Хаджи Рахим у юного Бату-Хана

 

Не презирай слабого детеныша, – быть может, это детеныш льва.

Арабская поговорка

 

Хаджи Рахиму удалось с трудом пробраться между буйствовавшими монгольскими отрядами и прибыть в лагерь Джучи-хана. Привязанная на колпаке дервиша золотая пластинка с соколом охраняла его и привела к белой юрте правителя северо-западного улуса великого царства монголов. Хаджи Рахим слышал, что Джучи-хан, старший сын грозного Чингисхана, был единственным из всех лиц, окружавших монгольского владыку, кто осмелился с ним спорить. Но говорили также, что Чингисхан не доверял своему первенцу и постоянно подозревал его в попытках организовать заговор. Поэтому Чингисхан назначил его правителем самого отдаленного, крайнего улуса, где большую часть земель еще приходилось завоевывать. Чингисхан тогда сказал сыну: «Отдаю тебе все земли на запад так далеко, как может ступать копыто монгольского коня!»

В белой юрте, на низком троне, сидел, подобрав под себя ноги, Джучи-хан. Он был похож на отца высоким ростом, медвежьими ухватками и холодным взглядом зеленоватых глаз. От безбородых монголов он отличался длинными усами и узкой черной бородой. Искусно вплетенные в бороду конские волосы переходили в тонкую косичку, которую Джучи закидывал за правое ухо. Перед троном на коленях, пригнувшись до земли, покорно ожидала милости великого властителя толпа просителей: и ханов, и улемов, и купцов, и простых хорезмийцев.

Хаджи Рахим, громко повторяя: «Я-гу-у, я-хак!» – шагая через спины просителей, прошел прямо к трону Джучи-хана и остановился, опираясь на посох.

Пристальным, мрачным взглядом уставился Джучи-хан на дервиша и спросил:

– Чего просишь, кипчакский шаман?

Хаджи Рахим объяснил, что принес собственноручное письмо великого визиря Махмуд-Ялвача.

– Почему так поздно? Я жду письма давно.

– Я находился в осажденном городе Гургандже.

– Значит, ты был заодно с моими врагами?

– Да, я как лекарь помогал раненым.

Хаджи Рахим вскрыл конец посоха, залепленный воском, и вытащил свернутый листок бумаги с красной печатью. Писарь Джучи-хана развернул листок и осмотрел его с удивлением.

– Здесь написано всего три слова: «Этому человеку верь!»

– Ясно и достаточно! – сказал Джучи. – Приведите моего сына Бату-хана!

Нукеры побежали и вскоре вернулись. Впереди них прыгал мальчик лет девяти, с небольшим луком и тремя красными стрелами.[138]Он вырвался от двух стариков, которые старались его вести под руки. Подбежав к Джучи-хану, мальчик привычным жестом упал на колени, коснулся лбом ковра и вскочил, посматривая на всех блестящими карими глазами.

– Вот мой сын Бату-хан! – сказал Джучи, косясь на мальчика. – Я просил преданного Махмуд-Ялвача прислать ученого мирзу, который научил бы моего сына читать, писать и говорить на том языке, на каком объясняются мои новые подданные жители Хорезма. Сумеешь ли ты быть таким учителем?

– Я могу научить мальчика читать книги туркменские, персидские и арабские и сделаю это с радостью, – ответил Хаджи Рахим. – Я только не умею объяснять священные книги, как это делают имамы в мечетях. Я занимаюсь по тем книгам, в которых описываются путешествия по вселенной и в которых говорится, что такое добро и зло, любовь к родной земле и долг каждого человека.

– Это полезно и хорошо! – сказал Джучи. – Такой учитель поможет содрать с моего сына кожу степного дикаря и сделать его правителем народов. Бату, слушайся твоего нового учителя! А тебе, мирза, разрешаю бить моего сына тростью…

Мальчик отвернулся.

– Если он будет рассказывать мне про богатырей и про войны, я, пожалуй, стану его слушать!

Хаджи Рахим ответил мальчику:

– Я тебе расскажу про завоевания румийского полководца Искендера Двурогого. Этот царь, будучи совсем молодым, завоевал много стран, где у царей было больше, чем у него, оружия, и сокровищ, и войска, но они все же были Искендером разбиты…

Мальчик повернулся к дервишу и с любопытством стал его разглядывать.

– Каким путем хан Искендер достиг таких побед? – спросил Джучи-хан.

– Говорят, что, когда об этом спросили самого Искендера, он будто бы ответил: «Не угнетал я подданных завоеванной страны».

Джучи-хан посмотрел на своего сына и сказал:

– Мой отец, единственный и величайший Чингисхан, завоевал половину вселенной, а Искендер Двурогий – вторую половину. Что же остается завоевать теперь, Бату-хан?

Мальчик, не задумываясь, ответил:

– Я отниму все земли у Искендера!..

 

С этого дня Хаджи Рахим остался в лагере Джучи-хана, сделавшись учителем его сына Бату. Он занимался с ним несколько лет до внезапной гибели Джучи-хана от рук подосланных убийц. Во время облавной охоты Джучи-хан погнался за оленем и отдалился в камышах от своих нукеров. Его с трудом нашли. Он лежал с переломанным, по монгольскому обычаю, хребтом. Таинственные убийцы скрылись и не были обнаружены. Некоторые шептали, что они были подосланы самим Чингисханом.[139]Джучи был еще жив, но не мог сказать ни слова или пошевелить рукой. Только глаза его смотрели печально и мрачно, пока не закрылись навеки.

В это время приехал, возвратившись из похода на запад, прославленный полководец Субудай-багатур. Он посадил мальчика Бату-хана к себе на седло и сказал:

– Здесь тебя ждет такой же конец, какой увидел мой повелитель Джучи-хан. Ты едешь со мной в Китай, где научишься воинскому делу. Я воспитаю тебя, как родного сына, и сделаю полководцем.

Расставшись с Бату-ханом, Хаджи Рахим снова остался одиноким скитальцем. Он сильно горевал о своем младшем брате Тугане, который исчез в Гургандже во время разлива реки. Погиб ли Туган или спасся от волн реки и мечей монголов? Об этом постоянно думал Хаджи Рахим и ждал того дня, когда он его снова встретит.

Хаджи Рахим обошел разные города, всюду расспрашивал очевидцев о скорбных днях, пережитых народами Хорезма во время вторжения беспощадных монголов. Он записывал рассказы достоверных людей и наконец решил написать книгу о Чингисхане, о том, как он стал могущественным и захотел завоевать весь мир, о том, как все гибло и обращалось в пустыню там, где проходили монголы.

 

 

Часть третья

Битва при Калке

 

Глава первая

Приказ Чингисхана

 

…Вид их был адский и наводил ужас. У них не было бороды, только у иных несколько волос на губах и подбородке. Глаза узкие и быстрые. Голос тонкий и острый. Они сложены прочно и долговечны.

Киракос, армянский историк, XIII в.

Весной года Дракона (1220), в месяц Сафар (апрель), Чингисхан призвал к себе двух полководцев, испытанных в выполнении самых трудных поручений: старого одноглазого Субудай-багатура и молодого Джебэ-нойона.[140]

Немедленно они прибыли в шелковую юрту Потрясателя вселенной и пали на войлок перед золотым троном. Чингисхан сидел на пятке левой ноги, обнимая рукой правое колено. С его круглой лакированной шапки с большим изумрудом свисали хвосты черно-бурых лисиц. Желто-зеленые кошачьи глаза смотрели бесстрастно на двух склоненных непобедимых багатуров. «Единственный и величайший» заговорил низким хриплым голосом:

– Лазутчики меня известили, что сын желтоухой собаки, хорезм-шах Мухаммед, тайно покинул свое войско. Заметая следы своего бегства, Мухаммед недавно показался на переправах через реку Джейхун. Он везет с собой несметные богатства, накопленные за сто лет шахами Хорезма. Его надо поймать раньше, чем он соберет второе большое войско… мы вам даем двадцать тысяч всадников. Если у шаха окажется такое войско, что вы призадумаетесь – можно ли сразиться, воздержитесь от боя… Но сейчас же меня известите!.. Тогда я пошлю Тохучар-нойона, и он один справится там, где вы вдвоем не сумеете победить… Мы думаем, однако, что это наше повеление сильнее, чем все войска Мухаммеда! Пока вы не будете тащить Мухаммеда на цепи, ко мне не возвращайтесь!.. Если же разбитый вами шах с несколькими спутниками будет убегать, чтобы найти приют в крепких горах или мрачных пещерах, или, как хитрый волшебник, исчезнет на глазах людей, то вы черным ураганом промчитесь по его владениям… Всякому городу, проявившему покорность, окажите снисхождение и оставьте там небольшую охрану и правителя, забывшего улыбку… Но всякий город, ставший на путь сопротивления, берите приступом! Не оставляйте там камня на камне и обращайте все в угли и пепел!.. Мы думаем, что это наше повеление вам обоим не покажется трудным…

Джебэ-нойон выпрямился и спросил:

– Если шах Хорезма Мухаммед чудесным образом будет убегать от нас все дальше на запад, сколько времени гнаться за ним и удаляться от твоей золотой юрты?

– Тогда вы будете гнаться за ним до конца вселенной, пока не увидите Последнего моря.

Субудай-багатур, изогнутый и кривобокий, с кряхтеньем поднял голову и прохрипел:

– А если шах Мухаммед обратится в рыбу и скроется в морской бездне?

Чингисхан почесал переносицу и перевел недоверчивый взгляд на Субудая.

– Сумейте схватить его раньше! Разрешаем отправиться.

Оба полководца поднялись с колен и попятились к выходу.

В тот же день с двадцатью тысячами монгольских и татарских всадников они помчались на запад.

 

Глава вторая

Донесение «величайшему»

 

Выполняя повеление Чингисхана, его полководцы Джебэ-нойон и Субудай-багатур с двумя туменами всадников два года рыскали по долинам и горным дебрям северного Ирана, разыскивая следы бежавшего владыки Хорезма, шаха Мухаммеда. Ничего они найти не могли. А народная молва им сказала, что хорезм-шах, бросивший свою родину и затем покинутый всеми, умер на одиноком островке Абескунского моря.

Тогда Джебэ и Субудай призвали монгола, умевшего петь старинные песни про битвы богатырей, и медленно пропели ему свое донесение «единственному и величайшему». Они заставили монгола повторить их слова девятью девять раз,[141]и затем послали его к Чингисхану в его стоянку в равнине близ города Несефа[142]богатой зелеными лугами и чистыми водами. Так как проезд по дорогам был еще опасен из-за нападений и грабежей голодных шаек беглецов, покинувших сожженные монголами города, то для охраны гонца было выделено триста надежных нукеров.

Гонец всю дорогу распевал старые песни про монгольские голубые степи, про лесные горы, про девушек Керулена, похожих на алое пламя костров, но ни разу не пропел донесения пославших его багатуров. Прибыв в стоянку великого кагана, пройдя через восемь застав телохранителей-тургаудов и очищенный дымом священных костров, гонец подошел к желтому шатру и остановился перед золотой дверью. По сторонам входа стояли два необычайной красоты коня: один молочно-белый, другой – саврасый, оба привязанные белыми волосяными веревками к литым золотым приколам.

Изумленный такой роскошью, гонец-монгол упал ничком на землю и лежал до тех пор, пока два силача-тургауда не подняли его под руки и не втащили в юрту, бросив на ковер перед Чингисханом. Монгольский владыка сидел, подобрав под себя ноги, на широком троне, покрытом золотом.

С закрытыми глазами, стоя на коленях, гонец пропел выученное донесение, заливаясь высоким голосом, как он привык петь монгольские былинные песни:

 

Донесение величайшему от его старательных нукеров,

Субудай-багатура и Джебэ-нойона.

 

Сын бесхвостой лисы, Мухаммед хорезм-шах,

Кончил жизнь в шалаше прокаженного,

А змееныш его, непокорный Джелаль,

Ускользнул через горы Иранские,

Там бесследно исчез он, как дым.

Мы покончили с ними! Идем на Кавказ,

Будем драться с народами встречными.

Испытаем их мощь, сосчитаем войска,

Пронесемся степями Кипчакскими,

Где дадим мы коням отдохнуть.

Мы запомним пути, мы отыщем луга

Для коня твоего золотистого,

Чтобы мог ты на Запад грозой налететь,

Подогнув под колено вселенную,

И покрыть все монгольской рукой.[143]

В мире сил нет таких, чтобы нас удержать

В нашем беге до моря Последнего,

Там, зеленой волной пыль омывши копыт,

Мы курган накидаем невиданный

Из отрезанных нами голов.

На кургане поставим обломок скалы,

Твое имя напишем священное,

И тогда лишь коней повернем на Восток,

Чтоб умчаться обратной дорогою

Снова к юрте твоей золотой.

 

Окончив песню, гонец, зажмурившись, впервые взглянул в свирепые глаза недоступного простым монголам владыки. Пораженный, он снова упал ничком. Чингисхан сидел невозмутимый, непроницаемый, с полузакрытыми глазами и, кивая седеющей рыжей бородой, чесал голую пятку. Он смотрел устало на лежавшего перед ним гонца и сказал как бы в раздумье:

– У тебя горло как у дикого гуся… Тебя подобает наградить… – Он порылся в желтом шелковом мешочке, висевшем на ручке трона, достал кусок запыленного сахара и втиснул его в дрожащий рот гонца. Затем каган сказал:

– Джебэ-нойона и Субудай-багатура еще рано хвалить. Посмотрим, удачно ли закончится поход… Ответное наше слово мы пришлем с особым гонцом.

Движением пальца каган отпустил гонца. Он приказал его накормить и напоить кумысом, а также достойно угостить сопровождавшую его охрану. На другой день он всех отправил обратно, догонять ушедший далеко вперед монгольский отряд.

Прошел год, и никаких известий об ушедших на запад монголах не приходило. Однажды Чингисхан сказал несколько слов своему секретарю, уйгуру Измаилу-Ходже, и приказал, чтобы запечатанное письмо (никто не знал его содержания) повез гонец, увешанный бубенчиками с соколиными перьями на шапке (знак спешности). Охранять гонца он поручил темнику Тохучару с туменом в десять тысяч всадников.

– Ты поедешь до края вселенной, пока не найдешь Джебэ-нойона и Субудай-багатура. Там, на твоих глазах, гонец должен передать наше письмо Субудай-багатуру из рук в руки. Они теперь забрались так далеко, что их теснят тридцать три возмущенных народа. Пора их выручать.

Тохучар в тот же день направился со своим отрядом на запад отыскивать умчавшихся на край вселенной монголов.

 

Глава третья

В поисках последнего моря

 

Вперед, крепконогие кони!

Вашу тень обгоняет народов страх.

Из монгольской песни

 

Как две огромные черные змеи, проспавшие зиму, выползают из-под корней старого платана на поляну и, отогревшись в лучах весеннего солнца, скользят по тропинкам, то соприкасаясь, то снова разделяясь, и внушают ужас убегающим зверям и кружащимся над ними птицам, так два монгольских тумена стремительного Джебэ-нойона и осторожного, хитрого Субудай-багатура, то растягиваясь длинными ремнями, то собираясь вместе шумным и пестрым скопищем коней, топтали поля вокруг объятых ужасом городов и направлялись на запад, оставляя за собой закоптелые развалины с обгоревшими, раздувшимися трупами.

Этот передовой отряд войск чингисхановых прошел по Северному Ирану, разгромив города: Хар, Симнан, Кум, Зенджан и другие. Монголы пощадили только богатый город Хамадан, правитель которого выслал вперед с почетным посольством подарки: табун верховых лошадей и двести верблюдов, нагруженных платьями. Упорную битву монголы выдержали в Казвине, где внутри города жители отчаянно дрались длинными ножами. Казвин был сожжен.

Холодные зимние месяцы монголы провели в пределах города Рея.[144]Со всех концов им присылались стада баранов, лучшие кони и верблюды с тюками одежд. Там монголы выжидали весну.

Когда под весенним солнцем зазвенели склоны Иранских гор, монголы прошли по Азербайджану. Большой богатый город Тавриз выслал им ценные дары, и монголы, согласившись на мир, прошли мимо, не тронув города. Они направились на Кавказ, где подступили к столице Аррана Гандже. Но монголы не решились штурмовать этот город, потребовали серебра и одежд, что было им выдано, и они продолжали свой путь в Грузию.

Сильное войско грузин стало на их пути. Субудай с главными силами шел впереди, Джебэ с пятью тысячами всадников укрылся в засаде. При первой же стычке монголы притворно обратились в бегство. Потерявшие осторожность грузины погнались за ними. Татары Джебэ бросились на грузин из засады, а всадники Субудая, повернув обратно, охватили грузин со всех сторон и перебили. В этом бою погибло тринадцать тысяч грузин.

Монгольское войско побоялось, однако, забираться в глубь этой пересеченной горными ущельями страны с очень воинственным населением и покинуло его, отягченное добычей. Воины говорили, что им тесно в кавказских горных ущельях. Они искали степей, где привольно пастись коням. Вырезав город Шемаху, монголы направились к Ширванскому Дербенту. Эта крепость стоит на неприступной горе и закрывает проход на север. Джебэ-нойон послал к ширванскому шаху Рашиду, укрывшемуся в крепости, гонца с требованием:

– Пришли ко мне твоих знатных беков, чтобы мы заключили с тобой дружественный мир.

Ширванский правитель прислал десять родовитых стариков. Джебэ зарубил одного гордого бека на глазах остальных и потребовал:

– Дайте надежных проводников, чтобы наше войско могло пройти через горы. Тогда вам будет пощада. Если же проводники окажутся недобросовестными, то всех вас ждет такой же конец.

Ширванские беки ответили, что они подчиняются этому требованию, провели монгольское войско, обойдя Дербент, горными тропами и показали путь на кипчакские равнины. Монголы тогда отпустили стариков посредников, а сами направились дальше на север.

 

Глава четвертая

В стране аланов и кипчаков

 

На Северном Кавказе Джебэ и Субудай прибыли в страну аланов,[145]куда из обширных северных степей на помощь аланам собралось много лезгин, черкесов и кипчакских отрядов.

Монголы бились с ними целый день до вечера, но силы оставались равными, и никто не одержал победы. Тогда Джебэ послал к знатнейшему кипчакскому хану Котяну лазутчика, и тот прочел Котяну такое письмо:

«Мы, татары, как и вы, кипчаки, – одна кровь одного рода. А вы соединяетесь с иноплеменниками против своих братьев. Аланы и нам и вам чужие. Давайте заключим с вами нерушимый договор не тревожить друг друга. За это мы вам дадим столько золота и богатых одежд, сколько вы пожелаете. А вы сами уходите отсюда и предоставьте нам одним расправиться с аланами».

Монголы послали кипчакам много коней, нагруженных ценными подарками, и кипчакские ханы, соблазнившись, предательски покинули ночью аланов и увели свои войска на север.

Монгольские дружины напали на аланов, разгромили и пронеслись по их селениям, предавая все огню, грабежу и убийству. Аланы объявили о своей полной покорности Чингисхану, а часть их присоединилась к монгольскому отряду.

Тогда, не имея больше за спиной острых мечей аланов, Джебэ и Субудай внезапно повели свои тумены на север в степь, на кипчакские кочевья. Уверенные в мире и своей безопасности, кипчакские ханы с отдельными отрядами разъехались по своим стоянкам. Монголы гнались за ними по пятам, разорили главные пастбища кипчаков и забрали всякого имущества во много раз больше того, что дали в уплату за измену.

Те из кипчаков, которые жили далеко в степи, услыхав о вторжении монголов, навьючили на верблюдов имущество и бежали кто куда мог: одни спрятались в болотах, другие в лесах.[146]Многие удалились в земли русские и венгерские.

Монголы гнались за убегавшими кипчаками по берегам Дона, пока их не загнали в синие волны Хазарского моря[147]и там многих утопили. Оставшихся в живых кипчаков они сделали своими конюхами и пастухами, чтобы те стерегли захваченные повсюду стада и табуны коней.

Затем они прошли на Хазарский полуостров и напали на Судак, богатый приморский кипчакский город. К нему раньше приходило много чужеземных кораблей с одеждами, тканями и другими товарами. Кипчаки их выменивали на невольников, черно-бурых лисиц и белок, а также на бычьи кожи, которыми славилась кипчакская земля.

Узнав о приближении монголов, жители Судака бежали, частью укрылись в горах, частью сели на корабли и отплыли через море в Требизонт. Джебэ и Субудай разграбили город и снова отошли на север для отдыха в кипчакских кочевьях, где отдыхали больше года.

Здесь тянулись обильные травой луга и плодородные поля, распаханные рабами, и бахчи с арбузами и тыквами, и тучные стада крупных коров и тонкорунных баранов. Воины монгольские хвалили эти степи и говорили, что здесь их коням так же привольно, как на родине, на берегах Онона и Керулена. Но родные монгольские степи им дороже, и они их не променяют ни на какие другие степи. Покончив с завоеванием вселенной, все монголы хотят только одного – вернуться на берега родного Керулена.

Джебэ и Субудай со своими отрядами пробыли недолго в главном городке кипчаков Шарукане.[148]В нем были и каменные постройки, до половины врытые в землю, и амбары со складами иноземных товаров, но больше всего было разборных юрт, в которых жили как кипчакские ханы, так и простые кочевники. Они весной откочевывали из города в степь, а на зиму снова возвращались в город.

С приходом монголов заморские купцы, боясь войны, перестали торговать со степью. Город Шарукань, разграбленный и сожженный, опустел, а монгольские войска ушли к Лукоморью.[149]

Там монголы поставили курени в низинах между холмами, чтобы укрыться от ветров. Каждый курень ставился кольцом в несколько сот юрт, отобранных у кипчаков. В курене насчитывалась тысяча воинов. Посредине каждого кольца стояла большая юрта тысячника с его высоким рогатым бунчуком из конских хвостов. Около юрт, привязанные на железных приколах, стояли всегда готовые к походу оседланные кони с туго подтянутыми поводьями, а остальные кони паслись огромными табунами в степи под надзором кипчакских конюхов.

Монгольское войско продолжало соблюдать строгие законы – «Ясы Чингисхана».[150]Лагеря были окружены тройной цепью часовых. В степи, на главных тропах, ведущих в земли булгар, урусов и угров,[151]скрывались сторожевые посты. Они ловили всех, кто ехал по степи, расспрашивали их, затем отсылали тех, кто знал новости о соседних племенах, к Джебэ-нойону, а остальных рубили.

У многих нукеров вместе с ними в юртах находились их монгольские жены, выехавшие в поход еще с далекой родины, а также женщины и дети, захваченные в пути. Монголки были одеты так же, как и нукеры, и их трудно было сразу отличить. Они иногда участвовали в битвах, но обычно женщины заведовали верблюдами, вьючными конями и возами, в которых берегли полученную при дележке добычу. Женщины наблюдали также за пленными с тавром владельца, выжженным на бедре, и поручали им разную работу. Они вместе с пленными доили кобылиц, коров и верблюдиц и во время стоянок варили в медных или каменных котлах пищу.

Маленькие дети, рожденные во время походов или захваченные в пути, во время переходов сидели в повозках или кожаных переметных сумах, иногда по двое, на вьючных конях, а также за спиной ехавших верхом монголок.

В степи, в стороне от монгольского лагеря, растянулся сборный табор воинов разных племен, приставших в пути к монголам. Здесь были видны и туркменские пестрые юрты, и тангутские рыжие шатры, и черные шатры белуджей, и простые шалаши аланов или всадников неизвестно какого племени. Вся эта разгульная орда, подгоняемая монголами, первая посылалась на приступ, а после боя подбирала остатки захваченной монголами добычи.

 

Глава пятая