые племена хунну. [173]

Звание мое великое, и обязанности важны. Но я боюсь, что в управлении моем чего-то недостает. Если строят судно, то приготовляют и весла для того, чтобы с их помощью можно было переплыть реки. Подобно этому приглашают и мудрецов и выбирают помощников для покорения и управления вселенной.

Я узнал, что ты, учитель, сроднился с истиной и действуешь всегда по высоким правилам. Многоученый и опытный, ты глубоко изучил законы. Издавна ты пребываешь в скалистых ущельях и скрыл себя от мира.

Но что мне делать? За обширностью разделяющих нас гор я не могу повстречаться с тобой. Поэтому я выбрал моего приближенного сановника Лю Чжунлю, приготовил проворных всадников и почтовую повозку и прошу тебя, учитель, не страшась многих тысяч ли, [174] направиться ко мне.

Не думай о дальности и размерах песчаных степей, а пожалей мой народ. Или же, из милости ко мне, сообщи мне средство для продления жизни.

Надеюсь, что ты, познав сущность великого «дао», [175] сочувствуешь всему доброму и не будешь противиться моему желанию. Посему настоящее наше повеление должно быть тебе вполне ясно».

 

С таким письмом в руках Лю Чжунлю отправился в далекий путь через степи в горы. Он мчался, торопясь выполнить каганскую волю, быстро меняя на станциях[176]лошадей. Наконец, прибыв в Китай, он добрался до высоких гор, где в глухом ущелье разыскал престарелого мудреца, изможденного и едва прикрытого ветхим рубищем. Это был знаменитый Чан Чунь. Прочтя письмо Чингисхана, он сперва наотрез отказался поехать к нему.

Затем он написал ответ, который Лю Чжунлю отослал с нарочным гонцом к великому кагану, сам же остался возле отшельника, боясь гнева кагана и еще надеясь убедить Чан Чуня. Вот что писал китайский мудрец:

 

«Стремившийся к „дао“, смиренный житель гор Чан Чунь получил недавно высочайшее повеление, прибывшее издалека. Да, весь бездарный приморский народ китайцев из-за своей надменности неразумен. Представляя себе, что в делах жизни я туп, в отношении изучения „дао“ я нисколько не преуспел, всевозможными способами трудился, не умер, а состарился, и что хотя слава обо мне распространилась по разным государствам, но по святости я ничуть не лучше обыкновенных людей, – то от всего этого я только мучаюсь стыдом. Тайные мысли ведь кто ведает?

Сперва, получив необычайное письмо, я хотел скрыться в горах или уйти на море, но потом решил не противиться твоему повелению и счел необходимым отправиться в путь и бороться со снегами, чтобы представиться государю, которого небо одарило мужеством и мудростью и превосходящему всех, кто был в древности, так что и ученые китайцы, и дикие варвары все покоряются ему.

В путешествии ветер и пыль беспрерывны, небо омрачено тучами, а я стар и слаб, не могу выдержать больших трудностей и боюсь, что до тебя по такому длинному пути я не доеду.

Если же я и прибуду к тебе, владыке народов, то решать военные и государственные дела в моих ли силах? Поэтому прошу милостиво указать: должно ли мне ехать или нет? Вид мой высохший, тело истощенное.

Ожидаю решения.

В год Дракона, в 3-ю луну».

 

Когда Чингисхан получил это письмо, он весьма обрадовался, щедро наградил гонца и ответил новым письмом:

 

«Кто приходит под мою руку, тот со мной. Кто уходит от меня, тот против меня. Я применяю воинскую силу, чтобы со временем после больших трудов достигнуть продолжительного покоя. Я остановлюсь только тогда, когда все сердца вселенной покорятся мне. С этой целью я проявляю грозное величие, находясь всегда в походе среди непобедимых воинов. Я знаю, что ты можешь легко отправиться в путь и прилететь ко мне на журавле. Хотя равнины и беспредельны, но уже недолго мне ждать, чтобы увидеть посох твой. Поэтому я отвечаю на твое послание, чтобы тебе были видны мои мысли. О прочем не распространяюсь».

 

 

Глава третья

Сделай меня бессмертным

 

Получив от великого кагана второе письмо, китайский мудрец согласился отправиться в далекий путь. Он наотрез отказался ехать в караване вместе с прекрасными дворцовыми певцами и танцовщиками, которых одновременно посылали из Китая Чингисхану. Поэтому ему была дана особая охрана из тысячи пехотинцев и трехсот всадников. Чан Чунь взял с собой двенадцать своих учеников; из них один писал подробный дневник, занося в него изречения и стихотворения учителя.[177]

Чан Чунь ехал не спеша и всюду в городах останавливался. Монгольские начальники городов (даруги) устраивали ему торжественные приемы и предлагали обильные угощения, от которых мудрец отказывался, питаясь только рисовой кашей и плодами.

В пути Чан Чунь постоянно писал стихи. Когда он проезжал монгольские степи, он изложил свои мысли в таких строках:

 

I

 

Куда б ни метнулся взор,

Не видно конца горам…

Потоки стремятся с гор,

И всюду – простор ветрам!

 

И думы мои поют:

«От первых земли времен

Зачем проходили тут

Стада кочевых племен?

 

Как в древние дни, едят

Они заповедный скот,[178]

Не наш их чудный наряд,

Не наш и обычай, не тот!

 

Не знают письмен они,

Как дети, просты душой…

Беспечно текут их дни,

Довольны они судьбой!»

 

 

II

 

Дорога равниной пустынной шла,

И труден был каждый шаг.

Озера синели, как из стекла,

Поблескивал солончак.

 

Не встретишь здесь путника целый день,

Меж этих бугров немых…

Спеша пронесется раз в год, как тень,

Наездник из стран чужих.

 

Ни гор, ни деревьев не встретит взор,

Покрыты травой холмы…

Из меха племен кочевых убор

В дни лета, как в дни зимы.

 

Здесь рис не родится, и весь народ

Питается молоком,

И весело каждый с собой везет

Из войлока утлый дом.

 

Через два года со дня выезда Чан Чунь прибыл к реке Джейхун и близ Термеза переправился на другую сторону. Там его встретил личный лекарь Чингисхана. Мудрец подарил ему стихи, написанные по поводу окончания долгой дороги, и сказал:

– Я, горный дикарь, прибыл в военный лагерь великого кагана только для того, чтобы ему сказать важные слова. От их исполнения станет счастливой вселенная.

Стихи Чан Чуня были следующие:

 

Издревле прославлена светом

Восьмая луна![179]

Рассеялись тучи,

Стих ветер,

И ночь ясна.

Через весь небосвод

Перекинут серебряный мост,

На юге

Драконы

Взыграли от блеска звезд!

И с башен высоких

Доносится радостный звон:

Все праздник справляют,

Как то повелел закон!

И льется вино,

И поет свои песни певец…

А берегом тихим

Усталый бредет мудрец…

К могучему хану

Бесстрашно направил он путь,

Чтоб демон

Смирился кровавый

И дал вздохнуть![180]

 

Проехав через опустошенный город Балх, где был слышен только лай собак, так как жители разбежались, Чан Чунь через четыре дня дороги по горам прибыл в лагерь Чингисхана, к его желтому шатру, стоявшему над крутым обрывом.

В сопровождении наместника в Самарканде Ахайя-Тайши, который знал китайский и монгольский языки, Чан Чунь явился к грозному владыке. Так как все «даосы», являясь к китайскому владыке, никогда не становились перед ним на колени и не били земных поклонов, то и Чан Чунь, войдя в юрту кагана, только наклонился и сложил в знак почтения ладони.

Перед великим каганом стоял высохший старик бронзового цвета, обожженный зноем и ветрами, с выпуклым лбом и белым пухом на затылке. Он казался нищим в веревочных сандалиях на босу ногу и ветхом плаще, но он спокойно и без страха смотрел на Владыку вселенной, затем опустился на ковер.

Чингисхан, темнолицый, с рыжей поседевшей бородой, в черной круглой шапке с большим изумрудом и тремя лисьими хвостами, падавшими на плечи, сидел на золотом троне, подобрав ноги. Он всматривался немигающими, зеленоватыми, как у кошки, глазами в старого мудреца, дряхлого и нищего, от которого теперь ожидал своего спасения. Чингисхан был, как и его гость, в простой холщовой черной одежде, и у него волосы бороды также были покрыты белым инеем старости, но пути у каждого были разные. Китайский мудрец уединился от людей в пустынные места, всю свою жизнь посвятил изучению наук, отыскивая тайну спасения людей от болезней, страданий, старости и смерти, и приходил на помощь ко всем, кто к нему обращался с мольбой. Каган же всегда был вождем огромных армий, посылал воинов на истребление и гибель других народов, все его победы достигались смертью десятков тысяч людей. Теперь, когда подошли последние годы жизни, теперь от этого изможденного отшельника зависело, чтобы Чингисхан снова стал молодым и сильным и навсегда избавился от цепких рук идущей по следам кагана смерти, которая готовилась обратить его, сильнейшего на земле, в прах и небытие.

Оба старика долго молчали. Потом Чингисхан спросил:

– Благополучен ли был твой путь? Всего ли тебе было достаточно в тех городах, где ты останавливался?

– Сначала меня снабжали всякой едой в изобилии, – ответил Чан Чунь. – Но в последнее время, когда я проезжал земли, где побывало твое войско, всюду еще были видны следы битв и пожаров. Там добывать пропитание было трудно.

– Теперь ты будешь иметь все, что захочешь. Приходи каждый день к моему обеду.

– Нет, мне не нужна такая милость! Горный дикарь живет подвижником и любит уединение.

Слуги принесли кумыс, мудрец от него отказался. Каган сказал:

– Живи у меня по своей воле, как хочешь. Мы позовем тебя для особой беседы. Разрешаем идти.

Чан Чунь поднялся, сложил ладони, помахал ими в знак почтения и вышел.

 

Вскоре монгольское войско двинулось обратно на север через земли Мавераннагра. Во время пути Чингисхан не раз присылал мудрецу виноградного вина, дынь и разной еды.

Через реку Джейхун войско быстро перешло по искусно построенному на ладьях плавучему мосту и направилось в сторону Самарканда.

Раз во время остановки Чингисхан послал Чан Чуню извещение, что поздно ночью он его ждет для важной беседы.

Когда шум лагеря стал затихать и все сильнее слышались трели лягушек, Ахайя-Тайши привел мудреца Чан Чуня мимо неподвижно стоявших часовых в желтый шатер великого кагана.

По обе стороны золотого трона, в высоких серебряных подсвечниках, горели толстые восковые свечи. Чингисхан сидел, подобрав ноги, на белом войлочном подседельнике, и от круглой лакированной шапки с черными лисьими хвостами лицо его было в тени, только глаза горели, как у тигра. Возле него на ковре сидели два секретаря, знающие монгольский и китайский языки.

Чан Чунь опустился на ковер перед троном и сказал:

– Я дикарь гор и уже много лет упражняюсь в «дао» – учении о наиболее прекрасном и возвышенном. Я люблю пребывать только в очень уединенных и тихих местах, люблю бродить по пустыне или там стоять, размышляя. Здесь же, близ царского шатра, постоянный шум от множества воинов, их коней и повозок. От этого мой дух неспокоен. Поэтому не будет ли мне дозволено ехать по своей воле то впереди, то позади твоего шествия? Для горного дикаря это будет большой милостью.

– Пусть будет, как ты пожелаешь, – ответил каган. Потом он спросил: – Объясни мне, что такое гром? Правду ли мне говорят колдуны и главный шаман Бэки, будто гром – это рычание живущих на небе за облаками богов, когда они гневаются на людей? А гневаются они тогда, когда люди в жертву им приносят не черных животных, как полагается, а животных другого цвета. Верно ли это?

– Небо гневается на людей не за приношения, обильные или скудные, – ответил Чан Чунь. – Гневается небо и не за то, что ему приносят в жертву баранов или лошадей не черных, а рыжих, пегих или белых. Я также слышал ошибочные слова твоих шаманов, будто летом людям нельзя мыться в реках или стирать в воде одежды, катать войлоки или собирать грибы, – из-за всего этого будто бы небо очень гневается и посылает на землю грозу с молниями и громом… Вовсе не в этом состоит неуважение людей к небу, а в том, что люди творят много преступлений… Я, горный дикарь, читал в древних книгах, что из трех тысяч человеческих преступлений самое гнусное – непочтительность к своим родителям. Много раз я замечал в пути, что твои подданные недостаточно уважают своих родителей: сами объедаются на пиршествах, а старых отцов, матерей и дедов морят голодом. И вот за то, что бессердечные сыновья и дочери оскорбляют своих родителей, праведное небо обрушивается на людей, карая их молнией и громом. Позаботься, государь, вразумить и исправить твой народ.

– Мудрец говорит дельно! – заметил Чингисхан и приказал писцам записать слова Чан Чуня и по-монгольски, и по-китайски, и по-татарски, чтобы издать особый закон о почтительности к родителям.[181]

Когда на золотых блюдах были поданы разнообразные кушанья и Чан Чунь взял только горсть вареного риса и немного вяленого винограда, каган спросил:

– Святой мудрец! Давно я хочу узнать, нет ли у тебя такого лекарства, чтобы старого сделать молодым, чтобы слабому влить новые силы? Не можешь ли ты сделать так, чтобы дни моей жизни текли непрерывно, всегда и не знали бы остановки, как беспрерывно текут воды большой реки? Нет ли у тебя лекарства сделать человека бессмертным?

Чан Чунь опустил глаза и молча соединил концы пальцев.

– Если у тебя сейчас нет такого лекарства, – продолжал Чингисхан, – то, может быть, ты знаешь, как приготовить такое лекарство? Или ты укажешь другого мудреца и волшебника, которому открыта тайна, как сделаться бессмертным? Если ты приготовишь для меня такое лекарство, чтобы я мог жить вечно, то я дам тебе необычную, небывалую награду: я сделаю тебя нойоном и правителем большой области… Я дам тебе конскую торбу, полную золотых монет… Я подарю тебе сотню самых красивых девушек из разных стран!

Чан Чунь, не отвечая и не подымая глаз, стал дрожать, точно от сильного холода. А каган продолжал соблазнять его:

– Я выстрою на твоей горе небывалой красоты дворец, какой можно видеть только у китайского богдыхана, и в этом дивном дворце ты будешь размышлять о возвышенном… Мне даже не нужна молодость. Пускай и останусь таким старым и седым, как сейчас, но я хочу много лет, не видя конца, держать на своих плечах великое монгольское государство, которое построил я сам, своими руками…

Каган молчал, пристальным взглядом впился в изможденное лицо мудреца. Тот съежился и, косясь на грозного кагана, заговорил тихо:

– На что мне золото, когда я люблю горы, тишину и размышления? Могу ли я управлять целой областью, когда я не знаю, как управлять собой? Всех прекрасных пленных девушек выдай замуж за благородных юношей. Мне не нужно дворца: размышлять я могу, стоя на камне… Я изучал все мудрейшие книги, какие были написаны самыми знаменитыми китайскими учеными, и для меня больше нет тайн. Я могу сказать тебе точную истину: есть много средств, чтобы увеличить силы человека, излечить его от болезни и оберегать его жизнь, но нет и не было лекарства, чтобы сделать его бессмертным…

Задумался Чингисхан и, опустив голову, долго молчал. Перестали скрипеть тростники писцов, заносивших в книги слова разговора. Слышно было только потрескивание оплывших восковых свечей. Наконец каган сказал:

– У наших монгольских стариков есть поговорка: «Говорящий правду умирает не от болезни», – кто-нибудь от злобы прикончит праведного раньше времени… Потому-то все люди стараются нагромоздить горы лжи… А ты, мудрый старик, проехавший десять тысяч ли, чтобы повидать меня, ты один не побоялся сказать правду, что средства стать бессмертным – нет! Ты чистосердечен и прям. Если у тебя есть просьба – говори! Обещаю ее исполнить.

Чан Чунь соединил ладони и склонился перед каганом.

– У меня просьба только одна, и я приехал через снега, горы и пустыни, чтобы сказать ее тебе: прекрати свои жестокие войны и повсюду среди народов водвори доброжелательный мир!

Брови Чингисхана переломились, потом сдвинулись. Лицо перекосилось. Задыхаясь, он стал кричать так, что у писцов тростинки запрыгали по бумаге:

– Чтобы всюду водворить мир, нужна война!.. Наши старики в степи не зря кричат: «Только когда ты убьешь твоего непримиримого врага, то и вдали и вблизи станет спокойно…» А я не разгромил еще моего старого врага, тангутского царя Бурханя! И вторая половина вселенной еще не под моей пятой… Могу ли я терпеть? Хотя ты и мудрец, но твоя просьба не деловая! Такими просьбами нас больше не обременяй!

Чингисхан приподнялся и, вцепившись в ручки трона, дрожа от ярости, прошипел:

– Разрешаем удалиться!

 

…Зиму этого года Чингисхан провел около Самарканда. Он не любил тесноты городов и жил в монгольском лагере.

Сперва выпало много дождя, так что вся земля пропиталась водой и проезд стал труден. Потом часто шел снег, и настал такой холод, что множество лошадей и волов замерзло и валялось по дорогам.

Мудрец Чан Чунь жил в бывшем загородном дворце хорезм-шаха «Кек-серай», окруженном садами. Там старец писал стихи. К нему толпой приходили голодные поселяне, у которых монгольские воины отобрали все имущество, скот, жен и детей. Чан Чунь раздавал пожалованную Чингисханом еду и сам варил для просителей кашу.

 

Глава четвертая

Возвращение монголов в коренную орду [182]

 

Когда Чингисхан, желая переменить стоянку лагеря, приказал войску двинуться из Самарканда к реке Сейхун, то, по его повелению, старая царица Хорезма Туркан-Хатун, мать шаха Мухаммеда, весь бывший гарем шаха и другие знатные пленные женщины стояли вдоль пути следования монголов; пока все воины не проехали мимо, они громкими голосами пели, оплакивая гибель государства Хорезм.

В начале года Барана (1223) лагерь Чингисхана находился на правом берегу реки Сейхун. Сюда по вызову Чингисхана прибыли на курултай его сыновья: Джагатай, Угедэй и Тули, кроме старшего, гордого и непокорного сына Джучи. С сыновьями, ханами и главными начальниками Чингисхан совещался о плане завоевания в течение ближайших тринадцати лет всех западных стран вплоть до Последнего, крайнего моря.

Лагерь Чингисхана расположен был среди садов, брошенных разбежавшимся населением. Сюда во множестве спускались с ближайших гор кабаны. Чингисхан любил охотиться на них, поражая их с коня копьем и стрелами.

Раз он погнался за дикими свиньями, его лошадь споткнулась. Хан упал, а лошадь ускакала. Огромный кабан остановился, наблюдая за неподвижно лежавшим перед ним Чингисханом. Затем он медленно ушел в камыши. Подоспели другие охотники, поймали и привели коня. Каган прекратил охоту и, возвращаясь в лагерь, приказал привести китайского мудреца Чан Чуня, чтобы тот объяснил, не было ли в этом падении Чингисхана перед дикой свиньей вмешательства вечного неба? Чан Чунь сказал:

– Все мы должны оберегать нашу жизнь. У великого кагана лета уже преклонные, и ему надо поменьше охотиться. То, что нечистый кабан не осмелился напасть на лежащего в болоте Потрясателя вселенной – это знак покровительства неба.

– Мне бросить охоту? Нет, этот совет невыполним! – ответил Чингисхан. – Мы, монголы, с малых лет привыкли охотиться и стрелять с коня, и даже старики не могут оставить эту привычку. Впрочем, слова твои я сохраню в моем сердце.

Чингисхан, желая наградить Чан Чуня, повелел пригнать стадо молочных коров и табун отборных лошадей, но мудрец этого подарка не принял, ответив, что может вернуться обратно в свои китайские горы в обыкновенной почтовой повозке. Затем мудрец после прощального представления кагану отправился в обратный путь в сопровождении своих двенадцати учеников и отряда воинов. Множество приближенных Чингисхана провожали старого даоса с кувшинами вина и корзинами редких плодов. При расставании многие утирали слезы.

 

В год Обезьяны (1224) Чингисхан повел свое войско обратно в монгольские степи.

Как старый тигр, сожравший корову, медленно возвращается в густые камыши, свое логовище, волоча отвисшее брюхо, так медленно подвигалось войско Чингисхана, обремененное огромной добычей. Каждый воин имел по несколько вьючных лошадей, верблюдов и быков. Вместе с воинами следовали и стада баранов, и скрипучие двухколесные повозки, нагруженные одеждами, коврами, оружием, медной посудой и прочими награбленными у мусульман вещами. Тут же и на конях, и на верблюдах, и на повозках ехали монгольские и разноплеменные женщины и дети, и длинными, бесконечными вереницами шагали пленные – истощенные, оборванные и босые.

Все это шествие двигалось не торопясь, делая остановки в местах с удобными пастбищами, так что войско провело в дороге и лето и зиму, оставляя длинный след в виде павших ободранных коней и быков и трупов пленных, не выдержавших трудностей пути через безводные щебнистые равнины Центральной Азии.

Весною Чингисхан прибыл к своим кочевьям на реке Керулене и приказал поставить каганский желтый шатер в становище Буки-Сучегу. Здесь он созвал совещание всех знатнейших ханов и отличившихся полководцев и устроил никогда еще степью не виданный богатый пир. Через три дня после этого пира умерла молодая жена Чингисхана Кулан-Хатун. Молва шептала, что в этой смерти виновны братья кагана…. А истину кто знает?

Следующий год Курицы (1225) Чингисхан оставался в своих родных кочевьях и обнародовал «Ясак», наставляя монгольский народ на «Путь разума и довольства», как был назван сборник[183]его поучений.

 

Глава пятая